Ночь за окном была полна какого-то мертвенного покоя, ветер завывал, словно вестник Божьего гнева, непонятно почему обрушившегося на ничего не понимающее человечество. Порывы ветра безжалостно хлестали по стенам дома, а вот внутри было удивительно тихо. Эта непривычная тишина привела Ованеса Стамбуляна в такое замешательство, что почти с облегчением он услышал шум внизу. Кто-то пронесся из одного конца дома в другой, потом обратно; резкий, лихорадочный топот, словно этот кто-то от кого-то убегал.
«Наверное, это Ервант», – подумал Ованес Стамбулян, и сердце тревожно кольнуло, печаль и забота омрачили взгляд.
Его старший сын Ервант всегда был озорным и своенравным мальчиком, но в последнее время его буйство и строптивость перешли все пределы. По правде говоря, Ованес винил себя за то, что не уделял сыну достаточно времени. Мальчик явно тосковал по отцу. Рядом с ним остальные трое, два мальчика и девочка, были такие послушные, словно их убаюкивали буйные выходки старшего брата. У мальчиков была разница в три года, но совершенно одинаковый покладистый характер. Самой младшей была Шушан, единственная девочка в семье.
– Не бойся, милая птичка, – улыбнулось Гранатовое Дерево и отряхнулось от снега. – Я расскажу тебе веселую историю со счастливым концом.
Топот внизу усиливался пугающим образом. Казалось, целая дюжина Ервантов ошалело носилась по дому, сокрушительно громыхая по полу. Но сквозь эти торопливые шаги, кажется, вдруг раздался чей-то голос, окрик, такой неожиданный и резкий, что Ованес сам не знал, не ослышался ли. Голос был жесткий и хриплый вроде отрывистого карканья. Раз – и все. А потом снова тишина. Словно это все ему почудилось.
Для него было бы естественно выскочить из комнаты посмотреть, все ли в порядке. Но сегодня был особенный вечер. Он не хотел отвлекаться, только не сейчас, когда он вот-вот завершит то, над чем трудился последние восемнадцать месяцев. Ованес беспокойно дернулся, словно ныряльщик, который погрузился слишком глубоко и никак не может выплыть на поверхность. Когда он писал, его затягивало в бездонный водоворот, пугающий, но такой чарующий. Слова прыгали туда-сюда по обожженной бумаге и словно умоляли его дописать последнюю строчку и наконец привести их домой.
– Ну, хорошо, – проворковал маленький Голубок-потеряшка, – расскажи мне про маленького Голубка-потеряшку.
Ованес Стамбулян уже знал и ответ Гранатового Дерева, и начало следующей истории, но не успел записать – там внизу что-то упало и разбилось вдребезги. Сквозь грохот он услышал что-то вроде всхлипа, совсем короткий, сдавленный звук, но Ованес сразу узнал жену. Его тотчас вышвырнуло на поверхность, и он всплыл, как дохлая рыбина.
Он вскочил и бросился к лестнице. В голове промелькнул утренний спор с Киркором Агопяном, известным адвокатом и членом Османского парламента.
– Настали плохие времена. Очень плохие. Готовься к худшему, – пробормотал вместо приветствия Киркор, когда они столкнулись нынче утром у цирюльника.
– Сначала они призывают армянских мужчин в армию. Да, заявляют они, мы же все равны, разве мы все не османы, мусульмане и иноверцы? Мы все будем бок о бок сражаться с врагом. Но затем они разоружают всех армянских солдат, словно они из армии неприятеля, и сгоняют армянских мужчин в трудовые батальоны. А сейчас, мой друг, ходят слухи… Говорят, грядет самое страшное.
Известия серьезно обеспокоили, но не слишком потрясли Ованеса Стамбуляна. Он сам уже вышел из призывного возраста, сыновья его еще не достигли. Под призыв попадал только младший брат жены Левон. Но он еще во время Балканских войн был освобожден от военной службы, в ходе особого отбора признан единственным кормильцем семьи, получил статус «непризывного» и носил соответствующий значок. Таков был старый османский эакон, но теперь его могли изменить. В наши дни ничего не знаешь наверняка. В начале Первой мировой они объявили, что будут брать только двадцатилетних, но война разгоралась, и стали призывать тридцатилетних и даже сорокалетних.
Ованес Стамбулян не был создан ни для битвы, ни для тяжелого физического труда. Он любил поэзию. Он любил слова, знал губами и языком каждую букву армянского алфавита. Он долго думал и заключил, что армянской общине нужно вовсе не оружие, как утверждали иные революционеры, а книги, книги и еще раз книги. После Танзимата[14] открыли новые школы, но в них катастрофически не хватало прогрессивных учителей и приличных книг. С революцией 1908 года настали некоторые улучшения. Армянское население поддержало младотурок, надеясь, что те достойно и по справедливости обойдутся с немусульманами.
Так значилось в их манифесте: «Все граждане, независимо от национальной или религиозной принадлежности, обладают правом на свободу и равенство, и на всех распространяются одинаковые обязательства. Все подданные Османской империи, будучи равны перед законом в том, что касается прав или обязанностей по отношению к государству, могут занимать государственные посты в соответствии с их способностями и образованием».
Правда, они не сдержали обещания и со временем предпочли националистическую идеологию тюркизма интернационалистическому османизму, но европейские державы внимательно следили за тем, что происходило в империи, и наверняка вмешаются, если начнется что-то нехорошее. Ованес Стамбулян полагал, что при нынешнем положении османизм для армян предпочтительнее разных радикальных идей. Турки, греки, армяне и евреи жили вместе веками и теперь тоже смогут ужиться под одной крышей.
– Да ты ни черта не понимаешь! – яростно отрезал Киркор Агопян. – Живешь в своих сказках.
Ованес впервые видел его таким агрессивным и взвинченным. И все же он не поддался.
– Я не думаю, что нам поможет такое фанатичное остервенение, – сказал он почти шепотом.
Он был твердо убежден, что истовый национализм только приведет из огня да в полымя и неизбежно усугубит положение угнетенных и обездоленных. В результате меньшинства добивались автономности дорогой ценой лишь для того, чтобы внутри себя создать своих угнетателей. Национализм пополняет ряды угнетателей. Раньше тебя притесняли иностранные захватчики, а теперь – угнетают собственные соплеменники.
– Фанатизм? – Киркор Агопян скривил мрачную мину. – Да нас захлестнули известия из всех этих анатолийских городов. Ты что, не слышал о столкновениях в Адане? Они врываются к армянам в дома якобы в поисках оружия, а сами грабят и громят. Ты что, не понимаешь? Всех армян выгонят. Всех нас, до единого. А ты что делаешь? Предаешь собственный народ!
Ованес Стамбулян молча пожевывал кончики усов.
– Мы должны делать общее дело, – сказал он тихо, но твердо, – мы, евреи, христиане и мусульмане. Столько веков мы жили вместе под одной большой имперской крышей, пускай в неравных условиях, но вместе. А сейчас мы можем все изменить, мы можем перестроить эту империю, сделать так, чтобы для всех здесь было честно и по справедливости.
И вот тогда Агопян придвинулся к нему совсем близко и сказал эти горькие слова:
– Проснись, друг мой, нет больше никакого «вместе». Коли гранат лопнул и семена разлетелись во все стороны, их уж не собрать.
Стоя над лестницей, Ованес Стамбулян вслушивался в воцарившуюся в доме зловещую тишину, а перед глазами стояла грустная картинка: ярко-красный расколотый гранат.
– Армануш! Армануш! – позвал он в смятении жену. – Армануш, ты где?
«Они, наверное, на кухне», – подумал он и бросился на первый этаж.
После начала Первой мировой войны была объявлена всеобщая мобилизация. Об этом говорил весь Стамбул, но ощущали в основном люди в маленьких городках. Там по улицам ходили с барабанным боем, и эхом звучало: «Мобилизация! Мобилизация!» Молодых армян стали призывать в армию. Более трехсот тысяч. Сначала солдатам дали ружья, так же как их однополчанам-мусульманам. Но в скором времени им приказали сдать оружие. Армянских солдат забрали в особые трудовые батальоны. Поползли слухи, что за этим приказом стоит военный министр Энвер-паша, заявивший: «Нам нужны рабочие руки, чтобы строить дороги для наших солдат».
А потом стали рассказывать всякие ужасы про сами батальоны. Говорили, что всех армян погнали на непосильные работы по дорожному строительству, даже тех, кто вроде был освобожден, заплатив свою цену. Еще говорили, что батальоны только на словах отправляли строить дороги, а на самом деле их заставляли копать ямы соответствующей глубины и ширины… а потом хоронили в собственноручно выкопанных могилах.
– Турецкие власти заявили, что армяне будут красить пасхальные яйца своей кровью, – бросил Киркор Агопян на выходе из цирюльни.
Ованес Стамбулян не слишком доверял всем этим слухам. Но он не спорил, что настали тяжелые времена.
Внизу он снова позвал жену, но никто не откликнулся. Ованес вздохнул и вышел во внутренний дворик. Прошел мимо длинного стола из вишневого дерева, за которым они обычно завтракали в хорошую погоду. В голове вдруг возникла сцена из книжки о Голубке-потеряшке.
– Тогда слушай свою историю, – сказало Гранатовое Дерево и пошелестело ветками, снова отряхиваясь от снега. – Было то или не было… Когда-то давным-давно Божьим созданиям не было числа, как зернам пшеницы, а говорить слишком много считалось грехом…
– Но почему же? – проворковал Голубок-потеряшка. – Почему слишком много болтать – грех?
Дверь на кухню была закрыта. Странно, в этот час Армануш обычно хлопотала там вместе со служившей у них последние пять лет Мари, вокруг них толкались дети. Дверь не закрывали никогда.
Ованес Стамбулян протянул руку, но так и не успел повернуть ручку, тяжелая деревянная дверь открылась изнутри. Перед ним был турецкий солдат, сержант. От неожиданности они тупо уставились друг на друга и простояли так добрую минуту. Сержант первый вышел из ступора. Со смуглого гладкого и почти мальчишеского лица сурово смотрели колючие глаза.