– Господи, как же я об этом не подумала! – горестно воскликнула Армануш. – Дело не в маме, это папа. Именно так мама повела бы себя, случись что-то плохое с папой. Или с его родными. Господи, что-то случилось с папой!
– Ну, это только твои домыслы, – безуспешно успокаивала ее Асия. – Ты когда в последний раз с ним разговаривала?
– Два дня тому назад, – ответила Армануш. – Я позвонила ему из Аризоны, и вроде все было в порядке.
– Эй, стой! Как это позвонила из Аризоны?
Армануш покраснела.
– Я соврала, – призналась она и пожала плечами, словно наслаждаясь мыслью о том, что в кои-то веки сделала что-то неправильное. – Я почти всем родственникам наврала, чтобы сюда приехать. Если бы я призналась, что собралась одна ехать в Стамбул, то они бы так перепугались, что вообще никуда бы меня не пустили. Вот я и решила поехать в Стамбул и рассказать им обо всем уже по возвращении. Так что папа думает, что я у мамы в Аризоне, а мама – что я в Сан-Франциско у папы. Ну, то есть она так думала, по крайней мере до вчерашнего дня.
Асия глядела на Армануш с недоверием, которое вскоре сменилось чем-то вроде благоговения. Возможно, Армануш совсем не такая невинная примерная девочка, как она думала. Возможно, и в ее светлом мире было место мраку, грязи и всяким отклонениям. Так что, услышав это признание, она вовсе не расстроилась, а только еще больше зауважала Армануш. Она захлопнула нарды и сунула доску под мышку, что символизировало признание своего поражения, характерный жест, которого Армануш, выросшая совсем в другой культуре, никак не могла знать.
– Я думаю, ничего на самом деле не случилось, но слушай, позвони-ка ты папе, – предложила Асия.
Армануш словно только и ждала этих слов и тотчас протянула руку к трубке. С учетом разницы во времени в Сан-Франциско сейчас было раннее утро.
Подошли после первого же гудка, и не бабушка Шушан, как обычно, а отец.
– Дорогая… – Услышав голос дочери, Барсам Чахмахчян вздохнул с глубочайшей нежностью.
На линии все время раздавалось какое-то призрачное потрескивание, постоянно напоминавшее им обоим о разделявшем их расстоянии.
– Я сам собирался звонить тебе сегодня утром. Я знаю, что ты в Стамбуле, мне твоя мама сообщила.
Последовала краткая неловкая пауза. Но Барсам Чахмахчян не ругал дочь, он вообще никак не стал высказываться по этому поводу.
– Мы с твоей матерью очень волновались о тебе. Роуз и твой отчим летят за тобой в Стамбул. Они будут у вас завтра около полудня.
Армануш похолодела. Случилось что-то ужасное. Ее родители общаются, более того, они держат друг друга в курсе происходящего, это явный знак, что настает конец света.
– Папа, у вас что-то случилось?
Барсам Чахмахчян молчал, придавленный внезапной скорбью. Это было одно воспоминание из детства, вдруг возникшее в глубинах его памяти.
Когда он был маленьким, в их квартале раз в году появлялся какой-то человек в черном плаще с остроконечным капюшоном и обходил все дома в сопровождении дьякона их приходской церкви. Это был священник, он приезжал издалека, с их древней родины, и искал талантливых мальчиков, чтобы забрать их с собой в Армению и сделать из них священников.
– Папа, с тобой все в порядке? Что, вообще, происходит?
– Да, милая, со мной все в порядке. Я по тебе соскучился.
Это было все, что он смог сказать.
Барсам с детства живо интересовался религией и был первым учеником в воскресной школе, поэтому человек в черном капюшоне был частым гостем в их доме и обсуждал с Шушан будущее мальчика. И вот однажды, когда они сидели втроем на кухне и пили чай, священник сказал, что время пришло и пора решать.
Барсам Чахмахчян никогда не забудет вспыхнувший в глазах матери страх. Шушан глубоко почитала священника и мечтала о том, чтобы ее единственный сын служил Господу. Она была бы счастлива увидеть его когда-нибудь в литургическом облачении, и все равно при этих словах она невольно сжалась от ужаса, словно кто-то хотел похитить ее дитя. Она встрепенулась от страха, державшая чашку рука задрожала, и чай пролился на платье. Священник понял, что коснулся какой-то мрачной тайны, мягко и приветливо кивнул, погладил Шушан по руке и дал ей благословение. Он ушел и больше не приходил.
Жуткое, леденящее душу предчувствие. Только мать, уже потерявшая одного ребенка, могла так ужаснуться при мысли о расставании с другим. Возможно, у Шушан был еще один сын, сын, с которым она разлучена.
Сейчас, оплакивая мать, он не находил в себе сил сообщить Армануш о ее смерти.
– Папа, скажи что-нибудь, – настаивала Армануш.
Его отец, как и мать, родился в депортированной из Турции семье. У Саркиса Чахмахчяна и Шушан Стамбулян было нечто общее, нечто такое, что их дети смутно чувствовали, но не могли до конца понять. Их слова так часто перемежались молчанием. Они приехали в Америку, оставив другую страну и другую жизнь, и знали, что даже у тех, кто верно хранит память о прошлом, остаются призраки, о которых невозможно рассказать.
Барсам вспоминал, как его отец выплясывал вокруг матери под звуки халая. Воздев руки, словно крылья, он кружился, как парящая в небе птица. Сначала неспешная мелодия все убыстрялась, и танец превращался в бешеный вихрь, так что дети могли лишь восхищенно глазеть на это диковинное восточное верчение.
Музыка сопровождала его все детство, именно она оставила самый яркий след в его душе. На протяжении многих лет Барсам выступал в армянском народном ансамбле, играл на кларнете и танцевал в национальном костюме, черных шароварах и желтой рубахе. Он хорошо помнил, как облаченный в этот наряд шел на репетиции под глумливыми взглядами соседской ребятни. Всякий раз он надеялся, что дети забудут это дивное зрелище или им будет недосуг над ним издеваться. И всякий раз ошибался. Таскаясь по бесконечным армянским кружкам, он мечтал о том, чтобы быть, как они, ни больше ни меньше, просто стать американцем, избавиться от смуглой армянской кожи. Сейчас, когда мать умерла, на Барсама нахлынули детские воспоминания, и ему невольно стало совестно, что он совсем забыл то немногое, что знал по-армянски ребенком. Теперь ему было жаль, что он не научился языку у матери и не научил дочь.
– Папа, почему ты молчишь? – испуганно спросила Армануш.
– Ты помнишь, как подростком ездила в молодежный лагерь?
– Да, конечно.
– А ты злилась, когда я перестал тебя туда отправлять?
– Папа, ты что, забыл, я же сама не захотела туда больше ездить. Сначала было весело, но потом я решила, что уже слишком взрослая. Я сама тебя попросила не отправлять меня туда на следующий год…
– Да, так и есть, – нерешительно сказал Барсам. – Но я ведь мог поискать какой-нибудь еще лагерь для армянской молодежи…
– Папа, а с какой стати ты сейчас об этом спрашиваешь?
Ему не хватало духу сказать ей. Он не мог так, по телефону. Не хотел говорить ей о смерти бабушки, когда она совсем одна и так далеко. Пытаясь отвлечь ее внимание какими-то ничего не значащими словами, он невольно повысил голос, чтобы заглушить какой-то гул на заднем плане. Это было глухое гудение множества голосов, такое, когда вся семья в сборе, родственники, друзья и соседи, все под одной крышей. А это, как прекрасно понимала Армануш, могло означать одно из двух: кто-то или женился, или умер.
– Что случилось? Где бабушка Шушан? – тихо спросила Армануш. – Я хочу поговорить с бабушкой.
И Барсам Чахмахчян заставил себя сказать дочери правду.
С позднего вечера тетушка Зелиха металась взад-вперед по своей комнате не в силах унять кипевшую в ней ярость. Она никому не могла излить душу, но чем глубже загоняла свои чувства, тем хуже ей становилось. Она хотела было заварить на кухне успокоительный травяной чай, но там так пахло готовящейся едой, что ее чуть не стошнило. Тогда она пошла в гостиную посмотреть телевизор, но сразу передумала, увидев сестер, которые лихорадочно убирались и при этом, захлебываясь от восторга, обсуждали завтрашний день.
Вернувшись к себе в комнату, тетушка Зелиха закрыла дверь, закурила и вытащила из-под матраса верную подругу, которая никогда не подводила ее в такие тяжелые дни. Это была бутылка водки. Зелиха выпила треть, первые глотки торопливо, под конец лениво и флегматично. После четырех сигарет и шести рюмок она уже не чувствовала тревоги. По правде говоря, она вообще ничего не чувствовала, кроме голода. У нее не было с собой съестного, разве что пакет золотого изюма, который она нынче вечером купила у вопившего перед домом тощего разносчика.
У нее оставалось полбутылки водки и горсточка изюма, как вдруг зазвонил мобильник. Это был Арам.
– Я не хочу, чтобы ты сегодня была в этом доме, – начал он без обиняков. – Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Вообще-то, я хочу, чтобы, пока я жив, ты ни единого дня не провела вдали от меня. – (Тетушка Зелиха только захихикала в ответ.) – Любовь моя, пожалуйста, приезжай и останься со мной. Уходи из этого дома. Прямо сейчас. Я купил тебе зубную щетку. У меня для тебя есть даже свежее полотенце, – попытался пошутить Арам, но осекся на полуслове. – Оставайся у меня, пока он не уедет.
– И как же мы объясним этот внезапный отъезд моим дражайшим родственникам? – пробурчала тетушка Зелиха.
– А ты ничего не обязана объяснять. Посуди сама, должны же быть какие-то плюсы в том, что ты паршивая овца в традиционном семействе. Ты их уже ничем не удивишь. Приезжай. Останься со мной, – взмолился Арам.
– А что я скажу Асии?
– Ничего. Ты сама знаешь, что ничего не надо говорить.
Зелиха свернулась калачиком, крепко вцепившись в телефон. Она закрыла глаза, готовая провалиться в сон, но из последних сил спросила:
– Арам, когда же это закончится? Это принудительное беспамятство. Эта извечная забывчивость. Ничего не говори, ничего не помни, ничего не показывай ни им, ни себе самой… Будет этому конец?
– Не надо сейчас об этом думать, – пытался успокоить ее Арам. – Дай себе отдых. Ты слишком строга к себе. Завтра утром первым делом приезжай ко мне.