– Я ведь и затеяла все это, взяла и сама по себе поехала в Стамбул, потому что надеялась в бабушкином городе почувствовать наследие предков, понять, на чем стою. Думаю, я хотела познакомиться с турками, чтобы ощутить, каково это – быть армянкой. Вся поездка была попыткой приобщиться к бабушкиному прошлому. Я собиралась рассказать ей, как мы разыскивали ее дом. А теперь ее не стало… – Армануш расплакалась. – Мне даже не довелось повидаться с ней напоследок.
Асия обняла подругу, правда, с непривычки выражать любовь и сострадание получилось довольно неуклюже.
– Я очень сожалею о твоей утрате, – сказала она. – Давай до отъезда сходим еще поищем какие-нибудь следы из прошлого твоей бабушки. Можем снова пойти туда, других людей порасспрашиваем, вдруг узнаем что-нибудь.
– Спасибо, но, по правде говоря, после маминого приезда нам вряд ли удастся погулять самостоятельно. Она меня так опекает, шагу не дает ступить.
Услышав, что кто-то идет, подруги замолчали. Это тетушка Бану пришла их проведать. Она постояла, глядя на то, как они украшают вазочки с десертом, а потом с улыбкой спросила:
– Армануш знает историю об ашуре?
Впрочем, это был не столько вопрос, сколько вступление к рассказу. И пока девушки чистили гранаты, а потом их зернами вместе с молотой корицей и колотым миндалем посыпали десятки выстроившихся на прилавке вазочек, тетушка Бану начала свой рассказ:
– Когда-то давным-давно в стране не столь отдаленной настали дурные времена, и люди сошли с правого пути. Аллах долго взирал на их нечестие и наконец отправил к ним посланника по имени Ной, чтобы он наставил их на путь истинный и дал им возможность покаяться. Но, когда Ной отверз уста свои, чтобы возвестить им истину, они не захотели слушать и заглушили его слова проклятиями и бранью. Они оскорбляли его, называли умалишенным, невменяемым, безумцем…
Асия лукаво посмотрела на тетку, она знала, куда жать.
– Но ведь больше всего Ноя удручило предательство жены, правда, тетя? Ведь жена Ноя тоже вступила в ряды отступников?
– Еще бы! Конечно вступила, змея подколодная, – отозвалась тетушка Бану.
Она очень старалась подобающим образом рассказать благочестивую легенду, но никак не могла удержаться от того, чтобы не вставить пару крепких словечек.
– Целых восемьсот лет пытался Ной вразумить жену и весь свой народ… И не спрашивайте, почему ему понадобилось столько времени, – заметила тетушка Бану, – ведь время – лишь капля в океане, и нет смысла сравнивать капли, выяснять, какая больше, какая меньше. Вот так и Ной восемьсот лет молился за свой народ, пытался наставить людей на путь истинный. А потом в один прекрасный день Бог послал к нему архангела Гавриила. «Построй корабль, – шепнул ангел Ною, – и возьми туда всякой твари по паре».
Асия, переводившая эту не нуждавшуюся в переводе историю, немного понизила голос, эта часть рассказа ей нравилась меньше всего.
– Так в Ноевом ковчеге оказались добрые люди всех вероисповеданий, – продолжала тетушка Бану. – Там был и Давид, и Моисей, Соломон, Иисус и Мухаммед, да пребудет с ним мир. Снарядившись должным образом, они взошли на борт и стали ждать. И в скором времени начался потоп. Аллах приказал небу: «Давай, небо, пора! Излей свои воды. Не нужно тебе больше крепиться. Излей на них свои воды и свой гнев!» А потом он воззвал к земле: «Земля, удерживай воду, не впитывай ее!» И вода поднялась с такой скоростью, что погибли все, кроме тех, кто был в ковчеге.
Асия, переводя слова тетушки Бану, снова заговорила громче, это был ее любимый эпизод. Ей нравилось представлять себе, как потоп смывает с лица земли деревни и целые народы, а вместе с ними и воспоминания о прошлом.
– Они плавали много дней, и кругом была лишь вода. Довольно быстро их припасы стали подходить к концу. В один прекрасный день им не из чего было приготовить трапезу. И тогда Ной приказал всем обитателям ковчега: «Несите сюда все, что у вас есть». И все, животные и люди, птицы и насекомые, сторонники разных вероучений, все принесли то немногое, что у них оставалось. Потом смешали все вместе и сварили огромный котел ашуре. – Тетушка Бану с гордой улыбкой посмотрела на плиту, словно там стоял тот самый котел. – Вот история этого яства.
Она утверждала, что все важные события мировой истории случались в годовщину этого дня. Начиная с тех времен, когда Аллах принял покаяние Адама. В этот день Юнус (Иона) был выведен из чрева проглотившего его дельфина, Руми повстречал Шамса, Иисус взят на небеса, а Моисей получил скрижали с десятью заповедями.
– Спроси Армануш, какая самая важная дата в армянской истории, – сказала тетушка Бану Асии, полагая, что, скорее всего, событие придется на этот самый день.
Армануш ответила не раздумывая, как только ей перевели вопрос:
– Геноцид.
– Не думаю, что это впишется в твою схему, – улыбнулась тетке Асия, но переводить ответ не стала.
На кухне появилась тетушка Зелиха, с сумочкой в руках, и скомандовала:
– Так, направляющиеся в аэропорт пассажиры, пора, все в машину!
– Я с вами! – Асия бросила поварешку на прилавок.
– Мы этот вопрос уже обсудили, – безучастно и каким-то не своим голосом возразила тетушка Зелиха. С такой жутковатой хрипотцой, словно ее устами говорил кто-то чужой. И этот чужой приказал: – Ты, милочка, остаешься дома.
Больнее всего было оттого, что Асия не могла понять, что выражало ее лицо. Она чем-то расстроила мать, но не могла взять в толк чем, разве что самим фактом своего существования.
– Ну и чем я ей на этот раз не угодила? – всплеснула руками Асия, когда тетушка Зелиха и Армануш ушли.
– Ничем, дорогая, она тебя так любит, – проговорила тетушка Бану. – Оставайся со мной и с моими джиннами. Вот сейчас все вместе доделаем ашуре и пойдем по магазинам.
Но Асии совсем не хотелось никуда идти. Со вздохом она зачерпнула горсть гранатовых зерен, чтобы украсить оставшиеся вазочки. Она равномерно сыпала зерна, словно оставляла путеводные знаки, чтобы потерявшийся ребенок нашел дорогу домой. Ей подумалось, что в прошлой жизни гранатовые зерна могли быть маленькими драгоценными рубинами.
– Тетушка, – повернулась Асия к старшей тетке, – а что случилось с твоей золотой брошкой? Помнишь, у тебя была такая, в виде граната? Где она?
Тетушка Бану побледнела, восседавший, как обычно, на плече мсье Стервец шепнул ей на ухо:
– Что заставляет нас вспоминать и задавать вопросы?
Страшный, ужасающий Всемирный потоп начался с пары легких, неслышных капель дождя. Никто не заметил эти случайные капли, предвестницы надвигающейся катастрофы. А на небе собирались мрачные тучи, серые и тяжелые, словно налитые свинцом и полные дурного глаза. Сквозь просветы в облаках смотрел немигающий небесный глаз и оплакивал людские прегрешения, по слезе за каждый грех.
А вот тетушку Зелиху изнасиловали в ясный день. На синем небе не было ни облачка. Она еще многие годы помнила, какое в этот злосчастный день было небо, и не потому, что обращала взоры к небесам, взывая к божественной помощи Аллаха. Нет, просто в какой-то момент, когда, придавленная его весом, она уже не в силах была отбиваться, голова ее свесилась с кровати, а взгляд уперся в небо, по которому медленно плыл оранжево-черный рекламный воздушный шар с огромной надписью «Кодак». Зелиха с содроганием представила себе чудовищный фотоаппарат, ежесекундно снимающий все происходящее на земле. Моментальный снимок, как на «Полароиде»: комната в стамбульском особняке, сцена изнасилования.
Она с утра оставалась у себя в комнате, наслаждалась одиночеством, что в их доме было редкой удачей. При отце им вообще не разрешалось закрывать двери комнат. Уединение вызывало подозрения. Все должно было быть на виду, открыто. Запереться можно было только в ванной, но и там, если задержишься, сразу начинали стучать. Только после смерти отца она смогла наконец закрывать дверь и оставаться наедине с собой. Мать и сестры, впрочем, не признавали ее потребности в уединении. Зелиха часто мечтала о том, как здорово было бы съехать и жить одной, в собственной квартире.
Женщины с утра пошли на кладбище навестить могилу Левента Казанчи, но Зелиха сослалась на недомогание. Она не хотела идти туда вместе со всеми. Уж лучше пойти одной, присесть на пыльную землю и задать отцу пару вопросов, на которые он так и не ответил при жизни. Почему он был так холоден и жесток к собственной плоти и крови? Зелиха хотела бы знать. Еще она хотела спросить: знает ли он, что его призрак до сих пор не дает им покоя? Они по сей день порой боятся говорить в полный голос, чтобы не побеспокоить папу. Левент Казанчи не переносил шум, а детский гомон – особенно. Они, даже еще совсем малышами, должны были разговаривать только шепотом. Каждый ребенок в семье Казанчи первым делом был обязан уяснить принцип «4 П»: Плакать При Папе Плохо. Этот принцип неумолимо действовал в любой момент их жизни. Если ты, например, споткнулся и разбил нос или коленку, то надо сдержать слезы, крепко зажать рану, на цыпочках прокрасться вниз на кухню или еще дальше, в сад, удостовериться, что тут никто не услышит, и только тогда разреветься от боли. Они надеялись, что если все сделать правильно, то отец, может быть, не будет сердиться, только расчет этот, увы, никогда не оправдывался.
Когда отец возвращался с работы, перед ужином дети собирались у стола в ожидании ежевечерней инспекции. Он никогда не спрашивал напрямую, как они вели себя в течение дня. Вместо этого выстраивал их перед собой, как маленькую роту солдат, и пристально всматривался в каждого, на кого-то он мог взирать дольше, на кого-то не так долго, это уж как повезет. Вот Бану, заботливая старшая сестра, защитница малышей, всегда за них переживает куда больше, чем за себя. Вот Севрие, кусает губы, чтобы не расплакаться. Вот Фериде, нервно вращает глазами. Мустафа, единственный сын, надеется, что его, папиного любимчика, как-нибудь пронесет, он все-таки не чета этим несчастным девчонкам. Наконец, самая младшая, Зелиха, уже начинает чувствовать закипающую в глубине души злость. Они стояли и ждали, пока отец доест суп, а потом, может быть, пригласит за стол кого-нибудь одного, или двоих, или троих… или, если повезет, всех однов