Юноша недоверчиво покачал головой:
— Вы не перестаете удивлять меня, Монсеф-бей.
Он встал и опустил кота к ногам Элеоноры. Они так и не закончили партию, но оба, видимо, утратили интерес к игре.
— Наш друг, — сказал он, снимая ермолку, — встретится с вами завтра в полдень на Тепебаши.
Бей кивнул и протянул через стол конверт. Не сказав больше ни слова, молодой человек опустил его в карман и вышел из сада.
После того как он ушел, Элеонора допила чай и сыграла несколько партий в нарды с беем. Она не задавала никаких вопросов о том, кто это был, почему имя преподобного Мюлера было в записной книжке, с кем бей собирался встречаться завтра на Тепебаши. Ничего этого она не спросила, хотя ее разбирало любопытство. В особенности ей хотелось знать, есть ли связь между молодым человеком и тем листком, который показывал ей преподобный, — тем, на котором греческими буквами было написано: «В полдень в среду. За кафе „Европа“». Хотя была вовсе не среда, они были как раз за кафе «Европа». Может, дело в этом? Чем больше она узнавала, чем больше понимала, тем лучше осознавала, что многое так и остается для нее загадкой.
Элеонора нагнулась погладить кота, который терся об ее ноги, и заглянула ему в глаза. Он был погружен в себя, как часто бывает с котами, но что-то в его манерах показалось ей необычным: то, как он запрыгнул ей на колени и заурчал. Ей показалось, что кот предостерегал ее от ненужных вопросов, хотел, чтобы она перестала совать нос в дела, которые ее не касались, чтобы она погрузила пальцы в его гладкую белую шерсть и забыла обо всем на свете.
Глава 14
Предводитель правоверных, его величество султан Абдул-Гамид II отложил в сторону книгу и внимательно посмотрел в сторону облицованной зеленой плиткой арки, которая вела на половину валиде-султан. Там было необычайно тихо. Из ниши между колоннами раздавались звуки музыки — юная одалиска упражнялась в игре на кеманче, фонтан посредине двора выбрасывал струю журчащей воды. Султан следил, как она выливается из чаши на землю, но тут к фонтану подлетел пурпурный с белым удод, присел на край чаши, сделал глоток воды и тут же поднялся ввысь. Он выглядел точь-в-точь как тот, которого султан заметил несколькими месяцами раньше. Или это была та же самая птица? В любом случае оперение у него было необычное.
Султан попытался сосредоточиться на английском романе «Женщина в белом», но тут у него заурчало в животе. Какое уж тут чтение! Шел второй день Рамадана, а его уже мучил невыносимый голод. При мысли об этом он невесело усмехнулся: он — халиф всех мусульман, защитник святых городов Мекки и Медины, а в Рамадан в животе урчит, как у простого башмачника! Вот истинно говорится в суре «Марьям»: «Мы унаследуем от него то, что он говорит, и придет он к Нам одиноким»[10].
Он опять отложил книгу и засмотрелся на валиде-султан, которая упражнялась в искусстве каллиграфии. Она сидела за низким столом орехового дерева, сосредоточенно сжимая перо между большим и указательным пальцем, ее плечи были напряжены, ноги скрещены. Каллиграфией она занималась давно, с самого приезда в гарем его отца, султана Ахмеда IV. Пока другие девушки перебирали струны уда и сплетничали, она сидела одна в своих покоях и без конца выводила петли и точки в надежде отточить свой ум и примириться со своим положением. Теперь ей уже ни на кого не надо производить впечатления. Она — валиде-султан. При звуке ее голоса служанки разбегаются, как испуганные косули. Невероятно, чтобы женщина столь низкого происхождения, черкешенка из бедной крестьянской семьи, которую отдали в гарем в двенадцать лет, вознеслась на самый верх благодаря лишь красоте и воле. Ей почти удалось избыть грубость манер, но иногда Абдул-Гамид различал голоса низкородных предков-черкесов в поступках матери, во вспышках ее гнева. Ее напряженная поза говорила о том, что она до сих пор на него сердится и ему придется уступить, если он хочет мира.
— Если вы так настаиваете, — сказал он, нарушая затянувшееся молчание, — я велю отменить эту встречу.
Она не поднимала головы, пока не дописала слово, которым была поглощена.
— Я не настаиваю, ваше величество. Не мне решать, кого приглашать во дворец. Я беспокоюсь о том, какое впечатление производят такие приглашения. Стоит только пойти слухам, и их уже не остановишь. Вы помните, конечно, что началось из-за вашего дяди Джихангира.
Султан недовольно кивнул, как обычно, когда кто-то произносил имя его дяди. Сластолюбец, чревоугодник, постоянно дававший повод для пересудов, Джихангир умер прямо за пиршественным столом, подавившись куском ягнятины.
— Матушка, я согласен с тем, что слухи опасны, но пригласить во дворец хироманта — это совсем не то же, что умереть после того, как съел целого ягненка.
— Это не просто хиромант, — отозвалась валиде-султан. — Он — заклинатель змей, суфий, собака о двух головах, говорящая птица. Люди и так говорят, что вы предпочитаете встречу с нищим переговорам с генуэзским посланником.
— Это не так.
Она поднесла лист к лицу и посмотрела, хорошо ли вышло слово.
— Матушка, вы же знаете, что это не так.
— Не важно, так это или нет, — сказала она, возвращая лист на стол. — Но именно так говорят люди.
Абдул-Гамид подошел к столу полюбоваться работой. Она выбрала известную своей едкостью строку из Аль-Мутанабби: «Цари, у которых сердце зайца, и во сне не закрывают глаз». Слова были аккуратно выписаны квадратиками североафриканских куфических букв. Работа была безупречна, как всегда.
— Прекрасно, матушка.
— Благодарю вас, ваше величество. Это вам.
Его губы растянулись в кислую усмешку. «Цари, у которых сердце зайца, и во сне не закрывают глаз». Не очень-то изящный выпад. Аль-Мутанабби славился беспощадностью суждений, к кому бы ни обращался, даже к собственным покровителям.
— Я понял, что вы хотите сказать, матушка.
— Ваше величество, — сказала она, поднимаясь со стула, — до того как попросить у вас позволения уйти, я хотела бы спросить вас вот о чем…
Он кивнул, разрешая ей продолжить.
— Я все думаю о том трагическом происшествии на судне.
Абдул-Гамид кивнул. За последние недели это событие приобрело дополнительную значимость. Расследование, которое провели агенты русской секретной службы, показало, что крушение было подстроено. Царь настаивал на выплате пятидесяти тысяч фунтов — за смерть русских подданных, которых султан не смог должным образом защитить. Более того, русские угрожали немедленными мерами, если требование оставят без ответа. Султан заплатил бы и вдвое больше, оставайся это требование частным делом. Но информация как-то просочилась в газеты. Выплатить деньги сейчас — значит показать свою слабость. И следом за одним требованием немедленно возникнут другие. Отказать русским? И у них тут же появится повод бряцать оружием.
— Чудовищная трагедия, — сказал он. — Столько безвинно погибших. Но что же нам делать теперь? Мы и так сделали все, что возможно. Я лично выразил соболезнования семьям погибших и правительствам стран, чьи подданные пострадали. Джамалудин-паша присутствовал на церемонии прощания с американским вице-консулом и французским послом. Мы позволили американским военным судам войти в Босфор, чтобы принять на борт тело для доставки в Нью-Йорк. Мы и русским предоставили такую возможность, но они отказались.
— Да, это трагедия, — согласилась валиде-султан. — И все, что нужно, было сделано. Но я спрашиваю вас о другом: вы думаете, это был несчастный случай?
Ему было известно, что во дворце существовали различные мнения о том, что же произошло на самом деле. Он только что выслушал версию великого визиря, что все подстроили англичане, чтобы напугать американцев и отвлечь внимание от Пруссии. У него не было никакого желания вникать в домыслы матери. Приходилось признать, что в пользу версии саботажа говорило почти все, но ему не хотелось противоречить собственному официальному заявлению, в котором причиной крушения называлась поломка корабельного оборудования. Стоит лишь раз, даже в разговоре с матерью, согласиться с такой трактовкой событий, как это еще больше укрепит позицию царя и ослабит его собственную.
— Да, — сказал он с легким раздражением, — я думаю, что это случайность. Что же еще?
— Я не сомневаюсь, — ответила она, бросая косые взгляды через плечо, — что это была диверсия, которую подстроил сам американский консул.
Султан недоверчиво фыркнул. У валиде-султан богатая фантазия, но это предположение поистине смехотворно.
— И зачем же американцам топить собственное судно? Со своим же вице-консулом на борту?
— Не американцам, — ответила она и слегка усмехнулась. — Американскому консулу.
— Но…
— Как вам известно, американский консул не просто американец. Он иудей.
Абдул-Гамид моргнул. Неприязнь матушки к евреям не была для него секретом. Ее чувства были ему вполне понятны, но обсуждать такую вероятность он не собирался. Хотя теория не лишена изящества.
— Подумайте об этом, — сказала она, положила лист на стол и вышла из комнаты.
Абдул-Гамид стоял в дверях и смотрел, как струи воды переливаются через чашу фонтана и падают в бассейн. Предположение было многообещающим, но какой мотив? Абдул-Гамид попытался представить, какую выгоду могли бы извлечь из крушения американцы или иудеи, но тут в животе опять заурчало, болью резануло почку. Он ухватился за бок, но тут закрутило желудок. Он стал вспоминать, кому позволялось нарушить пост. Он не болен, и не в дороге, и не ждет ребенка. Но ведь голод может затуманить его разум, помешать судить справедливо. Позволительно прерывать пост, если от этого зависит спасение жизни. А разве от его решений не зависят жизни? Рассудив так, он оглядел пустой двор и направился на кухню.
Там было пусто, чисто и прибрано. Еду к ифтару готовили на центральной дворцовой кухне, поэтому на половину валиде-султан повара не заглядывали месяцами. Но ведь должно же быть хоть что-нибудь в кладовых. Конечно, вряд ли там найдется мясо, но хотя бы хлеб или курага, финик, на худой конец. Лишь бы продержаться до вечера. Султан посмотрел, не идет ли кто по двору, открыл дверь, пошарил среди пряностей: банка сардин и засохшая лепешка — вот и весь улов. Он уже было собрался открыть банку, когда в самом темном углу ему попалась коробка пахлав