ала меня на плаву. Они буквально вытягивали из бездны. Отец прилетал три раза за полгода, а бабушка, которая выезжала из своего оазиса только несколько раз за всю жизнь, собрала вещи и на полгода переехала ко мне в Стамбул. Это было странно и трогательно. Я ведь ехал туда просто навестить друга, в город, который семья не одобряла. Это был мой маленький протест. Но потом все изменилось… Кстати, за это время Кемаль сумел очаровать бабушку. Он один из немногих, кто не пытался ей понравиться – и, возможно, именно поэтому она приняла его. А сейчас, спустя двадцать лет, у меня порой складывается ощущение, что она любит его даже больше, чем меня.
– Мне кажется, или я слышу, как ты смеешься?
– Да, и, кажется, Джойс подмигивает мне с портрета. Мол, видишь – все проходит. Даже то, что казалось вечным.
– Расскажи о своей жене. Она сейчас с тобой в Париже? – я осмелилась на этот вопрос, хоть и боялась услышать, что у них чудесный дом с садом и трое детей.
– Она была очень красива. Старалась быть для меня хорошей женой. Принимала мою молчаливость, ночные поездки, даже мое равнодушие, хотя я очень хотел ее полюбить. Говорили, что мы – красивая пара. Я старался быть мужем, вникать в дела отца, как он мечтал. Делать все «правильно». Только вот сам я… будто остался в другой стране. Или в другой жизни. Но в целом все стало налаживаться.
– У вас есть дети? – мое сердце сжалось в ожидании ответа.
– Нет. Через три года стало ясно, что Айлин не сможет иметь детей. Она страдала, но ничего не говорила. А бабушка… бабушка Саида стала нападать на нее, словно хищная птица. Ты не представляешь, как она умеет уничтожить человека лишь одним взглядом. А здесь были не только взгляды. Она обвиняла Айлин в бездействии, в слабости, в том, что не оправдала ожиданий рода. Я пытался защитить. Но сам уже не знал – от кого. От бабушки или от нее самой? Ее страдание было невыносимо и я стал засиживаться в офисе до ночи.
– И тогда нашел нити, ведущие к твоей маме? Ты ведь писал об этом в самом начале. Мы тогда отметили, как похожи наши отцы.
– Да, я нашел переводы денег во Францию и задал неудобные вопросы отцу. Это вызвало грандиозный скандал, но в моей голове прочно засело имя Сесиль. Теперь женщина, которую я видел с самого детства во сне, обрела имя. Я понял, что мою маму зовут Сесиль, она француженка и самое удивительное – все эти годы она была жива и жила в Париже.
– Вот и ответ, почему ты стал профессором литературы в Париже. Я права?
– Я же говорил, что это долгая история.
Мне хотелось узнать все то, что было частью ее жизни.и снова уточнила:
– И ты уехал во Францию?
– После смерти Айлин я не мог больше оставаться дома. Не только из-за горя – я вдруг понял, что вся моя жизнь принадлежала другим. Решения принимались за меня: где жить, с кем быть, что носить, что думать, что чувствовать… Я взбунтовался. Не громко. А просто собрал вещи, перевел документы, поступил в университет.
– Твоя жена умерла?
– Она нашла единственно доступную ей форму побега из удушающей реальности и заболела так внезапно, что словно растворилась буквально за год. Непростое было время. Я разрывался между ее отказом от поездок в больницу, молчаливой болью и поисками нитей к своему прошлому, ведь после того, как я впервые задал вопрос отцу, кто такая Сесиль Буве и почему он каждый месяц переводит ей деньги в Париж, мне стало известно уже многое.
– Он рассказал?
– Нет, но я нашел их письма. Они были наполнены нежностью. В них не было слов любви, но это было общение очень близких друг другу людей, у которых было общее прошлое. Первое письмо пришло в год моего рождения. Я восстановил действия. Тогда только умер мой дед и отец провел во Франции целых полгода сразу после того, как только вернулся домой с учебы. Но вместо того, чтобы возглавить семейный бизнес, как требовал долг, он уехал в Париж, а делами занялись братья деда. А потом он вернулся. Не знаю деталей, но он стал у руля семьи. А бабушка, потеряв мужа, который был единственной любовью всей ее жизни, сосредоточила всю себя на моем воспитании, ну и на женитьбе отца, конечно. В этом ей нет равных. Я восстанавливал прошлое по крупицам и обрывкам фраз в старых письмах. После возвращения отца из Парижа, наша компания каждый месяц делала переводы на имя Сесиль.
– Как ты выдержал смерть жены?
– Я просыпался и не знал, кто я. Шел по улице – и ловил себя на том, что вижу мир, будто сквозь чужие глаза. Все, что у меня было – дом, семья, статус, даже жена – оказалось кем-то другим написанным сценарием, в котором я лишь читал чужие реплики. Айлин умирала молча, почти незаметно, и с каждым ее шагом в сторону смерти я все больше понимал, что сам давно мертв. Мы говорили с ней по-настоящему и искренне всего один раз ночью за день до того, как она умерла. И тогда, наконец, честно признались друг другу, что стали оба заложниками чужих ожиданий. Два несчастных человека оказались вместе, но не смогли ничего друг другу дать.
– Как это ужасно.
– После ее смерти я понял: если не уйду сейчас – исчезну окончательно. Не физически. Просто перестану быть собой. И в один день я встал, словно на автомате собрал бумаги, документы, книги. Купил билет. Я не кричал, не обвинял, не требовал. Я просто вышел за дверь и больше не оглядывался. Оставил отцу письмо на рабочем столе. Это не был побег. Это было рождение.
Я долго не отвечала. Просто сидела, держа чашку с остывшим кофе, и смотрела в экран. Мысли путались, а пальцы не слушались. Я ведь тоже когда-то ушла. Только не ради себя… Я убегала, увозя с собой тайну, которая уже жила во мне. Я убегала из-за страха, что повторю судьбу женщины, чье имя тогда не знала. Сесиль…
– Расскажи про свою встречу с матерью. Ты ждал ее столько лет.
– Это было еще более оглушающе, чем те годы, когда я не знал ее имени. Я действительно нашел ее. У меня был только номер банковского счета. Не представляешь чего мне стоило найти ее адрес и узнать место работы. Она была танцовщицей. Работала в балете. Мы были чем-то похожи – в профиле, в форме носа, в выражении взгляда. Я сразу понял, что в нас течет одна кровь, стоило лишь увидеть.
– Ты встретился с ней?
– Нет. Я увидел ее на фотографии. Белое мраморное надгробие на кладбище Монпарнас. Я не успел. Она умерла за два месяца до того, как я приехал в Париж.Слишком поздно. Слишком тихо. Но теперь я хотя бы знал, кем она была. Я ходил туда каждый день и никак не мог найти, хотя заранее выучил план кладбища. Она была не в центральной аллее, а в глубине, среди старых акаций и покосившихся крестов, возле каменной скамьи. Там почти не было цветов, только пара осенних листьев и тонкий солнечный луч, пробившийся сквозь листву. Я сел напротив. И не смог ни заплакать, ни уйти. Просто сидел и смотрел в лицо женщины, которую ждал с детства.
Надо же. – подумала я, – француженка… как удивительно. Эмин был наполовину французом, это объясняло почему он был не похож на всех остальных восточных мужчин. Он вообще был не похож ни на кого. Таких как он в мире больше просто не было. И я потеряла его.
Глава 15. Тот, о ком нельзя говорить
Порыв холодного северного ветра грубо выдернул меня из нашего воображаемого убежища – подоконника в парижском книжном, где только что, казалось, пахло кофе и древними страницами. Этот подоконник стал моей границей – между реальностью и той жизнью, которую мы пишем друг другу между строк. Но Милена снова забыла закрыть окно на кухне. Не понимаю, зачем она его вообще открывает, если на на улице март, а я только что выздоровела. Я вышла и закрыла окно. Милена лишь пожала плечами: "Ой, простите, снова не заметила". Я ничего не ответила, попыталась ей улыбнуться и вернулась в комнату.
Раздражение из-за того, что такая глупость разрушила атмосферу хрупкого воображаемого мира нашей встречи заполняло меня и я не понимала как с ним справиться, чтобы вернуться обратно.
– Куда ты пропала, Даша? Ты здесь? Или я напугал тебя своей историей и ты сбежала в своей московский мир пока я наблюдал за тем, как туман окутывает башни Нотр-дама.
– Прости, я пытаюсь быть хорошей и так стараюсь полюбить девушку сына, что иногда начинаю переигрывать и мне все кажется, что она заметит мое раздражение.
– У тебя есть сын? Мы так много говорили обо мне, а я совсем ничего не знаю о твоей жизни.
Я замерла. Сердце дернулось, будто кто-то резко рванул за тонкую струну, ведущую к самому сердцу. Я же не хотела говорить о Тимуре, но правда вырвалась так случайно и нелепо.
– Да, – написала я, пытаясь унять возникшую дрожь в руках.
– И муж?
– Нет, муж умер, когда сын родился.
– Ты тоже многое пережила и тоже осталась совсем одна… Помнишь у Хемингуэя: «Счастье – это редкость, а вот храбрость – это всегда выбор». И ты выбрала быть храброй. Даже когда у тебя все отняли.
– Теперь мне кажется, что я сама все отдала.
– Мне показалось или в уголках твоих глаз появились слезы? Расскажи мне о твоем сыне. Как его зовут? Сколько ему лет? Опиши его. Так, чтобы я мог представить – словно ты поставила кофе на подоконник рядом с томиком Хемингуэя, в котором я только что нашел фразу для тебя, и достала фотографию – с улыбкой, с гордостью, с любовью. Я уверен: ты гордишься им.
Я сделала паузу. Впервые я не знала, как ответить. Но мне вдруг захотелось, чтобы он увидел Тимура моими глазами. Таким, каким я вижу его каждый день – сильным, тонким, упрямым, удивительно живым.
Я вытерла слезы, набрала в легкие воздух и написала:
– Тимур. Его зовут Тимур.
– Тимур… Красивое имя. В нем – восточный ветер и медное эхо степей или гор. Имя полководца, философа, человека с сильной волей и непростой судьбой. В таких именах, как Тимур, есть вызов. Судьба мальчика с этим именем не может быть обыкновенной.
Я почувствовала, как по спине прошла дрожь.
– Он студент и только что нашел свою первую работу. Он еще не совсем понимает, чего хочет, но я вижу, что он ищет. Не боится пробовать, не боится ошибаться. Он живой. Иногда дерзкий, слишком прямой, но в этом его правда. – Ты улыбаешься сейчас… – Да… – У него твой характер? – Думаю, в чем-то да. Вперемешку с чем-то… не моим. Слишком внутренним, слишком сильным. Как будто в нем есть часть кого-то, кого я давно потеряла.