– Тимур… я правда хотела с тобой поговорить. Просто не знала, с чего начать.
– С чего начать? – он горько усмехнулся. – Может, с того, что моя бабушка не умерла?
Я не ответила. Только кивнула. Он видел – мне тоже плохо. Но это не облегчало.
– Странное чувство, когда всю жизнь прожил со знанием, что твоя бабушка умерла, а дед-вдовец женился во второй раз. И тут вдруг случайно узнаешь, что она жива и, более того, – ты у нее работаешь.
Я снова кивнула, понимая его чувства.Он отвернулся, прошел к окну. В груди у меня начало жечь – тревога, вина, глупая надежда, что он хотя бы не хлопнет дверью и даст мне сказать.
– И ты все это время знала?
– Да. Точнее, не совсем.
– Почему ты не сказала?
– Я всегда считала, что она умерла. По крайней мере для меня. Мне так сказали в детстве. Она же просто исчезла из моей жизни. А мне было около шести, я не понимала, что случилось.
Я заметила, что у нас обоих мокрые глаза. Только у меня – от сожалений, а у Тимура – от ярости.
– Я не знала всей правды. И смутно помню тот день. Отец сидел в кресле и долго молчал, прежде чем сказать: "Мама уехала навсегда. Мама умерла. Мы будем жить сами, как настоящая команда." Я тогда попросила позвонить ей. Мне было шесть. Я не знала, что такое смерть. Он погладил меня по голове и сказал, что это невозможно. Потом достал старую плюшевую игрушку и сказал, что я могу обнимать этого мишку, когда мне будет особенно не хватать ее и захочется кого-то обнять. Я поверила ему.
Тимур покосился на мою полку с коллекцией плюшевых медведей. Он дарил мне их на разные праздники, потому что “мама любит плюшевых медведей”. А теперь я и сама вспомнила почему их любила.
– И ты никогда не задала вопроса? Тебе же не всегда было шесть.
– Три года спустя или около того… она вдруг появилась. Я была напугана и не понимала что происходит. И задавала тот же вопрос, что и ты сейчас. Отец сказал, что для моего блага будет лучше считать, что она умерла. Потому что она бросила меня. Отказалась от собственного ребенка.
– Этого не может быть!
– Не может, но тогда я в это верила. Если бы не сканы ленинградского дневника незнакомки, я бы сама не узнала правду.
– Не понимаю, как ты могла не рассказать такое. Как можно скрывать. Она же не прокаженная! Умная, интеллигентная, яркая. Я бы мог гордиться такой бабушкой. А ты не дала мне шанса узнать ее.
– Я боялась.
– Чего? – Он почти крикнул. – Что я не справлюсь?
Я кивнула.
– Что это ранит тебя также сильно, как ранило меня.
Он отвернулся, провел рукой по лицу, потом по затылку, ударил по стене и снова посмотрел на меня.
– Мам, я взрослый. Мне двадцать. Я все это время считал тебя единственно верным маяком в жизни. А маяк мой оказался с приколами. Единственный человек, которому я верил безоговорочно! И этот человек солгал мне в самом важном…
– Я не лгала, – я сказала это неуверенно, и сама же услышала фальшь.
– Не лгала? – Он хмыкнул. – Ты говорила, что мама меня не предаст. Что мы друг у друга навсегда. Что я должен все тебе рассказывать. А ты сама? Все это время она могла быть рядом с нами. Не знаю, осознаешь ли ты, насколько она клевая. Но с самого детства у меня была только ты и никого больше.
– Она была рядом. По-своему. И она не предавала. Просто… меня саму обманули.
– А ты с радостью подхватила семейную эстафету вранья и как достойная дочь своего отца скрыла от меня существование родного человека. – он взволнованно водил взад-вперед по волосам, словно это могло помочь успокоиться.
– Сегодня мы встретились с ней впервые с того времени, – я достала из кармана помятую фотографию, которую сегодня не выпускала из рук весь день и передала сыну.
Тимур сразу обмяк.
– Как такое могло случиться в нашей семье?
– Жизнь, как она есть.
Тимур поднес фото ближе к лицу, как будто пытался распознать в чертах незнакомой женщины знакомый поворот подбородка, линию носа, привычку заглядывать через глаза прямо в душу.
– Я должен был сразу догадаться, – тихо сказал он. – У нее взгляд такой же. Только спокойнее что-ли. У тебя в глазах вечно какая-то буря, хоть ты и пытаешься казаться спокойной. А у нее – настоящий штиль.
– Потому что она уже все прошла. А я только учусь плавать.
Тимур аккуратно положил снимок на стол – как нечто слишком важное, чтобы просто сунуть в карман.
– Я не знаю, что чувствую, – честно сказал он. – То ли злость, то ли облегчение. Я столько лет жил с дыркой на месте семьи. Считал, что наша линия оборвана. Что у меня никого нет, кроме тебя. А теперь… получается, у меня есть бабушка. И она мне нравится, я бы сказал, мы с ней дружим.
– Мы справимся, Тимур. Мы заново построим все. Пусть поздно и она не придет на твои утренники, но она будет рядом во время вручения диплома. И во время свадьбы. Я нежно коснулась виска сына и он не стал убирать мою руку. Очевидно, он еще злился, но уже не обвинял меня.
Тимур поднял усталые глаза:
– Ты врала, дед врал. Люба тоже знала?
– Да.
– Прекрасно. Просто семейный заговор.
Он сел на подоконник. Как в детстве – когда хотел сбежать с уроков или когда под соседскую машину попал кот из подвала. Только теперь в моем сыне не было детской печали, а была злость от накренившейся оси его мироздания.
– Хочешь знать правду до конца? – Я села напротив. – Она помогала нам как могла. Даже на мою фабрику, как оказалось, меня устроила она. Я никогда не понимала почему Кирилл Павлович так отнесся ко мне. Оказалось, он ее друг с молодости. Странно, да? Я же знала, что он из Питера, но никогда не провела параллель.
– Это, конечно, плюс в его карму, но все равно он мне никогда не нравился.
– Тимур…
– Что, Тимур? Надо было просто с самого начала мне все рассказать, тогда не было бы этой всей ерунды.
– Надо было. Но я не смогла. Ни тогда, ни вчера. Я все еще учусь быть мамой взрослого сына. А это, поверь, сложнее, чем выучить таблицу Менделеева в темноте.
Лицо Тимура чуть смягчилось:
– А где Милена? Она еще не приходила?
– Я думала, она с тобой на приеме.
– Как бы я ее туда провел? Вход строго по пригласительным. И я был в шоке, когда случайно услышал там разговор одного хорошо знакомого генерала и своего шефа.
– Как ты сдержался?
– Не знаю. Видимо, первый шок. В такое сложно поверить. Потом просто ходил по улицам и не понимал, что теперь делать. Телефон отключил, а Милена несколько раз набирала. Хотя мы еще днем договорились, что раз я занят, она поедет к подруге. Они не виделись несколько месяцев, но я думал, она уже дома. Несколько раз набирал, а телефон недоступен.
– Что могло случиться? – испугалась я. Тимур снова набрал Милене и не услышал гудков. Пролистал сообщения в телефоне.
– А вот, она написала, что останется сегодня у подруги, заговорились допоздна.
– А это нормально у вас? – Я внимательно посмотрела на Тимура.
– Не знаю. Наверное, – неуверенно пожал плечами сын.
– Тимур, что-то меня смущает это…
– Мам, не перекладывай с больной головы на здоровую. Тебя сейчас смущать должно совсем другое. Мы с Миленой доверяем друг другу.
Тимур больше ничего не сказал, но я вдруг словила себя на мысли о том, что быть мамой взрослого ребенка – значит уметь слышать даже в тишине. И я услышала. Но мне не понравилось то, что я услышала.
Глава 31. Когда тень падает с другого лица
Утром я проснулась рано и никак не могла заставить себя встать, хотя обычно сразу бежала заваривать себе кофе. Я услышала, как в двери повернулся ключ. Один щелчок – и внутри у меня что-то отозвалось тревожным эхом. Я легко узнала Милену по привычным звукам. Вот она закрыла дверь, повесила куртку на крючок. Задвинула ботинки под полку. Тихо прошла на кухню. Тимур тоже услышал ее шаги и выглянул из комнаты.
Я лежала и прислушивалась к звукам нормальной жизни. Когда люди вместе, когда они доверяют друг другу. Но где-то внутри меня застыло иррациональное предчувствие чего-то дурного. И даже приглушенный смех молодежи не смог меня убедить в том, что все хорошо. Минут через десять не в силах справиться с необъяснимой тревогой, я накинула халат на плечи и вышла тоже на кухню.
В квартире запахло поджаренным хлебом. Когда я вошла, Милена стояла у плиты и оживленно что-то рассказывала моему сыну, перебрасывая яйца со сковородки на тарелку. Тимур сидел за столом, чуть улыбаясь кончиками губ. Он уже успел побриться и выглядел бодро, но взгляд был не такой как раньше. Я понимала, что он по-прежнему мыслями в своем открытии, и оно не отпускало его даже во сне.
– Доброе утро, – сказала я, стараясь говорить как обычно, словно ничего не случилось.
– О, здравствуйте! – Милена повернулась. – Я не разбудила вас? Вчера заболтались с подружкой, не дозвонилась Тимуру, и решила не ехать так поздно через город. Мало ли что. Подумала, что ты, Тима, не станешь возражать, я помню, что ты всегда за разумный подход во всем, – она послала моему сыну улыбку и я подумала, что меня перестало смущать эта старнная форма имени моего сына.
– Дарья Олеговна, а может и вы хотите тосты? – она говорила быстро, живо, с легкой светской интонацией. На ней по-прежнему была та же одежда, что и вчера, но волосы были чисто вымыты и собраны в небрежный хвост. Она мне показалась какой-то другой, чем обычно. Хотя я не исключала, что за эти дни и ночи другой как-раз-таки стала я сама.
– Все в порядке, – ответила я, присаживаясь к столу. Поем позже. Как Ксюша?
– Отлично. Вы не поверите, она выходит замуж! – Милена рассмеялась и закусила губу. – Мы полночи болтали. У нее, конечно, заморочки, как у всех, но я за нее очень рада.
Я кивнула. Внутри что-то отозвалось, как будто я слушаю реплику, которую уже где-то слышала. Может быть, в каком-то фильме. Она как будто ждала этого вопроса и поэтому так быстро и радостно ответила. Неужели это теперь мой крест? И я буду сомневаться теперь в каждом лишь на основании того, что столько лет привыкла жить во лжи? Но мне правда показалось, что фразы и интонация были слишком гладкими. Чересчур органичными. А настоящая радость, настоящая близость – они всегда чуть-чуть неловкие, немного кривоватые, как сама жизнь.