В последние годы мы тоже много встречаемся и много видимся. Мы смотрим картины друг друга, обязательно смотрим. Мы переживаем какие-то трагические вещи, когда вдруг ощущаем необыкновенную близость друг к другу. Ну вот когда ушел из жизни Валерий Давидович Рубинчик, мы поняли, что это лично мы с ним вдвоем осиротели. Так же как осиротела его семья. Вот до такой степени вот это студенческое братство переросло в близость судеб.
Слава все время снимает. Я уже об этом говорил. И снимает он картины, по существу, очень хорошо. Мало того, что он снимает хорошо, он снимает их все лучше и лучше. И он не может никак уяснить себе одной вещи: почему их не смотрит огромная аудитория. А Слава знает, что такое фильм, который пользуется любовью всего советского народа, — «Место встречи изменить нельзя». Он написал несколько сценариев с режиссером Степой Пучиняном, они их реализовали. Эти картины смотрели ну все люди, которые есть в Советском Союзе. То есть цифры, так сказать, посещений Славиных картин зашкаливали. Не существовало таких цифр, но они существовали для Славиных картин. И почему это все вдруг исчезло?
Александр Солженицын
Ведь было же все это, было. А куда все это делось? Что произошло? Однозначно на эти вопросы не ответишь, хотя, конечно, Станислав Сергеевич мучается ими. И ответа нету. Это какое-то общее одичание и отсутствие каких-то общих точек соприкосновения по поводу того, что такое хорошо и что такое плохо. Вот была эта история с «Левиафаном». Сколько криков, сколько ужасных криков: «Ужас!», «Хорошо!», «Бесстыдство!», «Богохульство!», «Великое произведение, которое…» А Говорухин не способен снять «Левиафана», и ему это не нужно. Ему это не хочется. И он хочет по-прежнему снимать то, что он любит, ту литературу, которую он любит, тех людей, которых он любит. Он хочет собирать в свои картины те лица, которые ему нравятся. И вдруг оказывается, что без какой-то мощной скандальной приправы, мощной скандальной ауры это остается каким-то таким частным фактом… А это творчество зрелого мастера. Иногда кто-то пробует, так сказать, оскорблять эти картины: «Ну это никуда не годные, никуда не годные попытки…» Кстати, попытки сумасшедших, которых мы сами же и произвели на свет. Мы их развели, они есть, они существуют — ну зачем стесняться об этом говорить? — существуют в нашем обществе уже несколько десятилетий подряд понятия геноцида старшего поколения. Вот все эти дела, вроде «дайте дорогу молодежи, они нам покажут…» Нате! Идите показывайте! Очень мало что показано. Очень мало… «Шапито-шоу»… Ну, Ангелина Никонова и Оля Дыховичная в картине «Портрет в сумерках». А чего еще-то показано? Из-за чего шухер стоял? Мы последние силы кинем на молодежь. Почему на молодежь? Что это за такой странный такой собес в пользу молодежи? Это так и называется на самом деле. Это называется геноцид старшего поколения в какую-то странную, необъяснимую молодежную пользу.
Я помню, несколько лет назад была дикая дискуссия в шведском кино… «Нам мешает Бергман…» — «Чего?..»— «Нам мешает…» Он еще жив был… «Чем он вам мешает?» — «Он мешает тем, что он есть». Все говорят: Бергман, Бергман, а уже выросли новые поколения молодежи, шведской кинематографической молодежи. Ура! Флаг в руки! Бергман умер. Картины Бергмана есть, были, будут вечно. Они великое подлинное искусство. Никакой молодежной революции ни в мыслимых, ни в ожидаемых миром шедеврах не свершилось. Никто ничего такого не запомнил.
Очень непростая реальная жизнь. Очень непростые мы все люди. Очень непростые у нас критерии хорошего и дурного. Но вот есть такие критерии, с которыми не нужно спорить. Нужно просто им удивляться и продолжать им удивляться. В частности, Говорухин. «Вы слышали, Говорухин выдвигал свою кандидатуру в президенты России? А-а-а-а… Говорухин, а зачем тебе это? А?» — «Затем, чтоб посмотреть на выражение ваших лиц». — «Вы слышали, Говорухин возглавил Народный фронт? А-а-а-а… Говорухин, а зачем тебе это?» — «Чтоб посмотреть на выражение ваших лиц». — «Вы слышали, Говорухин начинает снимать новую картину по Довлатову? А-а-а-а… Говорухин, а зачем тебе это?» — «Это мне затем, что это мне очень надо, и, конечно же, еще затем, чтобы посмотреть на выражение ваших лиц».
Очень хитроумно у нас всегда было устроено так называемое общественное мнение. Ну вот, я помню, в свое время на экраны вышла картина Алексея Салтыкова «Председатель». И там, на мой взгляд, совершенно гениально сыграл главную роль Михаил Александрович Ульянов — великий, величайший артист. Ну была картина такой нечеловеческой художественной убедительности, что первоначальная дискуссия как-то скукожилась и свернулась. А заключалась эта первоначальная дискуссия в том, что как же так может нашей стране и нашему измученному сельскому хозяйству помочь только тоталитарная власть? Потому что Трубников Егор — председатель колхоза, которого играл Ульянов, — это типичный образец мало того что тоталитарной власти, еще самого опасного типа тоталитарной власти. Такой тоталитарной власти с обаянием. Бредовая точка зрения, но она потом очень долго обсуждалась. И вот Станислав Сергеевич Говорухин снял картину «Ворошиловский стрелок». Ну, по-моему, во-первых и в самых главных, эта картина была действительно великим прощанием с великим кинематографом великого русского актера. Это самая большая роль Ульянова поздней его поры в кино. Он поразительно там играет, он говорит там поразительные слова. И вся картина… Ну как любому нормальному человеку должна была бы быть не только, так сказать, близкой, важной и обожаемой, но просто ну одной из главных вообще в его жизни… Она должна была бы ею быть. Нет, не случилось. Она прошла хорошо, но для этой картины, для того, чем была эта картина, она прошла, конечно, кое-как. Она прошла кое-как, по обочине. Почему? Потому что опять общественное мнение… Общественное мнение: а хорошо ли самосуд?., а хорошо ли вот так вот из винтовки?., а хорошо ли вот так вот, как с ними поступили? Ответ ужасный… И это как бы новое поколение. Хотел сказать об этом Станислав Сергеевич? Думаю, что да. И не нужно делать вид, что дело в частных негодяях.
Ворошиловский стрелок
Дело в какой-то жуткой общей логике. И вот, например, мне говорила Ксюша Собчак, у которой я как-то был на интервью на «Дожде». Она говорила: «Какой странный человек Станислав Сергеевич Говорухин». Я говорю: «Что значит странный?» Она говорит: «Нет, но я-то думала, он просто странный, но он странный и исключительно обаятельный человек». Я говорю: «А почему так?» Она говорит: «Ну как, он вот уже сколько лет там в Государственной думе, и там же каждый голос избирателей на весу, а он говорит такое, что прямо представить себе нельзя». Я говорю: «А что представить себе нельзя?» Она говорит: «Я его спросила: „Как вы относитесь к молодому поколению, молодежи, Станислав Сергеевич?“ На что Станислав Сергеевич сказал: „Ну, если честно, то я их ненавижу“». Ну что, конечно, это невозможная вещь для нормального депутата Государственной думы, ну невозможная… Конечно, надо бы к психиатру… Какая же это борьба за электорат? Никакая. Всем кому угодно, только не Говорухину. Потому что он не мог сказать по-другому, ну не мог, не мог.
Еще что интересно. К самой идее молодых поколений он относится с огромнейшей нежностью, я бы даже сказал, с какой-то такой восхитительной любовью. Я не помню, как называется Славина картина, которую мы вместе смотрели в Севастополе. И вот она заканчивается поразительной песней, которую поет юная главная героиня этой картины. Это был дебют Аглаи Шиловской. И вот поразительно прозвучала эта песня… И может быть, она, эта песня, рассказала о многом, что не складывается в интервью, и публицистике, и в разговорах вокруг да около о том, что происходит на самом деле. Да вот это и происходит.
«Я мэн крутой, я круче всех мужчин. Мне волю дай, я любую соблазню!» Да… да… это Говорухин. А он как-то с самого начала был «мэн крутой», такой мачо, просто мачо. И он очень мало менялся за жизнь, или мне это так кажется. Это была замечательная история, когда оператор нашей картины Павел Тимофеевич Лебешев проигрывался в шахматы Говорухину. Я уже говорил, играли на деньги, — на небольшие, но все равно на деньги. И я смотрю, иногда Лебешев на площадке на Говорухина смотрит зверски. Что вообще не полагается… Он все-таки главный герой, нужно как бы с некоторой любовью на него смотреть, а он прямо зверски так смотрит. И вот однажды мы снимали то, как Крымов убегает от ложной погони из гостиницы. Мы стояли во дворе гостиницы. А так как я знал его большие физические возможности, я сказал: «Слава, значит, так. Вот здесь ты идешь — одним куском будем снимать, — перелезаешь через барьер, через перила, виснешь на руках, потом спрыгиваешь с этого дела, дальше, озираясь, идешь, смотришь по сторонам и пытаешься открыть дверь… Она у тебя не открывается. Тогда ты бьешь кулаком, разбиваешь стекло, изнутри пытаешься открыть, но она все равно не открывается… Тогда ты опять озираешься, идешь к дому напротив. Видишь вот эту пожарную лестницу?..» А я когда говорил это, сам еще обалдевал от того, что я говорю… Пожарная лестница шла на самый верх здания, которое стоит напротив. Я говорю: «Ты подтягиваешься, на эту лестницу так с ходу не залезешь… Подтягиваешься, цепляешься за эту лестницу и в темпе только, не нудно, потому что иначе потом это вырезать буду… В темпе так, так влезаешь на крышу, мы за тобой панорамируем, и там ты исчезаешь».
Сказал я и сам удивился тому, что я ему предлагаю. Это вообще что-то невероятное для трюкача. Но Говорухин, с его обычной манерой, выслушал и говорит: «Откуда идти?» Я говорю: «Вот отсюда» — «И куда?» — «Вон туда» — «И там еще за трубу зайти?» Я говорю: «Ну если доползешь, зайди за трубу» — «Давай поехали!» Снимаем. Мы начали снимать, и я увидел на лице у Паши краем глаза вот это зверско-ненавистное выражение лица. И Говорухин все делает, как мы договаривались: так, так, бьет стекло, залезает, это самое, и вдруг Паша… Непонятно, то ли с восхищением, то ли с осуждением говорит: «Ну и лось! Ну лось! Нет, но это же просто лось!» И когда он долез до верха, что само по себе было чудовищным, так сказать, подвигом, нигде ни на секунду не засбоив, залез наверх, Паша подумал и сказал: «Ну лосина! А давай второй дубль снимем?» И мы сняли с Говорухиным второй дубль. Так Паша отомстил шахматному противнику за все свои шахматные неудачи. Такая была шахматная горячка у нас на «Ассе».