Вопрос вполне практический, поскольку касается поведения кибернетических устройств, которые, несомненно, будут созданы людьми в будущем. И этот вопрос я решаю в духе указаний кибернетики, согласно которым любое устройство, способное к активным действиям по определённой программе, не в состоянии достигнуть полного самосознания в вопросах о том, с какой целью и с какими ограничениями оно может действовать. Если выразиться ещё точнее, то речь идёт о проблеме автодескрипции конечного автомата, то есть, пользуясь традиционным языком, — полного самопознания им своих психических процессов…»{181}
30
В октябре 1974 года Станислав Лем ещё раз побывал в Западной Германии.
Из Франкфурта он отправил Майклу Канделю пространное и откровенное письмо, снабдив его следующим предупреждением: «Прошу Вас считать всё здесь написанное конфиденциальным, то есть прошу Вас не использовать это всё публично со ссылками на личности, места и т. п. Мне очень хочется опять вернуться к вопросу жизни в тоталитарном государстве…»
И он вернулся. И в альманахе «Шаги в неизвестное» напечатал ещё одно замечательное «воспоминание» знаменитого звездопроходца И иона Тихого — «Профессор А. Доньда».
Небольшой (30 страниц), но очень насыщенный текст.
Профессор А. Доньда, вся жизнь которого до этого состояла из беспрестанного чередования случайностей и ошибок, совершает поистине гениальное открытие: предсказывает возможность превращения информации в материю\
Невероятно смешная история, невероятные нагромождения нелепиц, тем не менее во всём этом были отражены типичные реалии нашего времени, и в частности, судьба самого писателя. Вот, смотрите, как бы говорил Лем, вы не поверили профессору Доньде лишь потому, что заранее налепили на него ярлык шута, не прислушались к его предупреждениям, — и результатом стал откат всей нашей земной цивилизации на пещерный уровень. И точно так же вы не слушаете того, что говорю я (писатель Станислав Лем. — Г. П., В. Б.) лишь потому, что вы считаете меня фантастом, выдумщиком сказочек для детей.
Позже, в предисловии к сборнику «Мегабитовая бомба», Лем писал:
«Несчастным и странным желанием судьбы стало то, что большинство из нафантазированного мною часто воплощается в реальности. В рассказе “Профессор А. Доньда” я позволил себе предсказать, что “бесконечно много информации может действовать непосредственно, без помощи каких-либо устройств”.
Об этом говорилось на семидесятой странице сборника.
А уже на следующей странице я написал: “Когда информация исчезает, появляется материя”. Результатом стало утверждение: “Bing Bang theory? Как возникла Вселенная? Ну да, в результате взрыва! А что взорвалось? Что мгновенно материализовалось? Информация материализовалась — согласно закону равновесия. Из информации возник Космос!”
Сам я в это не верил, но написал, ибо это можно было представить.
В моём рассказе из информации возникает Микрокосмосёнок, представляющий собой по законам нашей физики (на странице семьдесят седьмой) особую форму небытия, а именно небытие повсюду плотное, полностью ничего не пропускающее. Этот, как его называет герой рассказа, “космососунок” является вселенной, полностью похожей на нашу, то есть он уже содержит туманности, галактики, звёздные скопления, а может, даже планеты с зарождающейся на них жизнью. В заключение профессор говорит: “…теперь для книги философских течений я напишу последний недостающий раздел, а именно теорию бытия”. То есть речь пойдёт о рецепте космопроизводства.
Номер журнала “New Scientist” от 30 января 1999 года открывается статьёй известного физика Пола Дэвиса, который (правда, с вопросительным знаком) утверждает, что вселенная является проделкой первоначальной информации, причём материя — только что-то наподобие миража. Но этот учёный завершает свой текст вполне серьёзными (а не выдуманными мною двадцать с лишним лет назад не совсем серьёзными) словами: “Если информация действительно должна заменить материю как самая первейшая субстанция Космоса, то нас может ожидать большая награда. Одной из самых старых проблем бытия является его двойственность, возникающая между душой и материей. С современной точки зрения мозг (материя) рождает мысли (ментальную информацию). Никто не знает — как, но если материя является всего лишь формой организованной информации, то тогда и сознание уже не так таинственно, как нам казалось”.
Не верю в то, что плод моего фантазёрства явился результатом прикосновения к окончательной истине бытия, и также не верю в окончательную первородность концепции известного физика. Всё, наверное, намного тривиальнее и проще. Водоворот наших, то есть человеческих, идей действительно очень велик, но всегда имеет границу, поскольку всё-таки не является бесконечным. Его комбинаторная мощность, как мне кажется, должна подчиняться какой-то ещё одной, ещё неизвестной нам закономерности. Поэтому мысли, а также идеи, выскакивающие из варева человеческого разума, наподобие горошин в кипящем гороховом супе, иногда друг с другом сталкиваются, как будто такая их встреча была чем-то предопределена. Ни английский физик не знал обо мне, ни я, до появления в этом году упомянутой выше работы, ничего не знал о нём и о том, конечно, что мои предположения могут через четверть века войти в список важнейших гипотез из области точных наук!»{182}
Глава седьмая.ФИАСКО
Будьте грустны и прекрасны! Доброй ночи
метеоров огненные очи! Вы ночами
знойными летели без теней, как
раскалённые метели и сводили нас с ума
своим накалом. До свиданья придорожные
сигналы вдаль манившие меня, как запах
розы до свиданья, звёзды чистые, как
слёзы открывавшие мне рощи и долины где
в садах цветут немые бальзамины до
свиданья, крылья авионов и крутые
страсти Эдисонов фейерверки,
нефтеносные фонтаны до свиданья
стародавние обманы до свиданья метеоры
в небе чистом до свиданья тени в
отдаленье мглистом тени времени,
которым нет возврата тени сладкие что
снились мне когда-то тень небес в глазах
красавиц юных тень теней созвездий в
струях лунных тени чувств, которым нет
имён тени зыбкие, как полуночный звон
тени бледные, как образы смертей тень
дыханья неродившихся детей тени
матерей, молящихся о сыне тени
призраков, живущих на чужбине тени
роскоши, что мучают вдову тени
призраков, ютящихся в дому.
Будьте строги и прекрасны! В добрый час!
Звездопады слёз и клятвы женских глаз, и
любовь в горах, где сотни звёзд прямо в
руки падают из гнёзд!
До свиданья! До свиданья! Так и быть!
Снова буду я будильник заводить.
Сколько здесь людей живёт вокруг,
вот она поэзия, мой друг![94]
1
В конце 1973 года краковское Литературное издательство предложило писателю выпустить целую серию фантастических книг под общим девизом: «Станислав Лем рекомендует».
«Я согласился сотрудничать, — писал Лем Рафаилу Нудельману, — и выбрал, в частности, две последние повести Стругацких, а именно: “Малыш” и “Пикник на обочине”. И хотя ни одна из них не удовлетворяет меня в полной степени, это, без сомнения, незаурядные позиции, особенно в сопоставлении с тем потоком бессмыслицы и низкопробной чепухи, которую массово производят американцы и которую теперь, став почётным членом Science Fiction Writers of America, я постоянно получаю в огромном количестве. “Малыша” и “Пикник” я даже перечитал. У меня создалось впечатление, хотя, конечно, я могу ошибаться, что Стругацкие в некотором смысле идут протоптанными мною тропами, но делают это самостоятельно и умно, иначе говоря, за таких “учеников” нисколько не стыдно. Но, несмотря на всё это, мне хотелось бы, чтобы они делали что-то своё суверенное, полностью независимое от меня.
Впрочем, этого я хотел бы и от всей мировой фантастики.
В серию я включил ещё француза Угрона[95], затем Филипа Дика (“Убик”) и ещё ряд книг, о которых в своё время писал в “Фантастике и футурологии”, ну а сейчас пробую составить приличную антологию рассказов. Количественно на Западе выходит чудовищно много фантастических книг, но качественно всё это просто микроскопично…»
19 апреля — в письме тому же Нудельману:
«В принципе, я думал о большинстве тех западных авторов, которых Вы назвали мне в качестве кандидатов. Конечно, из Стругацких я могу дать в серии лишь то, что выходило отдельными книгами. Значит, “Тройку” нельзя и “Лебедей” нельзя. При этом “Тройку” я считаю превосходной, а вот “Лебеди” меня несколько утомили. Ваши замечания о Братьях, может быть, справедливы, но, может быть, и слишком суровы. Ведь главное — это иметь одну меру для всех на данном поле, конечно, по отношению к весу беллетристического посыла. Но если “Moon Is a Harsh Mistress”[96], по-Вашему, является хорошей вещью Хайнлайна (“Stranger in a Strange Land”[97] не знаю), то “Пикник” по определению не может быть “хуже”. “Луну” Хайнлайна здорово критиковали (ну, эта живьём перенесённая в космический век история американской ирреденты; странная “социология”; антиисторизм и всё такое прочее). Мне “Луна”, в общем, понравилась, но не как литература, которую можно воспринимать всерьёз в полном измерении; — это как если бы сопоставлять Сенкевича с Толстым. Хорошо видно, что первый вполне приятный, гладкий, но всё-таки “не то”, “лёгкая красота”, так сказать, фальшивая наивная историософия. Впрочем, Хайнлайн — превосходный рассказчик, он с большой лёгкостью ведёт фабулу. А вот “Пикник”, если бы не проваливался в эпилоге и был бы менее “сплющен” — в перипетиях героев — это могла быть изумительная вещь. И что бы там с Браннером ни совпадало, “Пикник” значительно лучше в художественном смысле. Стругацкие запали на “произвольность” и на желание придумать панацею, “спасение”, о котором Вы писали. Это очевидно. А “Трудно быть богом” если и задумывалось как некая полемика с “Эдемом”, то никакой полемики не получилось, потому что герой Стругацких ничего не добивается своим бунтом: ничем он не помог угнетаемым массам, девушку убили, а ему остались одни воспоминания. Кто в результате воспользовался тем, что он вышел за пределы игры, проводимой как чистое наблюдение?