С годами Лем становился все более нетерпим и раздражителен. Даже Барбара призналась как-то Щепаньскому, что муж стал «болезненно деспотичным»[1222]. В июне 1993 года Щепаньский пытался помирить Лема с 45-летним журналистом и социологом Станиславом Ремушко, который недолгий период, с 1988 года по май 1993 года, состоял в переписке с ним, а потом, рассорившись, грозил опубликовать эти письма. Куда там! Лем наотрез отказался идти на уступки.
Лем порвал с Канделем и Орамусом, судился с Роттенштайнером, послал «разводное письмо» Бересю, чуть не разругался с Яжембским и даже с родным сыном умудрился рассориться, когда тот, к разочарованию родителей, летом 1993 года вернулся из США, чтобы стать переводчиком, хотя мог бы работать в Принстоне. А когда в сентябре 1990 года краковское отделение Объединения польских писателей наградило 53-летнюю ученую Марту Фик за книгу «Польская культура после Ялты. 1944–1989», Лем хотел выйти из организации, так как Фик обошла вниманием его творчество[1223]. Писатель, видимо, и сам осознавал, что не в меру колюч. «Написано: возлюби ближнего, как самого себя. Но я себя не очень-то люблю», – признавался он[1224].
Впрочем, что касается Канделя, не Лем был инициатором их разрыва. Он рассказывал в 2003 году: «Оказывается, финансовая мотивация важна. Есть такой писатель Филипп Рот. Он сказал Канделю – в 60-х годах это было, – что через несколько лет книги Лема станут в Штатах бестселлерами. И он тогда „прицепился“, как я это называю, к моему воздушному шару. Думал, что взлетит вместе со мной. А потом оказалось, что тиражи скромные и расходятся тяжело, поскольку то, что я писал, фронтально сталкивалось с типичной американской фантастикой. И тогда Майкл Кандель просто вышел. Надоело ему. Понятное дело, у него же семья»[1225].
Куда драматичнее обстояло дело с Роттенштайнером, с которым Лем в 1991 году заключил наконец контракт: согласно ему агент получал процент от изданий Лема по всему миру, кроме немецкоязычных территорий и бывшего советского блока. Однако спустя четыре года Лем передумал. «Когда меня начал обкрадывать мой австрийский агент, я подал на него в венский суд <…> – рассказывал он в 2002 году. – Разумеется, проиграл. Мой адвокат сказала, что поляк не может выиграть в австрийском суде <…> Мало того что он меня обокрал. Договоры были так составлены, что он по сей день получает некоторые мои гонорары. Здесь – тысячу долларов, там – пять тысяч. Тихо сидит и обкрадывает меня»[1226]. У Роттенштайнера, понятно, была своя версия событий: он устал от того, что писатель то и дело подставляет его, сначала соглашаясь на договоры с издательствами, а потом требуя их пересмотра; к тому же Лем вдруг захотел, чтобы в США его интересы представлял другой агент, а когда Роттенштайнер, утомленный его непостоянством, перенаправил Лема к варшавскому представителю издательства Suhrkamp Verlag (подобно тому, как сам Лем когда-то поступил с Диком), писатель разорвал с ним отношения и подал в суд. Это произошло в 1995 году, вскоре после того, как экранизацией «Солярис» заинтересовался Ричард Гир. Вероятно, именно с этим было связано поведение Лема, который среди прочего вдруг потребовал прописать в договорах его исключительные права на фильмы (чего раньше не было). Судебный процесс тянулся пять лет (до 2000 года) и закончился тем, что писатель не только проиграл, но и должен был возместить судебные издержки, а также оплатить услуги переводчика и адвокатов обеих сторон. Слабым утешением ему служило то, что бывший агент хотя бы обещал не публиковать их переписку[1227].
На Яжембского Лем обиделся, когда тот в 1997 году вдруг вознамерился поехать на стипендию в Гарвард, вместо того чтобы писать предисловия к собранию сочинений писателя (правда, конфликт скоро уладили благодаря посредничеству Барбары)[1228]. Орамус взбесил его в августе 1999 года, когда в журнале «Новая фантастика» опубликовал вариацию на тему «Возвращения со звезд»[1229]. Тогда отношения удалось сохранить, но потом Орамус нелицеприятно высказался о книге сына Щепаньского, и Лем отвернулся от него окончательно.
Самые же противоречивые отношения связывали Лема с Бересем. Книга интервью, которые Бересь взял у Лема в 1981–1982 годах, превратилась в основной источник информации о жизни писателя. К ней обращались все, кто хотел узнать что-то о творческом пути Лема. Но в 1990 году Бересь вдруг издал на страницах лондонского польскоязычного журнала «Пульс» большой текст о «романе» Лема с соцреализмом[1230], что писатель воспринял как погоню за дешевой славой разоблачителя. После этого, по словам Береся, Лем оборвал с ним все связи, «навсегда заблокировал переиздания и переводы книги интервью, разругал лично и публично». Спустя два года Лем еще и взялся письменно опровергнуть статью Береся, воспользовавшись для этого своей рубрикой в «Одре» под названием «Сильвические размышления». Как выяснилось, Лема задел не только рассказ о его идеологизированных текстах 1940–1950-х годов, но и замечание о «фригидности» доктора Носилевской из «Больницы Преображения». Бересю все это показалось смешным и грустным. «Даже ребенок в Польше знает, что в вопросах женщин и секса у Лема перо из камня, а чернила из олова <…> – ответил он писателю в той же „Одре“. – Чувственной психологии и эротизма в книгах Лема не больше, чем кенгуру в Антарктиде». Но куда более занятным показался филологу вопрос, верит ли сам Лем в свои опровержения. «Скажу страшную вещь: верит. По крайней мере в данный момент. Эта история повторяется, как мелодия в шарманке. Она касается творцов нескольких поколений, которые что-то написали в сталинские годы. Не только из „Домашнего позора“, но и таких, как Лем, не с передовой идеологических боев. Любое напоминание об их произведениях тех лет, любая попытка рефлексии приводят к приступам бешенства, отрицанию фактов, черной пене оскорблений, разрывам сердца. Бедные, утонченные и деморализованные коммунизмом творцы, хватающиеся за каждую выдумку, которую подсовывает им услужливое подсознание»[1231].
В преддверии 80-летия писателя «Выдавництво литерацке» загорелось идеей выпустить продолжение «Так говорил… Лем», для чего уговорило Береся прийти к Лему с повинной. Посредницей вновь выступила супруга писателя, и Лем снизошел. Первая порция новых интервью («Нечеловеческое ускорение») вышла уже в сентябре 2001 года в «Одре». Однако спустя год Бересь вновь не удержался и опять поведал о соцреалистическом этапе творчества Лема на страницах одного австралийского издания[1232]. Лем написал ему гневное письмо и с новой силой принялся песочить филолога в интервью[1233].
Между прочим, фрагмент продолжения «Так говорил… Лем», изданный в одной из газет, разъярил Анджея Кужа – бывшего директора «Выдавництва литерацкого», – который наконец узнал, что думал писатель о печальном конце серии «Станислав Лем рекомендует». Куж немедленно написал в газету, что никогда не отказывался печатать «Волшебника Земноморья» в переводе Бараньчака, – это Лем обиделся на Дика и на «психически неуравновешенную» Урсулу Ле Гуин, а он, Куж, всячески защищал Лема, в том числе от некоторых хамов из издательства, хотя Лем и сам не отличался деликатностью, о чем ему, Кужу, говорили еще его мать и тетка, хорошо знавшие родителей Лема во Львове. В ответ на этот выпад Лем прислал в газету свое письмо Кужу, написанное в ноябре 1978 года, в котором он как раз объявлял о разрыве сотрудничества с издательством из-за того, что Куж тянул с опровержением обвинений Дика, а еще не стал печатать «Волшебника Земноморья», хотя торжественно обещал это сделать с трибуны съезда СПЛ[1234].
Лем потому еще был так резок с близкими людьми, что тяжело шел на контакт. Однако, проникнувшись к кому-либо доверием, раскрывал душу. В таких условиях любое недоразумение Лем воспринимал как предательство, отсюда брались его «разводные письма». В этом смысле самый жестокий удар ему нанес Чепайтис. 18 ноября 1991 года польская пресса сообщила, что Виргилиюс Чепайтис оказался информатором КГБ. Для Лема это было просто непостижимо. Для Щепаньского тоже. Он даже написал Чепайтису письмо с требованием объясниться. Однако уже в марте следующего года, когда Чепайтис был в Польше (и дал откровенное интервью), Лем пригласил его к себе. И потом приглашал еще несколько раз. На щекотливую тему они не заговаривали[1235]. Учитывая, как легко Лем рвал связи со старыми знакомыми, его отходчивость в данном случае удивительна. Надо думать, Чепайтис сумел представить себя в его глазах не пособником режима, а жертвой (перед Щепаньским он оправдывался тем, что существует разница между тайным сотрудником и информатором). И все же Лем не мог не задумываться, в какой мере литовец передавал в КГБ подробности его жизни.
Истории с Бересем и Чепайтисом, кроме личных неприятностей, наносили Лему и репутационный ущерб. Если в 1989 год он вошел в ореоле антикоммуниста, который никогда не якшался с ПОРП, то уже в следующем году благодаря тексту Береся этот ореол изрядно померк. И дальше становилось только хуже. Поскольку страна пошла совсем не в том направлении, о котором мечтал Лем, очень быстро он разочаровался в политической элите новой Польши и начал сурово ее критиковать. Особенно его нервировало усиление церкви и правых, в которых Лем видел возрождение ненавистной эндеции. И был в этом частично прав. Уже 1 мая 1990 года в Варшаве прошел конгресс польских правых. Его охраняли скинхеды в рубашках со свастиками, вооруженные палками с гвоздями. Анархисты в знак протеста организовали антифашистский м