[1262]. В феврале 1996 года он получил Большую награду Фонда культуры – самую престижную польскую премию в области искусства. Но прибыть в Варшаву из-за болезни не смог: лежал в больнице. В ноябре 1997 года Лем отправил во Вроцлав текст речи, открывающей очередные Дни польской и немецкой литературы (сам не поехал опять же из-за болезни). В марте 1998 года Лем получил награду им. Кшиштофа Кесьлёвского за пропаганду польской культуры за рубежом. В ноябре 1998 года с помощью телемоста Лем принял участие в дискуссии о польской литературе нового тысячелетия, организованной «Выдавництвом литерацким»: вместе с ним там участвовали Милош, Мрожек, Стефан Хвин, а также Эва Липская. В том же 1998 году Лем стал почетным доктором наук Ягеллонского университета и Львовского государственного медицинского института. В ноябре 2001 года Лем получил серебряную Нике – награду Фонда культуры Allianz, а в декабре – Компас, ежегодную награду журнала Przegląd («Пшеглёнд»/«Обозрение»). «Выдавництво литерацке» начало издание полного собрания его сочинений. В феврале 1999 года хорошо знакомый Лему рецензент Тадеуш Нычек отметил выход первого тома заметкой, в которой коротко и точно объяснил, почему Лем никогда не получит Нобелевской премии по литературе: «<…> Нет такой группы, которая оценила бы его целиком, а Лем частичный – здесь литература, там наука, где-то еще журналистика – это лишь фрагменты слишком проблемного и гигантского целого»[1263]. Ему вторил Орлиньский: «Только Лем достаточно компетентен, чтобы писать о творчестве Станислава Лема»[1264]. Тем не менее в 2001 году вице-спикер Сейма предложил создать комитет по выдвижению Лема на Нобелевскую премию, идею поддержали мэр Кракова и ректор Ягеллонского университета. Однако инициатива почему-то сошла на нет. Да Лем и сам уже к этому не стремился. Вообще шумиха его ужасно утомляла. Он предпочел бы вообще не покидать своего дома в Клинах и лишь изрекать оттуда оракулы, словно отшельник из пещеры. «Как человек тихий, я не люблю больших мероприятий и фестивалей, – признался он в 2000 году. – На встречу с американскими астронавтами меня везли в сопровождении полицейских машин с мигалками. Жена была в ужасе: ведь соседи могли подумать, будто нас арестовали. Ежедневно я получаю все более странные письма. Молодые люди присылают свою поэзию; кто-то „одолжил“ видеокассету с подписью „Вот как выглядит НЛО“; инженер из Катовиц пишет, что его соседей возмущает музыка в час ночи, а ему как раз это нравится, и просит меня, Лема, что-то поделать с ними»[1265].
В декабре 1993 года Щепаньский записал в дневнике: «Кругом нарастает апокалипсис. Необычайное наводнение в Германии, Босния, с которой ничего не получается сделать, и, наконец, опасный безумец Жириновский, который хочет сыграть в России роль Гитлера»[1266]. У Лема было похожее настроение, и немалую роль в этом играла Россия, на которую писатель взирал с огромной опаской. В начале марта 1994 года он опубликовал алармистский текст в связи с появлением в Боснии и Герцеговине российского миротворческого контингента. По Лему выходило, что это первый шаг к восстановлению империи, и радость Запада по поводу участия русских в установлении мира сродни радости Чемберлена от подписания Мюнхенского договора. «Русские куда больше заинтересованы в создании макета мощной ИМПЕРИИ, которая везде лезет и портит что может, невзирая на свой фактический потенциал, чем в поддержании экономики на каком-то человеческом уровне, хотя эта экономика находится в состоянии „свободного падения“, то есть летит ко всем чертям»[1267]. Когда в апреле 1996 года был подписан договор о союзном государстве России и Белоруссии (против чего в Минске протестовали до 30 000 человек), Лем воспринял это как еще один признак возрождения «империи» и тут же подписал обращение к президенту Лукашенко с призывом освободить оппозиционеров, объявивших голодовку[1268]. В декабре 1999 года Лем подписал воззвание к российскому правительству, мировому общественному мнению и российской интеллигенции против войны в Чечне[1269]. Правда, на этот раз он не хотел ничего подписывать, полагая, что время таких петиций прошло, однако поддался уговорам Милоша[1270].
1995 год наполнил Лема мрачными предчувствиями. Мало того что правительство теперь с одобрения Валенсы, уставшего от грызни с бывшими соратниками, формировала партия Квасьневского, так еще и сам Квасьневский выиграл президентские выборы, одолев недавнего вождя «Солидарности». От Валенсы Лем давно не ждал ничего хорошего, о чем прямо заявил в интервью «Шпигелю»[1271]. Но и спокойно наблюдать, как власть берут посткоммунисты, Лем тоже не мог. Ностальгия значительной части населения по временам ПНР (особенно герековского благополучия) выводила его из себя. С другой стороны, многие рьяные антикоммунисты были еще хуже. Например, Тадеуш Рыдзык в июльском телеинтервью 1995 года обвинил Куроня (в то время кандидата в президенты) в ответственности за сталинские преступления, предположив, что тюремные заключения этого диссидента были элементом политической игры. Как к этому относиться? И уж совсем неожиданный удар писатель получил из-за океана. В июне 1995 года американская переводчица сообщила ему, что в США «Профессор А. Донда», скорее всего, не выйдет, так как нарушает правила политкорректности. Лем не без смеха поведал об этом в «Тыгоднике повшехном», добавив, что в России издают все его вещи, причем указывают, какие именно фрагменты в свое время вычеркнула цензура, а вот в Штатах, глядите-ка, внезапные запреты[1272]. Но смех смехом, а это показывало, в каком безумном мире очутился Лем. Куда там абсурдам социализма!
В октябре 1995 года Лем дал интервью польскому «Плейбою». Вопросы были стандартные и уже набили оскомину: о недооценке его творчества польской критикой, об избегании в произведениях темы секса и женских персонажей, о «флирте» со сталинизмом. Лем спокойно отвечал, но последний вопрос, кажется, вывел его из себя: «<…> Если кто-то жил в довоенной Польше, во Львове, потом к нему пришли Советы, потом немцы и выгнали его из хаты, потом опять Советы и выгнали его из родного города, – такому человеку нетрудно в любую минуту ожидать очередного катаклизма. Потом я был в ПНР, пережил весь сталинизм, потом меня выкинули из научного лектория, где я работал, из Союза литераторов – одним словом, отовсюду меня выкидывали. Это были жестокие уроки, и мне повезло, что я вылез из всего этого в целости и сохранности, что меня не уличили в написании текстов для Польского соглашения за независимость, для „Культуры“ Гедройца – естественно, под псевдонимами. У меня был свой компас, и я ему следовал. Мне не пришлось бросать партбилет, потому что я никогда не состоял в партии и в целом доволен, как прожил жизнь»[1273].
В октябре того же года последовало большое интервью «Политике». Лем прямо-таки фонтанировал афоризмами: «Религии – это протезы, которые предназначены для того, чтобы облегчить нам мысль о грустной перспективе небытия», «<…> В Польше церковь не борется за евангелизацию в смысле распространения веры в Бога, а просто церковь борется за церковь», «Политик не должен быть слишком умным. Потому что если он очень умен, то большинство проблем, которые перед ним встают, покажутся совершенно нерешаемыми», «Не наступит конца света, если политик один раз изменит жене», «<…> Советский человек очень хорошо ориентируется в том, как нужно убивать и красть». Любопытно, что Лем весьма холодно отнесся к перспективе вступления Польши в НАТО: «В военном отношении мы получили бы немного. А вот провоцирование России очень бы нам повредило в какой-нибудь кризисной ситуации»[1274].
В декабре 1995 года Малгожата Шпаковская, которая готовила книгу «Дискуссии со Станиславом Лемом»[1275], опубликовала в «Твурчости» громадный текст о месте Лема в польской литературно-философской традиции[1276], а в «Жиче Варшавы» – статью об отношении Лема к учению церкви[1277]. Что интересно, Лема в который уже раз сравнили здесь с Парницким, но теперь уже как писателя, который не вмещается ни в какие рамки. Тогда же вышел сборник фельетонов Лема из «Тыгодника повшехного» Lube czasy («Любэ часы»/«Милые времена»), редактор которого Томаш Фиалковский (заместитель главного редактора еженедельника) назвал его «рассказом о первородном грехе цивилизации» и охарактеризовал как «черную апокалиптическую картину». Лем же так объяснял свой мрачный настрой: «Я, как Луна, отражаю чужой свет. Кто виноват, что Солнце столь кроваво?»[1278] Отзываясь на этот сборник, Лешек Шаруга коснулся неутешительного диагноза, который Лем поставил соотечественникам: «И трудно не согласиться с заключительными словами „Милых времен“: „Мой отец всегда повторял: такое потрясающее явление, как в 1918 году, когда одновременно рухнули и центральные державы, и Россия, – это чудо. Это казалось действительно невозможным, поскольку с точки зрения логики одна из сторон должна в таком конфликте победить. К сожалению, мой отец не дожил до второго чуда, ибо, в конце концов, это тоже чудо, что Советы столь внезапно распались. А самое удивительное, что важности всего произошедшего огромное большинство моего народа вообще не заметило“. Но так ли уж это удивительно на самом-то деле?»