<…> В. Смирнов говорил о полезности откровенного разговора, об ошибочности ряда публикаций в журнале „Опинье“, печатавшем все самое слабое и ошибочное, что было в советской литературе, преподнося это как последнее достижение советской литературы. А. Сурков говорил, что в журнале „Опинье“ отразились настроения меньшинства, настроения переоценки культурных ценностей; об ошибочности публикации глав такого антиоктябрьского романа, как „Доктор Живаго“ и др.» Досталось полякам и за интервью Слонимского японской прессе во время конгресса Пен-клубов в Токио. С разъяснением выступил генеральный секретарь польского Пен-клуба и глава Общества бывших узников концлагерей Михал Русинек: «Он сказал, что во время конгресса пен-клубов в Токио Слонимский не сказал ни одного плохого слова о советской литературе. Он был единственным оратором на конгрессе, который говорил о Китае, вносящем свой вклад в мировую культуру. По вопросу об исключении венгерского Пен-клуба мы со Слонимским выступили против, за сохранение единства. Нас поддержали, председатель согласился с нами, венгерские коллеги были оставлены. Я не знаю интервью Слонимского, но он говорил, что японцы все неправильно напечатали. Слонимский – прогрессивный человек и социалист». В Ленинграде и Киеве встречи с тамошними писателями прошли без эксцессов, но стоило полякам вернуться в Москву и откликнуться на приглашение «Литературной газеты», как опять посыпались претензии: «М. Алексеев сказал, что за рубежом плохо знают советскую поэзию, свидетельством чего отчасти является первый номер журнала „Опинье“ <…> После вопроса Б. Леонтьева, не обижался ли он на статью в „Литературной газете“, С. Полляк ответил: „Мы не обижаемся, а благодарим. После вашей статьи весь тираж разошелся за два дня“ <…> Когда зашла речь о готовящемся польском издании романа Дудинцева „Не хлебом единым“, Б. Леонтьев заявил, что этот роман в Польше издавать не следует, так как он принесет много вреда. „Мы прожили при советской власти 40 лет, а вы при социализме – 10“, – сказал Б. Леонтьев. На основании весьма кратких замечаний Полляка о выходящей вскоре в Польше „Антологии советской поэзии“ Б. Леонтьев высказал суждение, что эта книга будет плохой. Искреннее недоумение присутствующих вызвали его реплики после каждой произносимой фамилии переводимого автора: Брюсова, Блока и т. д.: „Старо, старо“»[421].
Тем временем в Иностранной комиссии Союза писателей СССР заметили творчество Лема. В июне 1957 года, обсуждая новинки польской литературы, докладчик (некий Мельников) вдруг сам поднял эту тему, хотя речь шла совсем о другом авторе: «На днях я закончил чтение „Астронавтов“ Лемма (так в тексте. – В. В.). И мне хотелось бы услышать ваше мнение. Я не читал другой его книги, говорят, что эта книга выпадает из общего творчества Лемма, потому что он из инопланетных пространств возвращается на Землю. Я прочитал его „Астронавты“ и „Облако Магеллана“. Мне кажется, Лемму нельзя отказать в том, что у него необычайно смелая мысль. „В Астронавтах“ он отправляется в путешествие на Венеру, а в „Облаке Магеллана“ – на другую планету <…> Что меня удивило неприятно в этих двух книгах, так это то, что эти две книги очень похожи одна на другую, написаны одним и тем же приемом: повествование в „Астронавтах“ ведется от имени пилота ракеты, который отправляется на Венеру, а в „Облаке Магеллана“ – от имени врача. Причем описание полета довольно однообразное. Нельзя отказать автору в том, что Лемм хорошо знаком с техникой и медициной, он, кажется, недоучившийся врач. Но, в общем, это не тот писатель, которого надо издавать у нас. Это я говорю в связи с тем, что в нашей редакции уже была рецензия внутреннего характера, в которой он всячески превозносится»[422].
Однако Мельников оказался в меньшинстве. Уже в том же году «Астронавтов» в переводе Зинаиды Бобырь издала «Молодая гвардия». Роман Лема пришелся в СССР ко двору: журнал «Техника – молодежи» как раз публиковал советскую версию коммунистической утопии, «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова, так что две эпические вещи вошли в резонанс. По масштабности роман Лема, конечно, уступал ефремовскому, зато превосходил его по художественности и технической прозорливости: например, Лем подробно описал бортовой суперкомпьютер, а у Ефремова цифровых машин не было вообще. Кроме того, Лем достаточно въедливо отнесся к технологическим достижениям венериан, фактически первым в соцлагере изобразив не только мир после ядерной войны, но и пресловутую «зону» с ее диковинами – то, что потом всех так поразит в «Пикнике на обочине» братьев Стругацких. В этом смысле роман Ефремова и в подметки не годился старому и уже неактуальному для самого автора произведению Лема. Однако именно «Туманность Андромеды» не только породила третью волну советской фантастики, но и получила всемирное признание. Можно предположить, что, если бы вместо «Астронавтов» на русском вышло «Магелланово облако», эта честь досталась бы ему: Лем за несколько лет до Ефремова и вообще первым в советском блоке создал полнокровное описание коммунистического общества Земли, соединив социальную, техническую и психологическую составляющие. Но его роман пока существовал только на польском и немецком языках[423]. Возможно, экранизация позволила бы «Магелланову облаку» выдвинуться на первый план, но пока немцы возились лишь с «Астронавтами». В связи с этим Лем опять ездил в Восточный Берлин и вернулся оттуда обозленным. «<…> Утверждает, что процесс советизации, по крайней мере в материальной области, достиг там с прошлого года огромных успехов, – записал в июле 1957 года Щепаньский. – Дефицит всего: сахара, соли, фруктов. Промтовары дрянные и уродливые, да и их не хватает. Люди плохо одеты и почти так же неприветливы, как у нас»[424]. А в конце года Лем рассказал Щепаньскому о неприятностях Тёплица, который получил стипендию Рокфеллера и вынужден был объясняться с Министерством школьного образования, где его уговаривали отказаться от стипендии, угрожая не выдать загранпаспорт[425].
Щепаньский наверняка не без удовольствия наблюдал за идейной эволюцией своего приятеля, который из пламенного коммуниста превращался в антисоветчика. Дело дошло до того, что в конце декабря 1957 года закоренелый атеист Лем принял участие в колядках, причем компанию ему, наряду со Щепаньским, составили главный редактор «Тыгодника повшехного» Ежи Турович и ксёндз Кароль Войтыла, который, как и Щепаньский, регулярно публиковался на страницах католического еженедельника[426]. Поистине Туровичу можно было позавидовать – такого авторского коллектива не было ни у кого на планете: будущий всемирно известный писатель, будущий римский папа и будущий премьер-министр (Тадеуш Мазовецкий, который в 1955 году перешел из ПАКСа в «Знак»). Это не говоря о людях, хорошо известных внутри страны, – например, о том же Щепаньском, будущем главе Союза польских литераторов.
В вышедших летом «Диалогах» имеется открытый выпад против социалистического строя, хотя и критики капитализма там хватает. Этот выпад содержится в седьмом диалоге, который Лем написал в разгар потрясений 1956 года: «Централизация из-за чрезмерной концентрации обратных связей не только блокирует информацию, но и удлиняет ее путь. Вместо коротких обращений спроса и предложения в этой системе наблюдаются иерархически нагроможденные „пункты переключения“. В результате удлинения пути информации возникает запаздывание от импульса к реакции. В социалистической модели наиболее существенным является запаздывание, вызванное увеличением периода обратных связей (периферия – центр – периферия). Если запаздывание реакции в ответ на импульс того же порядка, что и промежутки времени, в которые этот импульс действует, тогда само это запаздывание становится существенным параметром системы, то есть начинает активно влиять на происходящие в системе процессы…»[427] Была и прямая критика марксизма, что в те времена квалифицировалось как ревизия (искажение) официальной доктрины и могло навлечь на виновника разнообразные кары: «<…> Маркс в капитализме XIX века открыл закон обнищания пролетариата, с одной стороны, и накопления капитала, с другой. Этот закон имел линейный характер и должен был привести после серии усиливающихся кризисов – то есть после все более бурных экономических обвалов, все сильнее разрушающих структуру системы, – к ее окончательному краху. Однако линейный характер он имел только в конкретный промежуток времени – впоследствии, благодаря определенным мероприятиям, произошло изменение этого закона»[428]. А вот пример критики капитализма: «Самопроизвольная осцилляция в пределах нейронных сетей организма – явление ненормальное, патологическое, вызванное внутренним заболеванием или вредными импульсами извне. Система же капитализма склонна к самопроизвольной осцилляции, это, можно сказать, ее нормальное состояние…»[429] Там же Лем сделал знаменитое пророчество, которое он вообще-то заимствовал у Винера, а тот, по всей видимости, просто экстраполировал ситуацию промышленного переворота в Англии с ее луддитами на современную действительность: «<…> Реальной опасностью является совершающаяся на наших глазах вторая промышленная революция, то есть массовая автоматизация производственных процессов. Эта автоматизация обычно приводит к снижению цен готовой продукции, потому что автоматы производят быстрее и дешевле, чем человек <…> Однако массовая автоматизация может привести к массовой безработице и, как следствие, к стремительному падению общественной покупательной способности»[430]