[455]), но зато он ежегодно отдыхал в закопанском Доме творчества «Астория». Путевку на «Мазовию» для себя и жены он тоже получил от СПЛ. Наконец, ордена и другие награды, которые достаточно регулярно вручали писателям, также давали право на льготы и привилегии. «Экс-соцреалисты в 1957 году отказались от партбилетов, но разве кто-то вернул ордена? – писал об этом исследователь вопроса. – Они отказались от взглядов, но не от наград, научных званий, должностей и привилегий, полученных за распространение этих взглядов»[456]. Лем тоже, поругивая власти, принимал все награды и даже после введения военного положения не вернул их.
Рост возможностей вызывает рост потребностей. Лему и Барбаре хотелось вести образ жизни, к которому они привыкли до войны, поэтому уже в сентябре 1958 года они приобрели машину (Р70), а в январе 1959 года начали подыскивать служанку в дом[457], хотя еще не успели туда переехать. С такими запросами 200 000 не хватало, Лем пытался фарцевать товарами, привозимыми из Западного Берлина, получал (нерегулярно) гонорары за статьи в прессе, а теща продавала на черном рынке довоенную бижутерию[458]. Как назло, начались проблемы со здоровьем: у Лема с почками, у Барбары с печенью (донимавшей ее еще в 1956 году). Затем, в 1960 году, к почкам добавилась стенокардия, причем такая острая, что Лем не рассчитывал прожить больше четырех лет[459]. При этом у них все еще не было детей, что также не могло не беспокоить. А еще кашель и одышка от грязного воздуха… Удивительно, но именно в этот нелегкий период Лем и написал свой «канон», завоевав международную известность. Уже в 1959 году родная пресса провозгласила его новым Уэллсом, а «Жолнеж польский» захлебывался от восторга, перечисляя его достижения: «Фантастические романы Лема <…> гремят не только у нас, но и за границей, о чем свидетельствуют переводы на русский, чешский, словацкий, болгарский, румынский, венгерский, немецкий и голландский языки. Общий тираж произведений Лема по-польски и в переводах превосходит полмиллиона экземпляров»[460].
1958 год прошел для Лема в бесконечных хлопотах с ремонтом дома. Лем очень рассчитывал на деньги от немцев, чтобы заплатить кооперативу, но съемки буксовали: писатель настаивал на правках сценария, немцы отсылали его к Старскому, а тот, признавая правоту Лема, отказывался говорить с немецкой стороной, боясь, что та разорвет контракт. Лем чувствовал себя брошенным и в письмах поливал директора «Иллюзиона» последними словами[461]. В июне он взвыл в одной из статей: «<…> За последние два года массу времени у меня отняла работа над фильмом, причем большое число сопроизводителей и инстанций, особенно значительное при любой кооперативной продукции, почти лишило меня охоты к сотрудничеству»[462]. Артачилось и издательство Министерства обороны, взявшееся печатать «Расследование»: по его настоянию в мае – июне Лем вынужден был внести изменения в роман[463]. Но была и хорошая новость: советский журнал «Наука и жизнь» выразил желание опубликовать «Магелланово облако», а во втором номере журнала «Польша» вышел фрагмент романа, переведенный все той же Зинаидой Бобырь. Еще Лем заключил сразу три договора на будущие романы, а в июньском номере краковской газеты «Трыбуна малопольска» секретарь Польского общества астронавтики Ольгерд Волчек внезапно похвалил «Астронавтов» за то, что роман прошел проверку временем, несмотря на некоторые технические архаизмы[464]. Наконец, тогда же на польском ТВ вышел телеспектакль «Конец света в восемь часов».
Продолжалось общение с объединением «Кадр» (откуда Лем и узнал о неприятностях Тёплица с Министерством школьного образования). Там были заинтересованы в новых фильмах по произведениям Лема, причем в письмах впервые появляется фамилия Пиркса, который окажется героем трех рассказов из сборника будущего года «Вторжение с Альдебарана»[465]. А пока из печати вышли два других рассказа из этой задуманной книги – «Друг» (в «Здаженях», где Лем до сих пор публиковал только фельетоны) и «Вторжение» (в «Штандаре млодых»). Но главное: в конце года сразу две газеты – катовицкая Trybuna Robotnicza («Трыбуна роботнича»/«Рабочая трибуна») и Gazeta Białostocka («Газета бялостоцка»/«Белостокская газета») – начали публиковать фрагменты его нового романа «Эдем», о котором Лем, пока писал его, никому не сообщал, что выглядит очень странно[466]. Как правило, он не скрывал своих творческих планов даже от прессы, не говоря уже о друзьях, – а тут полное молчание. Уж не потому ли, что Лем вновь обратился в нем к теме, слишком близкой ему и потому опасной, – к Холокосту? Ибо чем является биологическая сегрегация обитателей Эдема с отсевом ненужных, как не описанием политики нацистов? А вынос тел из развороченной ракеты – разве это не воспоминание о том, как самого Лема привлекли к «разгрузке» Бригидок? За шокирующей картиной жизни на Эдеме легко не заметить другой важной для Лема вещи: он впервые решился описать инопланетян и принципиально другое общество. Учел Лем и другой упрек – всегдашнее свое пристрастие к описанию межпланетных перелетов. Поэтому теперь он вообще не стал говорить о полете – «Эдем» начинается сразу с падения земного космолета на другую планету. А вот в области психологии «Эдем» был явным шагом назад: персонажи романа лишены не только характеров, но даже имен – одни лишь профессии.
Надо сказать, что первый блин отнюдь не вышел комом, хотя позднее Лем считал свой роман неудачным и не любил говорить о нем. Разумные существа с электрическими органами, состоящие из симбиоза двух биологических видов; тоталитарная власть, отрицающая свое существование; промышленность замкнутого цикла, работающая сама на себя, – от всего этого в 1958 году шла кругом голова.
Польская критика восприняла роман крайне неоднозначно, как и вышедший с ним в один год сборник «Вторжение с Альдебарана». В этом сборнике имелся психологически мощный «Молот», предвосхитивший сюжет с бунтом бортового компьютера в «Космической одиссее 2001 года»; была великолепная юмореска «Вторжение с Альдебарана», которую одно время собирались экранизировать главный комедиограф польского кино Станислав Барея и сам великий Анджей Вайда; еще присутствовали тщательно выписанные истории о пилоте Пирксе («Испытание», «Патруль», «Альбатрос»), из коих третья перетолковывала на фантастический манер знаменитое стихотворение Милоша «Campo di Fiori», а две другие поднимали вопрос надежности продвинутой техники и степени ответственности человека; кроме того, был еще неплохой «Друг», написанный довольно архаически, но, как и «Молот», посвященный теме зарождения искусственного разума, о которой Лем много рассуждал в «Диалогах»; наконец, имелись три настоящих триллера о враждебной человеку жизни: «Вторжение», «Exodus», «Темнота и плесень».
За несколько месяцев до выхода романа и сборника Лем разразился в «Твурчости» большой статьей под незамысловатым названием «Science-fiction», в которой атаковал американскую фантастику за то, что она превратилась в скопище бессмысленных коммерческих поделок и тем самым компрометирует жанр[467]. Лем не был в этом оригинален: еще в 1955 году Киёвский поделил западную фантастику на «катастрофическую» (Уэллс, Хаксли) и «научную», которая в сущности «играет роль наркотика, почти равнозначного детективам и порнографии». Творчество Лема Киёвский противопоставил обоим направлениям, назвав его произведения «утопическо-аллегорическими» и «рациональной утопией»[468].
Статья Лема вышла уже после того, как он отправил в издательства «Эдем» и «Вторжение с Альдебарана», а значит, Лем писал их в качестве антитезы американской фантастике. Удалось ли ему это? Знакомый Лема, 34-летний литературовед Влодзимеж Мацёнг, чей жизненный путь включал отсидку в советском лагере за участие в АК и подпись под резолюцией краковских писателей по делу курии, считал, что нет. По его мнению, Лем «Вторжением с Альдебарана» не оправдал надежд, так как вместо собственного метафоричного мира, на который имели право рассчитывать критики, памятуя о предыдущих творениях, создал обычные фантастические рассказы и тем самым исключил себя из большой литературы. Если же рассматривать эти рассказы с точки зрения программной статьи самого Лема в «Твурчости», то опять же ничего нового в них нет. Лем, во-первых, доказывает очевидную вещь, что человеческое сознание является наиболее… человечным (кто бы сомневался); а во-вторых, сам же нарушает свои постулаты, когда наделяет цифровые механизмы свойствами личности. Что же касается «Расследования», то там Лем совершил ошибку, когда вместо литературы поставил на первое место философию, а именно позавчерашний спор между номиналистами и реалистами[469]. В защиту Лема внезапно выступил тот самый 26-летний рецензент «Трыбуны люду» Вацлав Садковский (в будущем информатор госбезопасности), который громил его «Диалоги». По мнению публициста, сила Лема именно и заключалась в изображении людей в экстремальных условиях, как это делали Конрад и Сент-Экзюпери, поэтому Пиркс и инспектор Грегори из «Расследования» – это в сущности один и тот же герой. Правда, Садковский и тут не удержался от того, чтобы не пройтись по «Диалогам», которые он назвал «полной идейной и художественной ошибкой»