В. В.), пользуясь случаем, выдал Лему свою теорию происхождения человечества: люди прибыли с Марса. Это доказывается тем, что башни храмов всех религий имеют вид космических ракет, а нимбы святых – это воспоминание о скафандрах для акклиматизации. Вот это уже что-то. Что-то человеческое»[494]. Интересно, что на «казенность» общения с советскими коллегами пенял тогда и 36-летний переводчик с русского Земовит Федецкий, который в составе писательской делегации весной 1959 года участвовал в съезде СП СССР и встретился со студентами Литературного института. Состав той делегации был совсем иным, чем двумя годами раньше: в ней присутствовали Кручковский и Путрамент, а возглавлял ее Ивашкевич, но без конфликтов опять не обошлось, причем самое резкое недовольство высказал как раз Ивашкевич. Корифей польской литературы разгневался на то, что из его текста для «Литературной газеты» убрали слова о «независимости творческой мысли», которые он считал очень важными и даже подчеркнул при авторизации перевода. «Так порядочные люди не делают», – заявил Ивашкевич и опубликовал полный вариант статьи в «Жиче Варшавы». Еще Ивашкевича вывела из себя речь Бориса Полевого на съезде: «О Польше все преувеличено, – негодовал гость. – Марек Хласко – слишком мелкая сошка, чтобы о нем говорить на съезде <…> Чосич[495] не был с фашистскими громилами в Будапеште <…> Югослав не выступал у нас на съезде <…> Выходит, когда Фаст[496] был коммунистом, писал хорошо, и наоборот <…> Курцио Малапарте[497] умер в лоне католической церкви, а не коммунистом <…>». В заключение Ивашкевич пригрозил опубликовать свои претензии в ближайшем номере «Твурчости»[498]. В общем, польские и советские писатели продолжали взирать друг на друга как обитатели разных планет, несмотря на принадлежность к одному блоку.
«Русский вопрос» оставался очень болезненной темой на протяжении всей истории ПНР. Явная политическая зависимость от СССР и широкая популярность антисоветских настроений заставляли всячески его избегать, чтобы не вбивать клин в «польско-советскую дружбу». Упоминавшийся уже Липский заявил в феврале 1959 года без обиняков, комментируя деятельность Клуба кривого колеса: «Мы не будем обсуждать российскую тематику, так как это может вызвать проблемы и об этом нельзя говорить откровенно»[499]. А когда в августе 1960 года Федецкий на пресс-конференции в СПЛ поведал о творческих спорах среди советских поэтов и пожаловался на некачественные переводы в СССР польской поэзии, пресса не осмелилась цитировать его слова – к вящему удовлетворению посольства Советского Союза[500]. Издательство же Министерства обороны, взявшись печатать «Солярис», в августе 1960 года потребовало от Лема поменять англосаксонские фамилии героев на русские – видимо, чтобы лишний раз засвидетельствовать преданность «старшему брату»[501]. В сталинские времена подобная угодливость перед Москвой вообще была чем-то само собой разумеющимся, – недаром же в «Астронавтах» все командные посты занимают русские.
Долгожданная экранизация «Астронавтов» не принесла Лему ни денег, ни творческого удовлетворения, – более того, взбесила, о чем он и заявил в майском интервью 1960 года, которое перепечатали семь польских газет[502]. Лем даже требовал убрать свое имя из титров[503]. Однако эта экранизация и вышедший одновременно фильм Стэнли Крамера «На берегу» наконец-то обнаружили то, что в романе Лема можно было разглядеть изначально, но все делали вид, что не замечают: Лем описал последствия ядерной войны, которая может вспыхнуть не только (и не столько) между капиталистическими странами, сколько между двумя идеологическими лагерями. В 1951 году, когда книга вышла, любое предположение о том, что война между капитализмом и социализмом может привести к уничтожению цивилизации, беспощадно каралось. В СССР об этом заговорили только после смерти Сталина, а XX съезд КПСС сделал такой взгляд официальным, провозгласив курс на мирное сосуществование двух систем. Но лишь в 1960 году скромный публицист провинциальной польской газеты и неудавшийся конкурент Лема, Леонард Жицкий, вдруг заявил: да ведь Лем за шесть лет до Невилла Шюта – автора бестселлера, по которому Крамер снял фильм, – изобразил ядерный апокалипсис![504] «Фильм „Безмолвная звезда“ (по „Астронавтам“) имеет много недостатков. Слишком театральный и насыщенный техникой. Не знаю, каков фильм „На берегу“. Кажется, его покажут и в Польше», – подытоживал свои впечатления журналист[505]. На берегах Вислы «Безмолвную звезду» показали в марте 1960 года. Это стало большим событием, однако критики (в том числе Щепаньский в «Тыгоднике повшехном») фильм разгромили: для пережившей кризис 1956 года страны идеологическая заточенность восточногерманского кинополотна выглядела архаично – Курт Метциг умудрился снять более соцреалистический фильм, чем даже собственно роман Лема. Творение восточногерманских кинематографистов упрекали в схематизме, плакатности, навязчивом дидактизме и отсутствии психологической глубины у героев, а еще – в визуальной примитивности и блеклости. Разве что «Трыбуна люду», как ей и полагается, разместила позитивный отзыв[506]. Тем не менее декорации, созданные художником-постановщиком Анатолем Радзиновичем (который потом поработает с Вайдой над «Пеплом»), оказались достаточно эффектными, чтобы Голливуд в том же году перемонтировал «Безмолвную звезду» в свой фильм «Первое космическое путешествие на Венеру»[507].
В том же 1960 году – феноменально быстро, что говорило о большом спросе на Лема, – сборник «Вторжение с Альдебарана» без рассказа «Патруль», но зато с пьесой «Существуете ли вы, мистер Джонс?» увидел свет в СССР (постаралось издательство «Иностранная литература»)[508]. Мало того, журнал «Юный техник» в трех номерах напечатал фрагменты «Магелланова облака» в переводе все той же Зинаиды Бобырь, а «Детгиз» издал роман полностью (в переводе Л. Яковлева, который, что интересно, загадочную «механоэвристику» заменил на кибернетику)! Советский читатель наконец-то узнал и навсегда полюбил творчество Станислава Лема. Параллельно шли переиздания «Магелланова облака» в ГДР, польским фантастом заинтересовались в ФРГ, а чехословацкие кинематографисты взялись делать по роману фильм, даже не уведомив автора. И все это благодаря произведению, которое Лем уже перерос идейно и литературно. В итоге Лем даже позволил себе приобрести гэдээровский «Вартбург», да еще в модификации «экстра» (что потом ему аукнулось проблемами с заменой запчастей).
В конце 1960 – начале 1961 года Лем написал «Рукопись, найденную в ванне» (в то время повесть называлась «Космическая миссия»). Будучи в Закопане, он давал ее читать Котту и автору детективов Мацею Сломчиньскому – оба были едины во мнении, что в социалистической Польше эту вещь никогда не издадут. Тогда Лем добавил вступление, где изобразил дело так, будто речь в повести идет о Пентагоне, а саму рукопись анализируют археологи далекого будущего, изучающие время до уничтожения всей бумаги на Земле, сожранной инопланетной бактерией (явное заимствование у Яна Карчевского, который в «Бацилле» описал аналогичную катастрофу, случившуюся с золотом)[509]. Ранее, в 1960 году, Лема в Кракове посетил сотрудник советского журнала «Иностранная литература» Е. Трущенко, предложивший отправить что-нибудь новенькое в Москву. И вот 24 февраля 1961 года Лем написал в редакцию журнала (по-русски): «<…> Сейчас заканчиваю редакторскую работу над фантастической повестью, тематика которой, по-моему, довольно необычна. Она называется „Космическая миссия“. Представьте себе эпоху, довольно далекую от нашей, когда от капитализма осталось уже довольно мало: почти одни штабы – прежде всего, разумеется, Пентагон. Этот Пентагон, размещенный на каком-то искусственном спутнике или, может быть, напротив, закопанный глубоко в землю (даже это засекречено), вместе со всей массой своих военных специалистов занимается <…> шпионской деятельностью. Ну а так как собственно военная деятельность, то есть подготовка агрессии, перестала быть актуальной, то остается только шпионить. Но и шпионить уже не за кем, так что сотрудники этого несчастного Пентагона шпионят друг за другом: никто никому не доверяет, ключи у всех фальшивые и т. д. Весь этот сюжет возник в связи с ситуацией, сложившейся в прошлом году, как, впрочем, я и пишу во вступлении; повесть должна быть сочетанием гротеска, сатиры и научной фантастики и посвящается мысленно создателям „Мидаса“ – первого искусственного спутника-шпиона. Не знаю в точности, когда эта книга выйдет. А так как мы неоднократно посылали свои книги за границу для перевода раньше, чем они выйдут у нас, то, если это вас интересует, я могу поступить так и в этом случае. Переводить книгу будет не менее трудно, чем „Звездные дневники“, так как она слегка на них похожа, хотя в ней меньше юмористического элемента»[510].
12 марта Лем отправил рукопись Зинаиде Бобырь, сопроводив таким письмом: «Посылаю вам машинопись „Космической миссии“. Правда, есть и корректурные листы, но они на такой толстой бумаге, что пакет получился бы толстый и тяжелый, как кирпич <