…> Книге предшествует вступление, в котором, я думаю, объясняется многое. Исходной точкой для меня была известная формула Маркса, что драма истории через некоторое время повторяется как комедия. И повесть должна быть именно такой комедией о последних минутах какого-то будущего Пентагона [от руки добавлено: „В конце прошлого года у меня был один товарищ из вашего журнала „Иностранная литература“; я обещал ему прислать что-нибудь, но так ничего и не прислал просто потому, что у меня ничего не было“]. Может быть, вы имеете связь с этим журналом („Иностранной литературой“)? Может быть, он заинтересовался бы тем, чтобы напечатать отрывок из „Миссии“ как гротескный политический памфлет – конечно, я не хочу дразнить никого и не вставил туда никаких особенно выразительных стрел, направленных против Америки: мы ведь надеемся, что международное положение может улучшиться. Признаюсь, мне лично было бы приятно, если бы „Космическая миссия“ вышла у вас раньше, чем у нас (например, отрывок в „Иностранной литературе“ или еще где-нибудь), так как мне говорили, что если у вас напечатают что-нибудь на правах рукописи (то есть перевод вещи, еще не вышедшей в оригинале), то автор получает за это гонорар, тогда как за все прочие книги не платят ничего»[511].
Ответа из редакции не последовало. В июне 1961 года Лем в письме Врублевскому переживал из-за тщетных попыток издать повесть (уже под новым заголовком) и негодовал на цензуру: «<…> В последнее время совершенно непонятно, о чем писать, поскольку абсолютно в конец „больные паранойей инстанции“ видят в каждом слове страшные намеки»[512]. Лем зря жаловался – уже в июле книга вышла в «Выдавництве литерацком»! А в августе внезапно пришло письмо из «Иностранной литературы» с просьбой написать статью на тему «фантастика и действительность, о полетах Гагарина и Титова». Лем уже выступал в прессе СССР по поводу полета Гагарина (18 апреля в газете «Советская культура»), так что проблем с текстом для «Иностранки» возникнуть не могло. Но его поразила беспардонность редакции. 27 августа он от руки настрочил ответное послание: «Дела мои с „Иностранной литературой“ немножко запутаны. Более года назад был у нас здесь ваш редактор, товарищ Трущенко <…> Говорил он мне, чтобы прислать вам в редакцию какой-то мой новый роман в рукописи. Вот в этом году я, написав роман – антиамериканскую сатиру, – послал рукопись товарищу Зинаиде Бобырь, переводчице из польского (так в тексте. – В. В.), а она занесла эту рукопись товарищу А. Л. Мельникову, а случилось это в начале апреля. Редакция должна была ответить через две недели. К сожалению, никакого ответа, даже отрицательного, не было. Теперь роман этот вышел напечатанной книгой и речи уже быть не может, чтобы его печатать на русском языке как рукопись. Вот такие мои дела с вами. Откровенно говоря, не очень-то хорошо получилось, и вы наверняка будете понимать меня: статью, о которой вы говорили, написал бы, но с начала нужно как-то объяснить эти старые запутанные дела»[513]. А. Л. Мельников – это, конечно, Анатолий Мельников (правда, он был Сергеевичем – с отчеством Лем ошибся), тот самый член Иностранной комиссии, который в 1957 году отрицательно отозвался о творчестве Лема. Неудивительно, что новая книга польского писателя, насыщенная кафкианским духом, ему также пришлась не по нраву. Отвечать он посчитал ниже своего достоинства, пришлось отдуваться несчастной Бобырь, которая разъяснила недоразумение: дескать, в своем письме Лем не указал, что повесть предназначена именно для «Иностранной литературы», поэтому там сочли это личной инициативой переводчицы[514]. В октябре член редколлегии журнала Савва Дангулов подтвердил желание своих коллег получить от Лема текст о космических полетах, рассыпавшись в похвалах писателю (правда, при этом обозвал «Астронавтов» «Аргонавтами»)[515]. А «Рукопись, найденная в ванне» была опубликована на русском лишь в 1994 году!
В апреле 1961 года (видимо, еще до полета Гагарина, так как в статье о нем нет ни слова) состоялась встреча Лема с читателями в келецком Доме литературы. Далеко не первая, она интересна тем, что на ней затронули несколько тем, которые потом Лем воплотит в своих книгах, – прежде всего, о «пилюлях» искусственной реальности. Что любопытно, Лем не постеснялся предположить, что эти пилюли, скорее всего, будут использоваться для иллюзии секса со «звездами». Еще на этой встрече впервые прозвучало слово «фантоматика», но пока еще в значении «антиутопия» (если только журналист верно передал слова Лема). Наконец, именно там Лем признался в любви к роману Стэплдона «Первые и последние люди» – произведению, которое, на его взгляд, имело шансы задать направление всему жанру научной фантастики, если бы не порочное влияние коммерциализации. Еще Лем посетовал на длительное отключение света в Кракове, случившееся недавно: мол, технические достижения идут рука об руку с бытовыми проблемами, и стоит ожидать, что какая-нибудь межпланетная ракета не взлетит из-за отсутствия лампочек[516].
В конце июля 1961 года Лем дал развернутое интервью журналу «Политика», в котором между прочим рассказал, что несколькими днями ранее встречался с шефом отдела науки «Комсомольской правды» Михаилом Васильевым (Хвастуновым) и тот выдвинул идею, что вслед за научно-технической революцией придет биологическая: люди научатся преобразовывать собственные тела с помощью управляемых мутаций (вот откуда растут ноги у «Двадцать первого путешествия Ийона Тихого» про безудержное улучшение тел жителей Дихтонии!). Кроме того, Лем рассуждал о возможной эволюции механизмов, предположив, что когда-нибудь машины начнут самостоятельно производить друг друга и между ними даже начнется борьба за существование (это уже идея для будущих романов «Непобедимый» и «Мир на Земле»). Наконец, Лем допустил возможность модификации генетического кода на уровне эмбриона, сделав косвенный выпад против церкви и ее борьбы с абортами: мол, это лучше, чем пускать эволюцию на самотек и бессильно наблюдать, как рождаются инвалиды[517]. Именно такой взгляд разведет Лема с «Тыгодником повшехным» в посткоммунистический период.
Интересно, что в этом интервью Лем объявил научную фантастику отдельным жанром литературы, а не просто средством популяризации науки, как это было в случае фантастики ближнего прицела. О том же самом тогда написал и Блоньский в большой статье, опубликованной в «Жиче литерацке». Несомненно, Лему было важно услышать это от него – не только как от друга, но и как от литературоведа, крупнейшего представителя краковской школы критики. Блоньский также воздал хвалу «Солярис» как фантастическому роману, в котором «впервые и, кажется, не только у Лема упор делается на психологическое нутро героя»[518]. О том же написал и 27-летний поэт Станислав Гроховяк в «Нове культуре»[519]. В восторженных тонах отозвался о «Солярис» в еженедельнике Przegląd Kulturalny («Пшеглёнд культуральны»/«Культурное обозрение») Кшиштоф Теодор Тёплиц: «<…> Быть может, „Солярис“ Станислава Лема окажется одной из немногочисленных science-fiction, которые лет через пятьдесят можно будет читать без стыда или, пуще того, сочувствия убожеству человеческой фантазии»[520]. Столь же хвалебно отозвались о романе в «Новых ксёнжках»[521], «Экспрессе вечорном»[522] и «Зверчадле»[523].
На 1961 год пришелся творческий и жизненный пик Лема. Он издал не только три романа, два из которых («Солярис» и «Возвращение со звезд») стали классикой мировой фантастики, но еще и потрясающий сборник «Книга роботов», куда включил как старые рассказы (путешествия Ийона Тихого: двенадцатое, четырнадцатое, с двадцать второго по двадцать пятое), так и множество новых: одиннадцатое путешествие Ийона Тихого (о всеобщем приспособленчестве и повсеместной лжи – явная перекличка с «Рукописью, найденной в ванне»), первые четыре истории из «Воспоминаний Ийона Тихого», «Формулу Лимфатера» и «Терминус». Вопреки названию о роботах в сборнике почти не говорилось (Лем в письме Врублевскому признавался, что заглавие сборнику дал случайно[524]). В этой книге интересно не только ее содержание, но и то, чего там нет. А нет там двух противоположных по духу путешествий Ийона Тихого – тринадцатого (антикоммунистического) и двадцать шестого (антиамериканского). Первого явно не пропустила цензура, а второго Лем уже стыдился. Сборник заслужил высокую оценку упоминавшегося Северского своей гротескностью и политической сатирой[525].
Тогда же, в 1961 году, «Магелланово облако» вошло в курс школьной литературы, что вывело Лема в первые ряды официальных писателей (впрочем, польские школьники изучали также «Пепел и алмаз» Анджеевского, даром что этот писатель из бойца партии превратился в диссидента). Кроме того, Лем ради заработка занялся написанием сценариев для телевидения: сначала вышел фантастический мультфильм «Ловушка» по его сценарию (с музыкой Кшиштофа Пендерецкого!), а затем телеспектакль «Верный робот» – изощренная смесь иронической фантастики и детектива. Видимо, тогда же был написан нереализованный сценарий «Марек, Марыся и Евгений» о наделенном сознанием роботе, который бунтует против своего создателя, но вместо покорения мира, чего можно было от него ожидать, не хочет вообще ничего делать, а только читает развлекательные журналы, слушает радио и следит за новостями спорта. Когда же удается его уломать на разработку проектов по осч