астливливанию мира, это приводит к катастрофическим последствиям, ибо «атмосфера Версаля и Евангелия охватывает все дома вокруг <…> любовь к ближнему невозможно вынести»[526]. В декабре отрывок из «Солярис» увидел свет на страницах журнала «Знание – сила», в следующем году роман в сокращенном виде был издан рижским журналом «Наука и техника», а затем почти полный вариант в переводе Дмитрия Брускина был опубликован в ленинградской «Звезде» (кстати, Брускин поменял «инопланетянину» пол на мужской – так оно у русскоязычного читателя и закрепилось).
Тем временем «Рукопись, найденная в ванне» произвела впечатление даже на сурового Мацёнга, который похвалил повесть в 12‐м номере «Твурчости», сравнив Лема с Гомбровичем и Кафкой, но не удержался от шпильки: дескать, даже в этой новаторской вещи писатель поднял дежурную для себя тему противостояния человека и механизма, просто механизмом в данном случае выступает сам мир[527]. Коллега Мацёнга, 25-летний специалист по Лесьмяну и Слонимскому Ян Госьлицкий, тоже высоко оценил «Рукопись» в «Жиче литерацке»[528]. А вот по мнению Яцека Вегнера, обозревателя литературного журнала «Камена», скрещение Гомбровича и Кафки не пошло повести на пользу: постоянная смена настроения с беспросветности на иронию мешает понять описанный в произведении мир[529]. В свою очередь 48-летний католический критик Стефан Лиханьский вообще заявил, что лучшим в «Рукописи» было вступление (то самое, которое Лем вставил, чтобы обмануть цензуру), а сам герметичный мир книги не производит сильного впечатления, поскольку не представлена его противоположность, с которой его можно было бы сравнить, да и вообще «Эдем» рассказывал о том же самом убедительнее. В целом Лем, по мнению Лиханьского, обладал уникальным талантом портить капитальные идеи: складывалось впечатление, что его больше всего заботила завязка, а сюжет он выписывал как бы по необходимости. При этом именно Лем (наряду с Борунем), по мнению критика, был наиболее современным польским писателем, так как рассказывал о таких вещах, которых раньше не было. На их фоне самые заслуженные авторы большой литературы выглядели устаревшими, из-за чего, как правило, и не любили произведения Лема. Лиханьский полагал, что Лем создал новый тип фантастики, соединяющий триллер и философию: «Пожалуй, именно здесь, на пересечении дорог раннего Уэллса и Грабиньского, находится „собственное пространство“ творчества Лема»[530].
«Творчество Станислава Лема, наиболее выдающегося представителя польской научно-фантастической литературы, пользуется огромной популярностью среди широких масс читателей, особенно среди молодежи, хотя Лем в принципе никогда не писал книг именно для молодежи», – констатировал неизвестный автор биографической заметки о Леме в журнале «Нове ксёнжки», заодно отметив следующее: «Книги Лема не находятся на одном художественном уровне. Наряду с отличными произведениями имеются слабые, с композиционными ошибками и разрывами структуры»[531]. Пусть так, но зато о Леме подробно писали в популярных журналах «Доокола сьвята» и «Илюстрованы магазын студенцки» («Иллюстрированный студенческий журнал»), и это было признаком если не элитарности, то звездности. А статью о нем в лодзинской газете Głos Robotniczy («Глос роботничы»/«Рабочий голос») озаглавили просто – «Рекордсмен тиражей»[532]. Такая известность не снилась даже «человеку успеха» – Роману Братному, со всеми его бестселлерами, метеорами пролетавшими по небосклону польской литературы. А уж материальный успех Лема… Он выбирал машины по своему вкусу и путешествовал за границей! Какой еще польский писатель мог себе это позволить?
В 1962 году верное писателю «Выдавництво литерацке» выпустило сборник публицистики Лема «Выход на орбиту». Книга была разделена на три части (литературоведческую, естественно-научную и развлекательную), при этом Лем не включил в нее самых ударных своих статей начала 1950-х годов, когда пытался формулировать кредо польского писателя-марксиста. Сборник удостоился подробного и позитивного разбора от 45-летнего военного писателя и литературного обозревателя Станислава Зелиньского (в будущем секретного сотрудника Службы безопасности)[533]. На него в положительном ключе откликнулись также 32-летний филолог, специалист по польской поэзии Анджей Лям[534], Зофья Старовейская-Морстинова из «Тыгодника повшехного»[535]и безотказный Мацёнг[536]. Публицистка «Тыгодника повшехного», кроме того, похвалила и «Рукопись, найденную в ванне». Старовейская-Морстинова вообще регулярно публиковала на страницах католической газеты отзывы на произведения Лема, тем самым популяризируя его творчество среди аудитории, далекой от интереса к фантастике. Лем, конечно, и представить не мог в конце 1940-х, что издание, куда он сунулся от отчаяния, сыграет такую важную роль в его писательской судьбе. Характерно, что именно на страницах этого еженедельника в 1964 году вышло его интервью, где он анализировал собственный писательский путь. Это было своеобразное подведение итогов: «Я ведь у вас, в Тыгоднике Повшехном, дебютировал в 1946 году стихотворениями»[537].
В том же году вышла французская версия «Астронавтов» под названием «Безмолвная звезда». Кроме того, Лем издал в «Литературной газете» статью об американской фантастике, повторив свои тезисы, которые уже представлял в «Твурчости». А в «Иностранной литературе» появилась только что написанная «Стиральная трагедия» – пятое из воспоминаний Ийона Тихого. Кроме того, художник Кшиштоф Дембовский, который в прошлом году сделал по лемовскому тексту мультфильм «Ловушка», создал еще один – «Экскурсия в космос» (тоже с музыкой Пендерецкого), а на ТВ вышел очередной телеспектакль – «Приключения профессора Тарантоги». Лем тем временем перечитывал Набокова, Достоевского и исследователей их творчества[538]. Еще он опубликовал в двух номерах «Новы культуры» большую статью, в которой пытался анализировать литературный процесс с точки зрения кибернетики, – позднее из этого текста вырастет монография «Философия случая»[539]. Кроме того, Лем попал в список рекомендованных к переводу авторов, который польские власти передали в СП СССР. Естественно, значились там только проверенные товарищи, не позволявшие себе никакой фронды. Поэтому в нем не оказалось ни Анджеевского, ни Слонимского, ни Яструна, ни Важика[540].
В апреле – мае 1962 года Лем активно занимался делом Лесницкого – львовского еврея, который проживал в Чехословакии, но потерял жилье и оказался в Польше из-за происков сотрудника чехословацкой госбезопасности. Лем мотался на своем «Вартбурге» по всему Кракову и даже обращался к члену Госсовета Ежи Завейскому – лидеру движения «Знак», пытаясь вернуть Лесницкому потерянное имущество. Щепаньский, описывавший все эти злоключения, не мог взять в толк, зачем Лем помогает этому психу (диагноз «паранойя» ему поставила психиатр Ванда Пултавская из того же «Знака»). Очевидно, судьба Лесницкого показалась Лему, тоже львовскому еврею, близкой, и он, отбросив свой обычный эгоизм и высокомерие, взялся помочь этому человеку, неожиданно обнаружив новую грань своего характера[541].
В ноябре 1962 года Лем в составе писательской делегации посетил СССР. К этому времени он уже представлял из себя экспортный продукт ПНР, особенно выгодный с точки зрения его популярности в Советском Союзе. Визит в СССР оказался вторым после первой поездки в ГДР триумфом Лема. Его приветствовали не как знаменитость – как пророка! На встречи с ним спешили не только простые читатели, но и ученые. Именно здесь Лем обрел то, к чему тщетно стремился в Польше, – признание в научном мире. «Из разговоров с ним создается впечатление, что он смотрит на будущее несколько скептически, – сообщал автор отчета для Иностранной комиссии СП СССР. – Ему кажется, что дальнейший колоссальный прогресс техники может поработить человека, дегуманизировать его <…> В Советском Союзе С. Лему понравилось, по его словам, еще и то, что „здесь есть большая группа научно-фантастических писателей (в Польше я одинок) и что ими интересуются“. Очень доволен остался С. Лем встречами с нашими любознательными читателями»[542]. С таковыми Лем встретился, в частности, в МГУ, где произвел фурор, когда начал отвечать на вопрос, коммунист ли он. «Нет, я не коммунист», – начал Лем, собираясь сказать, что не заслуживает столь высокого звания, но аплодисменты заглушили окончание фразы. Астроном Иосиф Шкловский подарил Лему свою книгу о возможной жизни на других планетах; Борисов (консультант по польской литературе при Иностранной комиссии СП СССР) поделился свежим номером «Нового мира» с рассказом Солженицына «Один день Ивана Денисовича»; Илья Варшавский устроил в честь польского гостя прием у себя в квартире; Лем заглянул к писательнице Ариадне Громовой и побеседовал в Ленинграде с Борисом Стругацким, поразив его способностью поглощать коньяк в неимоверных количествах (чувствовалась закалка: во время работы Лем нередко цедил ликер «Шартрез»)[543]. А еще Лема завалили гонорарами. Он был так восхищен всем этим, что не сильно печалился из-за бытовых неурядиц: в гостинице «Пекин» почему-то для него (члена официальной делегации писателей!) не нашлось номера, и он вынужден был обратиться за помощью в посольство, из-за чего потерял целый день, а в самом посольстве не оказалось свободной печатной машинки, так что Лем не смог быстро написать статью для популяризатора научной фантастики Владимира Дмитревского, как обещал. И еще ему в частном порядке сообщили, что издательство «Знание» не приняло к печати «Солярис», так как не хотело выпускать «экзистенциализма»