Гомулка увидел во всей этой истории руку Слонимского и на основе данных госбезопасности описал собеседникам путь, каким письмо проникло за границу. Первому секретарю и в голову не пришло скрывать, что репрессивные органы следят за литераторами и перлюстрируют их корреспонденцию[579]. Писатели, впрочем, и без Гомулки отдавали себе отчет, что их письма просматриваются. Совершившие поездки за железный занавес, сверх того, обязаны были отчитываться перед милицией о том, чем занимались и особенно с кем встречались[580].
«Письмо 34-х» оказалось полной неожиданностью для правящей верхушки. В начале 1960-х казалось, что власть сумела раздавить основные очаги «ревизионизма» в науке и культуре. Проводники партийной линии в Союзе польских литераторов бодро рапортовали начальству о замирании оппозиционной деятельности[581]. Окончательным ударом по недовольным в рядах партийных писателей должно было стать дробление первичной парторганизации варшавского отделения СПЛ и перевод некоторых ее членов в парторганизации больших предприятий. Этот план, заимствованный у советских коллег, был предметом беседы Эдварда Охаба с представителем исполкома первичной парторганизации СПЛ в декабре 1961 года и встретил полное одобрение[582].
Однако в конце ноября 1962 года на заседании первичной парторганизации варшавского отделения СПЛ с резкой критикой работы исполкома и правления СПЛ выступила Алиция Лисецкая. По ее мнению, некие самозванцы (речь шла о Путраменте) взяли на себя роль посредников и неправильно информировали руководство партии о ситуации в литературном сообществе. Именно по этой причине сложилась ситуация, когда из-за действий цензуры советская литература (якобы) пользовалась куда большей свободой у себя в стране, чем польская в ПНР. Лисецкая потребовала перевыборов исполкома парторганизации и 90 % правления Союза польских литераторов. Ее поддержали Ворошильский, Пшемский, Казимир Брандыс и некоторые другие партийные писатели[583]. В преддверии очередного съезда СПЛ, намеченного на декабрь 1962 года, такая критика казалась довольно опасной. Впрочем, обнадеживающим фактом для власти явилось то, что ряд закоренелых «ревизионистов» решили не баллотироваться в делегаты съезда[584]. И действительно, несмотря на выпады против цензуры в некоторых выступлениях, в целом критика в адрес этого ведомства звучала на съезде куда более умеренно, чем четырьмя годами ранее, и носила характер скорее нареканий, чем требований. На этом фоне едва ли не самой острой явилась речь Ивашкевича, который упрекал власть в неумении прислушиваться к зачастую праведному гневу писателей и выражал озабоченность ухудшением их материального положения. Главным же вопросом, обсуждавшимся на съезде, стал острый дефицит бумаги для художественной литературы[585].
Проблема эта была не нова. Еще в январе 1961 года первичная парторганизация обращалась с резолюцией в партийные структуры, прося незамедлительно разобраться с создавшейся ситуацией, ибо она угрожает развитию социалистической культуры[586]. В сентябре 1961 года уже заведующий Отделом культуры ЦК Винценты Красько проинформировал Охаба о положении в издательском деле. Он сообщал, что по количеству названий план выдачи бумаги сокращен на 15 %, по тиражам – на 20 %; самым значительным ограничениям подверглись художественная и детская литература – на 30 %, учебники были переведены на многолетнее использование; зато была несколько поднята планка для специальной литературы, книг современных польских писателей, а также изданий, имеющих важность с точки зрения «идеологической борьбы»[587]. В марте 1962 года Отдел культуры ЦК отчитался о результатах политики экономии бумаги: тиражи современной литературы повышены на 10 %, экзамен по многократному использованию учебников успешно сдан; в целом писатели стали отходить от темы сведения счетов со сталинизмом и начали более оптимистично смотреть на настоящее. Однако, отмечалось с сожалением, 1961 год не принес сколько-нибудь заметных произведений в русле соцреализма; более того, допущен ряд «ошибок», таких, как «Божественный Юлий» Бохэньского и произведения Козьневского, Выгодского и Герхарда об аппарате госбезопасности (все трое, что интересно, были лояльными власти коммунистами, а Козьневский – еще и сексотом). Последние три книги, «к счастью», не успели выйти из печати[588]. В конце ноября 1962 года Отдел культуры направил новую докладную записку «наверх» с существенно иными оценками. Подводя итог издательской политике за период с 1950 года, авторы записки с тревогой указывали на значительное сокращение тиражей, причем не только в сфере художественной литературы, но и во всех вообще областях. Вследствие недостаточных инвестиций и нехватки сырья возник острый дефицит бумаги. Все это вызывает пессимизм в писательской среде, указывалось в записке. Хотя по уровню изданий уверенно лидирует современная литература, в массе своей это слабые произведения[589]. Лема тоже коснулась эта проблема: в конце мая 1962 года он извинялся перед Брускиным, что не может послать ему своих книг, так как у него их просто нет, а переизданий ждать не приходится из-за недостатка бумаги[590].
Такое положение усугублялось удручающим материальным положением писателей. Об этом сообщал секретарь первичной парторганизации Витольд Залевский в июле 1962 года, указывая, что эта ситуация серьезно подрывает авторитет Ивашкевича и всего правления СПЛ[591]. Дабы предотвратить возможные эксцессы, власть решила заблаговременно подготовиться к съезду писателей. 5 декабря 1962 года член Политбюро Рышард Стшелецкий провел встречу с Ивашкевичем, Путраментом и Залевским[592]. Протокола беседы не сохранилось, но из речи Путрамента на съезде СПЛ можно сделать вывод, что высокопоставленный партиец объяснял нехватку бумаги тем, что ведомство, занимавшееся внешней торговлей, пыталось в трудной экономической ситуации продавать бумагу за рубеж, вместо того чтобы направлять ее на внутренний рынок[593]. Это, конечно, не могло обрадовать писателей, но с успокоительной речью выступил Красько, который заявил, что соответствующим органам власти известны все проблемы литераторов, однако решать их надо не на съезде СПЛ, а в других местах[594].
XIII пленум ЦК ПОРП, казалось бы, должен был окончательно задушить любое недовольство в творческой среде, однако произошло обратное. 17–18 января 1964 года в Варшаве было созвано расширенное заседание Главного правления СПЛ. По данным Службы безопасности, о его созыве ходатайствовала «группа „Европы“», хотя официальная инициатива исходила от Ивашкевича. Судя по всему, оппозиция воспринимала это собрание как решительную схватку и тщательно готовилась к нему: в конце декабря и в первой половине января участники писательской «фронды» провели две неформальные встречи, где обсудили тактику действий. На заседании присутствовали до двухсот человек, съехавшихся со всей Польши. Многие выступавшие остро критиковали работу правления, действия цензуры и всю культурную политику партии. В этой связи не раз вспоминалось упразднение «Новы культуры» и «Пшеглёнда культурального» и создание на их базе «Культуры» – этого «худшего из всех возможных журналов», по выражению Слонимского, поскольку он «действует под охраной цензуры <…> и с ним нельзя полемизировать». Несмотря на то что такие взгляды получили отпор со стороны лояльных партии писателей, в целом, как подытожили авторы информационной записки для госбезопасности, «нынешний пленум <…> не сильно отличался от съезда писателей во Вроцлаве»[595]. По окончании собрания оппозиция продолжала проводить неофициальные встречи, где среди прочего обсуждалась возможность создания «блока самообороны» для защиты польской культуры[596]. 5 февраля 1964 года прошло общее собрание варшавского отделения СПЛ, где снова поднимался вопрос о недостатке бумаги и бесцеремонном вмешательстве цензуры в творческий процесс. На этом собрании оппозиции удалось добиться избрания одного из своих участников – Павла Хертца – в члены правления. 24 февраля в Варшаве без согласия большинства правления прошла встреча «писательского актива» для выработки общей позиции по вопросу создания, взамен распущенных еженедельников, нового журнала и обращения с этим требованием к власти (причем с такой инициативой выходили также писатели, вовсе не причастные к оппозиции)[597].
Наконец, 14 марта грянул гром. Тридцать четыре заслуженных представителя польской науки и культуры (среди них Анджеевский, Хертц, Рудницкий, Котт, Яструн, Дыгат, Выка, Важик, Домбровская, Парандовский, Котарбиньский, Турович, Киселевский и др.) направили письмо на имя премьер-министра Юзефа Циранкевича, в котором заявляли: «Ограничение количества бумаги на издание книг и журналов, а также ужесточение цензуры создают угрожающую ситуацию для развития национальной культуры. Мы, нижеподписавшиеся, признавая наличие общественного мнения, права на критику, свободную дискуссию и правдивую информацию необходимым элементом прогресса, движимые гражданской заботой, требуем изменения культурной политики в духе прав, гарантированных Конституцией польского государства и сообразных с благом нации».