[631]. Вспомнил о «Диалогах» и 51-летний литературный критик Леслав Евстахевич (имевший в багаже смертный приговор от новой власти за принадлежность к АК): по его мнению, публикация «Суммы технологии» была хорошим поводом для переиздания первой монографии Лема. Саму же «Сумму технологии» он провозгласил книгой сезона[632]. Как обычно, восторженный отзыв о новой книге Лема оставил преданный Ольгерд Терлецкий[633]. И даже суровый Северский написал в этот раз: «На основе мыслей, поднятых в этой книге, можно создать несколько десятков, если не сотен (правда!) романов и рассказов в жанре научной фантастики»[634].
Монография оказалась переломной для всего творчества Лема. Двенадцать лет спустя один из основателей Общепольского клуба любителей фантастики и science-fiction Анджей Вуйчик напишет, что читателей Лема вообще можно разделить на три группы: тех, кто начал читать Лема после «Суммы технологии», тех, кто перестал читать Лема после «Суммы технологии», и тех, кто читал его и до и после[635].
Но лучший отзыв на монографию появился через двадцать лет, когда книгу переиздали в очередной раз: «Как правило, все работы такого типа спустя годы перестают быть актуальными, компрометируя себя и авторов, однако Лему удалось избежать этой опасности, потому что он сформулировал настолько далекие прогнозы, забежал так далеко в будущее, что наше время не догнало его предсказаний. „Сумма технологии“ повествует о том, как человек будет окружен различными технологиями, которые станут вмешиваться в его жизнь и даже в ход естественных процессов. Человек последовательно отдаляется от естественных условий, которые создали его организм и интеллект, все больше процессов он передает машинам, которые понемногу заменят природу. Исходной посылкой книги является убеждение в том, что человек, быть может, не отдавая себе в этом отчета, взял на себя ответственность за собственную судьбу. До сих пор он действовал без плана, развитие цивилизации было стихийным, зависящим от конкретных открытий, так как человек был и остается лишен знаний, позволяющих ответственно выбирать путь развития цивилизации. Человеческая цивилизация была построена на случайностях, но теперь нужен план: что делать дальше, дабы это здание не развалилось, а стояло крепко и даже улучшалось? Такого плана нет, и наверняка его не удастся создать быстро. Лем пишет о положении человека в искусственном мире, о его стремлении к совершенствованию эволюции. Лем убежден, что цивилизация при всех своих знаниях склонна к ошибкам в поисках лучшего пути и опасно приближается к самоуничтожению, причем не из-за того, что в какой-то момент споткнется на эволюционном пути о какую-то помеху, а просто может внезапно покончить с собой из-за любого пустяка. В этом, впрочем, автор „Суммы технологии“ остается умеренным оптимистом, к чему его склоняет наблюдение за тем, как цивилизация переходит к вооружениям, не подразумевающим тотального уничтожения, конвенциональным, пусть и насыщенным электроникой до такой степени, что их можно назвать „умными“. Используя такое оружие, искалеченная цивилизация сможет выжить лишь частично. Оптимизм Лема обусловлен не так называемыми благородством и гуманизмом человечества, которые оказались всего лишь лозунгами (как показала история), а логикой, скрытой в предсказанных Лемом эволюционных процессах. Лем знает, что с пути, которым идет цивилизация, нет возврата, а потому надо этот путь оптимизировать, отсюда его призыв, так сказать, к технологической эволюции, чьи возможности как раз открываются перед человечеством»[636].
А вот Колаковский «Сумму технологии» высмеял. Писателю врезался в память пример, использованный философом для иллюстрации его монографии: «Мальчик, который копается в земле детской лопаткой, может думать, что если будет трудиться достаточно долго и упорно, то пробьет земной шар и из Польши дороет до дна Тихого океана. Его предположение опирается на два наблюдения: во-первых, яма становится все глубже; во-вторых, глобус круглый и по нему легко установить, где находится другой край Земли. И пока жизненный опыт мальчишки не обогатится новыми знаниями, он останется в убеждении, что пробил бы этот туннель, если бы ему хватило упрямства, а отец купил бы ему новую лопатку взамен сломанной. А насмешникам всегда может сказать: „Я ведь уже начал, вы это видели собственными глазами“»[637].
Спустя три года «Выдавництво литерацке» переиздало «Сумму технологии», и тогда на нее обратил внимание 26-летний философ-диссидент Анджей Махальский, который к тому времени имел за плечами арест за распространение парижской «Культуры» и увольнение с работы за защиту репрессируемых студентов. Махальский в обсуждаемом произведении акцентировал внимание на этико-социологическом измерении технологического прогресса, описанном Лемом, и назвал этот вопрос даже более универсальным, чем главная тема «Суммы технологии». Махальского особенно заинтересовали два фактора, упомянутые Лемом: нарастающая автономность продуктов технической деятельности человека и расширение области исследуемого до таких размеров, что их не в состоянии охватить все ученые мира. А вот с аргументами в пользу угрозы, которую несут технологии искусству, Махальский не согласился, назвав эту часть слабейшей во всей книге. По его мнению, Лем свел все искусство к литературе, чьей наиболее существенной функцией провозгласил познание, чего никак нельзя принять (то же самое подметил и Мрожек, написавший об этом непосредственно Лему[638]). Такая упертость, как считал Махальский, происходила из того, что писатель полагал сутью человека его анатомию (прямо об этом не сказано, но чувствуется из контекста), а это большая ошибка, ведь даже полное знание о строении человеческого организма ни на йоту не приблизит к пониманию смысла жизни (ощущалось влияние католицизма: как раз в 1968 году Махальский перешел на работу в одну из структур «Знака»). «Книга Лема вызвала большой отклик – и очень хорошо, что не только в качестве литературного произведения. Благодаря ей мы уяснили простой, но не замечавшийся до сих пор факт: уже сейчас нам следует заняться будущим, если мы хотим, чтобы оно когда-нибудь стало счастливым настоящим для других»[639].
Может быть, «Сумма технологии» и вызвала большой отклик, но Лем рассчитывал на фурор, особенно среди ученых. А его не было. Более того, Лему мерещилось, что его вообще не замечают. «Уже пару лет нет никаких рецензий на меня, кроме упоминаний в рубриках издательских новостей, например в „Дзеннике польском“, – жаловался он Мрожеку 29 октября 1964 года. – Можно относиться с внутренним равнодушием к такому тотальному игнорированию, однако, по-моему, такие книги, как „Рукопись, найденная в ванне“, „Солярис“ и „Сумма технологии“, – это некие факты культуры, а вернее, предложения таких фактов. Ибо ala longue (в долгосрочной перспективе (фр.). – В. В.) писательская работа важна своим влиянием на общество. Я же не обрел ни резких противников, ни ярких оппонентов, ни преданных сторонников, не начал никакого движения, никакого обмена мнениями ни по какой теме. И в этом смысле, со всеми своими миллионными тиражами, я вообще не существую»[640].
Впрочем, что касается его научной публицистики, пессимизм был оправдан, так как единственными представителями ученого мира, которые заметили «Сумму технологии», оказались Капусциньский, Колаковский и 43-летняя ученица последнего Хелена Эльштейн, в 1959 году сменившая своего учителя во главе редакции журнала Studia Filozoficzne («Студья филозофичне»/«Философские исследования»). В декабре 1964 года она даже пригласила Лема в редакцию на дебаты о его монографии и опубликовала в двух номерах журнала «Предисловие к дискуссии» и «Послесловие к дискуссии». Это было здорово, но продолжения среди специалистов по естественным наукам не получило. Научный мир Польши остался глух к «Сумме технологии». То ли дело в СССР. Там в начале декабря 1965 года члены секции внеземных цивилизаций Совета по радиоастрономии АН СССР устроили дискуссию на предмет монографии Лема. По этому поводу у писателя взял интервью корреспондент «Жича Варшавы».
– Что будет через двести лет?
– Тогда у нас наконец появятся телефоны, которые всегда будут соединять по набираемому номеру[641].
Сарказм все чаще становился реакцией Лема на окружающую действительность. Дело было не только в общественно-политической атмосфере, но и в смене приоритетов: уже в марте 1962 года Лем планировал оставить беллетристику ради научно-популярных книг, причем в области не только естественных наук, но и гуманитарных[642]. То, что Лем претендует на роль литературного теоретика, было понятно уже по его статьям начала пятидесятых. Резонанс от его стараний выходил далеко не таким, на какой он рассчитывал и к какому привык в отношении своих художественных произведений, но Лем не оставлял попыток. К примеру, в декабре 1962 года написал (а в марте следующего года опубликовал) большое эссе «Миниатюра нигилиста» о нашумевшей книге Иренеуша Иредыньского «День обманщика»[643], где предвосхитил оценку, которую дал произведению Владислав Гомулка на XIII пленуме, отождествив автора с героем книги и разнеся его за нигилизм и цинизм.
27-летний Иредыньский был очередной сверхновой звездой на литературном небосклоне Польши. Писатель имел скандальную репутацию, вел беспорядочный образ жизни, то и дело устраивая пьяные дебоши, что подтверждало подозрения в отношении главного героя «Дня обманщика». Прославившая Иредыньского книга вышла в один год с «Заводным апельсином» Бёрджесса и оказалась ей на редкость созвучна. Видимо, в воздухе что-то витало: во взрослую жизнь входило послевоенное поколение, отвергавшее идеалы родителей. Приближался молодежный бунт 1968 года, изменивший западный мир. Но Лем принадлежал как раз к поколению родителей и увидел в книге прославление вседозволенности и распущенности. Не стоит упрекать его в этом. Даже такой представитель контркультуры, как Тырманд – любитель джаза, щеголявший в носках ядовитых расцветок, – был в шоке от сексуальной революции, когда узрел ее в эмиграции.