[687]. Раз могут – значит, должны. Такой вывод сделали «партизаны», решив, что у них теперь развязаны руки. Немедленно в государственных и партийных органах, в армии и МВД начался поиск «сионистов», которых сразу же увольняли с работы. Идеологической основой кампании стали изданные тогда две книги высокопоставленного сотрудника госбезопасности Тадеуша Валихновского, который проводил мысль, что сионисты спелись с западногерманскими реваншистами в попытках опорочить поляков. В Польше воцарилась атмосфера охоты на ведьм. Немногие оставшиеся в стране евреи будто вернулись в довоенные времена – можно было потерять работу просто из-за фамилии.
Лем в это время работал над повестью «Глас Господа». Как раз в июне он уничтожил первую ее версию и начал писать заново, теперь уже вставив туда под вымышленными именами своих знакомых и свои разговоры с ними (видимо, по примеру Тырманда, издавшего перед эмиграцией в варшавской «Культуре» отрывки из повести «Социальная и эмоциональная жизнь», в героях которой угадывались современные польские писатели). Под именем Белойна Лем вывел Блоньского, Щепаньский стал Протеро, под Вильгельмом Ини легко угадывался Януш Вильгельми, а себя Лем расщепил на Хогарта и Раппопорта[688]. Последнему в уста он вложил рассказ о том, как его чуть не расстреляли немцы во время Второй мировой, поразительно напоминавший то, что произошло с Лемом 2 июля 1941 года. Случайно ли, что именно сейчас, на волне антисемитской кампании, Лем обратился воспоминаниями к тому страшному дню? Фактически он донес на самого себя. А ведь еще каких-то два года назад, сочиняя «Высокий Замок», он вообще избегал еврейской темы. Может, это был некий механизм вытеснения, когда Лем выплескивал на страницы повести то, о чем кричала его душа, но в чем он не мог признаться открыто? И случайно ли, что именно тогда, в июне, судя по всему, был зачат долгожданный ребенок, которого Лемы все откладывали и откладывали, боясь третьей мировой? Лем будто бросился в омут и спешил сделать то, на что прежде никак не решался.
В начале ноября того же года Лем опубликовал на первой странице «Газеты краковской», официального органа воеводского комитета ПОРП, статью в честь Октябрьской революции «Уэллс, Ленин и будущее мира»[689], причем компанию по передовице ему составил не кто иной, как Брежнев. Никаких прозрений в тексте не обнаружилось, это была стандартная официозная статья, которая готовилась по заказу «Известий», но по какой-то причине не подошла советской газете и увидела свет на страницах польской прессы[690]. Однажды, в 1952 году, Лем уже использовал прием с Уэллсом, когда сослался на дискуссию Сталина с английским фантастом, и теперь решил не мудрствовать лукаво, а просто поменял Сталина на Ленина. При других обстоятельствах публикация такого текста не вызвала бы удивления, но в разгар антисемитских преследований, когда Лем всерьез задумывался об эмиграции[691], издание подобной статьи заставляет думать, что Лем как бы подписывал акт лояльности. Либо же просто не мог отказать в просьбе «Известиям», особенно ввиду беременности жены.
В конце 1967 года Лем начал публиковать в познанском «Нурте» куски из завершенной наконец-то «Философии случая». Первой стала статья «Новый роман и новая физика», которую немедленно разгромили на страницах «Жича литерацкого». Автор неподписанного отзыва чрезвычайно резко прошелся по лемовскому снобизму, упрекнув писателя среди прочего в непонимании теории игр, с помощью которой Лем взялся рассуждать об освобождении языка от пут окружающей действительности[692]. У Лема в то время настроение и без того было хуже некуда, а разгромная рецензия наверняка ввергла его в еще большее уныние. Впрочем, отступать было поздно: в следующем году «Нурт» продолжил печатать отрывки из «Философии случая», которая тогда же вышла отдельным изданием.
«Глас Господа» был готов в январе 1968 года. Ситуация в стране к тому времени обострилась до предела. К антисемитской чистке добавились страсти вокруг спектакля Казимира Деймека «Дзяды» по драматической поэме Мицкевича, который режиссер поставил на сцене Национального театра Варшавы к 50-летию Октябрьской революции. Спектакль привел в негодование Клишко своими религиозными и антирусскими (как ему показалось) акцентами и 30 января был убран из репертуара. В тот же день варшавские студенты организовали манифестацию протеста к памятнику Мицкевича, разогнанную милицией. А из партии в знак протеста против набирающего ход антисемитизма вышли два профессора Варшавского университета – историк Бронислав Бачко и социолог Зыгмунт Бауман.
Сам Лем в это время мысленно сидел на чемоданах, каждую минуту ожидая, что власти попросят его покинуть страну. В письме Мрожеку от 11 января он говорил: «Не бери в голову то, что я написал о твоем произведении: кроме всего прочего, я могу полностью ошибаться как несовременный, нездешний и вообще архаичный парень»[693]. Нездешний? Это он писал пребывающему в Италии Мрожеку? Видимо, думы Лема в это время действительно были далеко. Ведь если уезжать, то надо уезжать с матерью, а может быть, и с тещей. Но куда? В Израиль? Невозможно. Католичка-жена и ее мать будут чувствовать себя там не в своей тарелке. Да и Лем не ощущал никакого тяготения к еврейскому государству. Может, в ФРГ или в Австрию? Лема там хорошо знали, но сам он не хотел жить среди немцев, а его мать туда и подавно не рвалась. Кроме того, эмиграция означала разрыв связей с СССР. А ведь Лема там просто носили на руках. «Мою тещу, например, междугородние, а особенно московские звонки уже хорошенько напугали, – писал Лем Ариадне Громовой, одной из немногих, с кем он делился сокровенным, – поскольку, что уж врать, не раз во время работы я просил ее говорить, что меня нет (перед Новым годом случалось по три звонка ЕЖЕДНЕВНО!!!) – и так дальше продолжаться не может»[694]. Некая киевлянка прислала ему сочиненное ею продолжение «Солярис»; из Ростова прибыла пластинка с записью колокольного звона; из Днепропетровска пришли рисунки к «Эдему»[695]. А приехавший в начале октября 1965 года в Польшу космонавт Борис Егоров так жаждал увидеться с Лемом, что принимающей стороне пришлось срочно отправить в Краков лимузин.
А советский издательский рынок? В какой еще стране книги Лема будут издавать сотнями тысяч экземпляров? Советский читатель сметал с полок все, на чем стояла фамилия «Лем». В 1964 году две из его «Сказок роботов» вышли в сборнике «Современная зарубежная фантастика», а тамошний фантастовед Рафаил Нудельман издал статью о книгах Лема в сборнике «Фантастика-1964». На следующий год в СССР вышел четвертый том «Библиотеки современной фантастики», целиком посвященный Лему, да еще с предисловием, подписанным Германом Титовым (в том включили «Возвращение со звезд» и «Звездные дневники Ийона Тихого» – разумеется, без тринадцатого путешествия, но с ненавистным Лему двадцать шестым). Борис Егоров тогда же опубликовал в «Литературной газете» статью о его творчестве, за что Лем горячо его благодарил, предположив, что именно текст Егорова способствовал быстрому изданию «Непобедимого» во Франции[696]. Одновременно издательство «Мир» выпустило сборник Лема с шестью рассказами о Пирксе, четырьмя сказками роботов и тремя историями о Трурле и Клапауции, а советское радио поставило спектакль по «Верному роботу» с участием Анатолия Папанова и Георгия Вицина.
Осенью 1965 года, когда Лем был в СССР, «Мосфильм» заключил с ним договор на экранизацию «Солярис». Лем был против экранизации, но согласился, узнав, что режиссером выступит Тарковский. «Фильм будет черно-белый, – поделился он с корреспондентом журнала „Советский экран“. – Как и Тарковский, я против цвета на экране. Думаю, мы найдем с режиссером общий язык и в других вопросах…»[697] Дело, однако, затянулось: лишь в начале января 1967 года Тарковский представил совету Экспериментальной творческой киностудии сценарий Фридриха Горенштейна и получил одобрение (в частности, его поддержал поэт Борис Слуцкий)[698]. В том же году в очередном лениздатовском сборнике («Вахта Арамиса») был опубликован «Эдем», и опять Лем оказался там единственным зарубежным автором. На следующий год директор Объединения приключений и фантастики Главной редакции литературно-драматических программ советского телевидения Борис Ниренбург в содружестве с Лидией Ишимбаевой поставил телеспектакль по «Солярис» с участием таких звезд, как Василий Лановой и Владимир Этуш. Одновременно Евгений Осташенко снял короткометражку «Испытание» по одноименному рассказу о пилоте Пирксе, а издательство «Мир» выпустило «Сумму технологии» (правда, без главы о трансцендентности).
Как отказаться от всего этого? Но и оставаться в стране было опасно. А тут еще жена на сносях. События тем временем принимали все более драматический оборот. Отмена спектакля Деймека, разгон студенческой манифестации и репрессии против ее участников взбудоражили варшавских писателей. 29 февраля 1968 года столичное отделение СПЛ собралось на экстренное заседание, в ходе которого приняло резолюцию, предложенную Киёвским. В ней звучало осуждение культурной политики властей и выдвигалось требование вернуть спектакль «Дзяды» на сцену. На заседании выступили Слонимский, Колаковский, Гжендзиньский и другие оппозиционеры. 59-летний автор научно-популярных книг по истории Польши Павел Ясеница поднял тему растущего антисемитизма, приведя в пример листовки, которые тогда распространялись неизвестными в Варшавском университете с целью сорвать планировавшийся митинг протеста. Но самую яркую речь произнес Киселевский. В историю вошло хлесткое определение, которое он дал правящей элите, перечислив запрещенные к изданию книги: «Диктатура невежд».