8 марта, невзирая на задержание почти всех лидеров студенческой оппозиции, в Варшавском университете состоялся массовый митинг в поддержку резолюции писателей и в защиту арестованных товарищей. Силам правопорядка было запрещено заходить на территорию вузов, поэтому к воротам главного входа власти подогнали автобусы с «дружинниками», или, как они официально назывались, Добровольным резервом гражданской милиции (ORMO), бойцы которого, вооруженные резиновыми дубинками, и атаковали студентов, гоняясь потом за ними по всему центру города. 8 марта выпало на пятницу. В субботу и воскресенье было тихо, а в понедельник студенты всех столичных вузов вышли на манифестацию протеста, которая вновь была разогнана. В ответ учащиеся объявили оккупационную забастовку, охватившую все без исключения варшавские вузы, чьи двери и стены украсились транспарантами вроде «Нет хлеба без свободы» и «Польша ждет своего Дубчека». К забастовке присоединились студенты других городов, так что целую неделю в стране не работал ни один вуз. Участники забастовок требовали соблюдать нормы социалистической демократии и уважать национальную культуру. Кое-где они пытались организовать новые манифестации, но это неизменно заканчивалось схватками с милицией. Краковские студенты приняли свою резолюцию, осуждавшую запрет спектакля Деймека и репрессии против его защитников, и потребовали озвучить ее в местных СМИ. Когда же этого не произошло, они решили собраться на митинг в самом центре города, где по удачному совпадению стоял памятник Мицкевичу. Тогда милиция 13 марта окружила Рынок Старого города, где планировался митинг, пропуская туда только тех, кто жил в том районе. На улицах хватали случайных прохожих и отправляли под арест, не разбирая возраста. Под горячую руку попали даже несколько профессоров. В студенческих общежитиях готовились к обороне. Над входом Политехнического института вывесили призыв: «Читай „Мишутку“ – „Мишутка“ не врет»[699]. «Мишуткой» назывался журнал для дошколят, состоявший почти из одних картинок.
Как раз в этот день у Барбары начались схватки. Лем повез ее на своем «Фиате» в роддом. Повсюду стояли милицейские патрули и даже танки, а у машины, как назло, полетело сцепление, так что писатель ехал, не переключая передачи[700]. Им удалось добраться без приключений, но из-за ситуации в городе больница ввела ограничительные меры и запретила родственникам посещать пациентов. Так что Лем увидел жену и новорожденного сына лишь через неделю[701]. И что это была за неделя!
11 марта неизвестные в центре столицы избили Киселевского, а в прессе в тот же день начала раскручиваться пропагандистская кампания. Почин дали установочные статьи в «Трыбуне люду», «Курьере польском» и главном органе ПАКСа «Слово повшехне». От этих текстов понесло таким зловонием, будто они решили взять за образец самые гнусные традиции сталинизма и эндеции. Так, жители страны могли узнать, что все происходящее – результат заговора Израиля и ФРГ с целью свалить на поляков вину за Холокост, а исполнителями этого заговора в Польше стали сионисты, рулившие государством в «период ошибок и искажений» (то есть сталинизма). Именно они, эти «политические банкроты» вроде Сташевского и Бермана, якобы провоцировали студентов, действуя через своих еврейских родственников в университетской среде, всех этих юных Замбровских, Шляйферов, Верфелей, Михников и Блюмштайнов[702] – частых гостей клуба «Вавилон», принадлежащего Общественно-культурному объединению евреев в Польше. «Время обнажить источник зла, показать факты и назвать по имени инициаторов событий, – гремел 38-летний журналист Рышард Гонтаж, тайный сотрудник госбезопасности, получавший материалы напрямую от Валихновского. – <…> Это в основном они, воспитанники клуба „Вавилон“, были организаторами митинга в Варшавском университете и последовавших провокаций. Это они в разных местах Варшавы скандировали „Замбровского в Бюро“. Сверх того, члены клуба должны были в летних лагерях демонстративно носить звезды Давида и пародировать польский национальный гимн, распевая „дал пример Моше Даян, как нам побеждать“» (переиначенные слова польского гимна. – В. В.). И чтоб два раза не ходить, Гонтаж прошелся и по Павлу Ясенице, припомнив ему участие в «банде Лупашки» – 5-й Виленской бригаде АК под командованием Зыгмунта Шендзеляжа-«Лупашки», расстрелянного в 1951 году[703].
По доброй традиции на всех предприятиях начали собирать митинги в поддержку власти, широко освещавшиеся в СМИ. «Над 6-тысячным собранием работников, пришедших сюда прямо с рабочих мест, читаем лозунги: „Студенты за науку, писатели – за перо“ <…> „Очистить партию от сионистов“», – доносила «Трыбуна люду» 12 марта[704]. В Катовице глава местной парторганизации Эдвард Герек собрал 100-тысячный митинг. Над толпой реяли транспаранты: «Долой сионизм – агентуру империализма!», «Оторвем голову антипольской гидре» и тому подобные, а Герек вещал с трибуны: «Эти Замбровские, Сташевские, Слонимские и компания вроде Киселевского, Ясеницы и других <…> однозначно доказали, что служат чужим интересам <…> Нетрудно догадаться, кто ставит на организацию беспорядков в Варшаве и в стране. Это те же самые обманувшиеся в ожиданиях враги Народной Польши <…> разные наследники старого строя, ревизионисты, сионисты – слуги империализма <…> Если кое-кто по-прежнему будет пытаться отвести течение нашей жизни с избранной народом дороги, то силезская вода промоет им кости <…> Мы боремся со всеми проявлениями национализма и расовой ненависти. Однако мы не позволим стращать нас разными пугалами, в том числе мнимым антисемитизмом»[705].
Главный же митинг состоялся 19 марта в зале конгрессов Дворца науки и культуры Варшавы. Там выступал сам Гомулка. Именно в этой речи (весьма нудной, что контрастировало с приподнято агрессивным настроем собравшихся) он и прошелся по Шпотаньскому, имевшему несчастье взять себе на суде в доверенные лица Киселевского. Кроме автора «Шептунов и гоготунов», Гомулка традиционно пропесочил Ясеницу, намекнув на его сотрудничество с органами госбезопасности в период сталинизма, обозвал Слонимского космополитом и заявил, что часть польских евреев, особенно дети высокопоставленных чиновников, имеют проблемы с национальной идентификацией, но заверил, что далеко не все польские евреи таковы. В зале тем временем среди колышущихся транспарантов вроде «Долой агентуру империализма – реакционный сионизм!», «Да здравствует товарищ Гомулка!», «Требуем полного разоблачения и наказания политических провокаторов!», периодически раздавалось скандирование: «Веслав! Веслав!» (псевдоним Гомулки в период оккупации) и – внезапно – «Герек! Герек!»[706]
Все это сопровождалось волной увольнений с работы и общественной истерией. Лояльные писатели в газетных статьях сводили счеты с коллегами-оппозиционерами: «Октябрь (1956 года. – В. В.) стал огромным достижением в области расширения творческой свободы. Поэтому нужно задать себе вопрос, почему определенная группа писателей уже несколько лет стремится разрушить здание, в котором никто не мешал им развивать свой талант; почему серьезные люди создали атмосферу демагогического митинга, аргументацию заменили слепой ненавистью, почему им нравится климат политической конспирации, почему они используют язык лжи <…> Они признавали гармоничность системы <…> даже когда эта система клеветала на невинных людей. И оспорили разумность мира в тот момент, когда стали лишь одним из голосов в хоре»; «нападки на культурную политику партии, мутную волну клеветы и инсинуаций подняли люди, ответственные за ошибки и искажения», «в одной группе оказались те, кто из вчерашних держиморд превратился в озлобленных интриганов, ищущих возможность отомстить, и те, кто усомнился и утонул в болезненном покаянии и сомнении, как Ежи Анджеевский»[707].
Евреи, в том числе старые коммунисты, либо пребывали в страхе, либо покидали страну. Адам Шафф – многолетний идеолог партии – потерял должность директора Института философии и социологии ПАН и место в ЦК ПОРП. Руководительница Еврейского театра Варшавы Ида Каминьская, услышав речь Гомулки по телевизору, бросилась в спальню за успокоительным, крича: «Убегаем немедленно, нам тут не выжить!». Важик – бывший сталинский «терроретик» – запирал дома дочерей, чтобы они не умчались на студенческую забастовку, наставляя их при этом: «Вам надо учить языки и спасаться из этой страны». Сына Ворошильского третировали в школе как еврея (ибо не ходил в костел на занятия по Закону Божьему!), а один из его знакомых писателей эмигрировал после того, как отпрыск услышал от одноклассника: «Немцы не успели вас сжечь, тогда я вас сожгу». Стрыйковского по ночам донимали издевательскими звонками по телефону, он дважды менял номер. На улице ему в спину кричали: «Мойша». «Ненавижу эту страну, – вырвалось у него в те дни. – У меня, одного из лучших литераторов, пишущих по-польски, задрожала рука, когда я подавал документы на паспорт и в графе национальность писал „поляк“. Антисемитизм направляется из СССР, но нигде не прижился так хорошо, как в Польше»[708].
14 марта Щепаньский записал в дневнике: «Ложь рассеяна в прессе и на радио, словно удушающий газ. Невозможно вздохнуть, все болит. Согнанные на демонстрации рабочие, спущенные сверху резолюции. В „Курьере польском“ невероятная статья некоего Гонтажа, разоблачающая Ясеницу как „бандита Лупашки“ и прислужника сионизма, атакующая Слонимского, Киселя, Шаффа. Сущая ориентировка на розыск. Киселя вчера избили подосланные хулиганы. Разнузданная ложь, террор, шантаж, как в сталинское время. В городе почти осадное положение. Рынок по-прежнему оцеплен. Вчера в университете милиция избила четверых профессоров. Среди прочих – проректора Беляньского. Сегодня по радио речь Герека на митинге в Катовице. Этот Герек, на которого многие рассчитывали, видя в нем чуть ли не польского Дубчека, выражался как последний дубинщик: „Беспощадно укротить антипольские провокации врагов народной отчизны!“»