Краковское отделение СПЛ единственное из всех отважилось выступить против антисемитской кампании. Даже Лем, до сих пор сидевший тише воды, ниже травы, присоединился к протесту. 18 марта состоялось расширенное заседание правления краковского отделения, на котором обсуждали отправленную властям резолюцию первичной парторганизации, где партийные писатели выражали разочарование безразличием властей к ситуации в писательском сообществе, резко критиковали цензуру и выступали в защиту литераторов, оказавшихся жертвами пропагандистской кампании. На заседании раздавались горькие слова. Вице-председатель отделения заявил, что от риторики паксовской прессы чувствует себя так, будто ему в квартиру пустили газ. 46-летний автор фантастических произведений для детей Ежи Брошкевич, дебютировавший некогда романом о гетто, говорил: «Я глубоко убежден, что партия ни в коем случае не должна обращаться в своей критике сионизма к помощи Болеслава Пясецкого, которому я лично – и, пожалуй, не я один – не могу и не сумею простить его предвоенной политической биографии, фюреровской идеологии, фашистской программы действий и окологитлеровского антисемитизма». Тадеуш Хóлуй – преданный коммунист, бывший генсек Международного освенцимского комитета – вопрошал: «<…> Кому в партии выгодно мобилизовать массы именно под фальшивым лозунгом борьбы с сионизмом внутри партии и вне ее, кто заинтересован в том, чтобы всех врагов партийного руководства чесать под одну гребенку сионизма, невзирая на правду и логику?» Брошкевичу с Хóлуем и поручили составить резолюцию заседания, под которой подписались тридцать человек, в том числе Лем, Блоньский, Щепаньский, Терлецкий, Шимборская, Сломчиньский и даже Махеек. 20 марта резолюцию, осуждавшую антисемитскую риторику в прессе и репрессии против студентов, передали в Главное правление СПЛ с просьбой отправить ее Циранкевичу. Главное правление отказалось это сделать, но поставило в известность заведующего Отделом культуры ЦК Красько, который и прибыл 30 марта в Краков для разговора с писателями. Беседа длилась более шести часов[710]. Щепаньский записал в дневнике: «Сташек (Лем. – В. В.) вернулся со встречи с Красько, который приехал „разъяснить“ ситуацию писателям. Тот утверждал, будто Киёвский, Слонимский и Ясеница готовили государственный переворот (!) и что партия берет писателей под защиту от „общественного мнения“ (имеются в виду митинги на предприятиях), требующего судебных разбирательств над писателями»[711].
Солидарность краковян длилась недолго. Уже в начале апреля партийные писатели отказались подписать составленное Щепаньским воззвание в защиту Ясеницы и Киселевского, а спустя несколько дней Лем сообщил другу, что в воеводском комитете ПОРП убеждены в существовании оппозиционной группы литераторов, состоящей из Щепаньского, Блоньского и самого Лема. «Он предполагает, что это Махеек портит нам кровь», – записал Щепаньский[712]. Ничего удивительного, что цензура не допустила тогда к печати в «Тыгоднике повшехном» статью Лема о Киёвском «Ребенок, принесенный птицей», которой писатель хотел запоздало отблагодарить старого знакомого, немало сделавшего для популяризации его творчества.
Лем пребывал в депрессии, настолько глубокой, что не спасала даже работа. Отныне его постоянной спутницей стала бессонница. Опять донимали различные недомогания, он беспорядочно уничтожал важные бумаги, словно вернулся во времена оккупации[713]. 25 июля, вскоре после того, как пленум ЦК наконец постановил свернуть антисионистскую кампанию, Щепаньский записал: «Сташек болен и угнетен повсеместным абсурдом. Спектакль помешанных схоластиков, готовых утопить мир в крови из-за толкования доктрины, которую сами то и дело преподносят по-другому, а на практике реализуют свое представление о превосходно организованном мире таким образом, что месяцами нельзя достать туалетной бумаги, простейшая вещь оказывается непреодолимой проблемой, а элементарные привилегии людей столетней давности преподносятся как открытия далекого будущего, действительно пугает. Сташек сомневается в какой-либо пользе от литературы. Он считает, что нет никаких предпосылок для излечения человечества от безумия. То, что нас держит, – это, собственно, иррациональная вера в справедливые приговоры истории. Словно жизнь – это книга, полная вранья, клеветы и чуши, на которую когда-нибудь упадет холодный и объективный взгляд Умного Читателя, безошибочно определяющего контуры правды. Но нам-то что за радость? – говорит Сташек. К тому времени наша эпоха превратится в мертвый камень, а та, новая, способная нас объективно оценить, будет пребывать в собственных заблуждениях»[714].
Туча, нависшая над Польшей, выглядела особенно зловеще в свете зари обновления, взошедшей в соседней Чехословакии, где новый глава компартии Александр Дубчек провозгласил курс на «социализм с человеческим лицом». И пока в Польше избивали студентов, вышвыривали из страны евреев и на страницах газет требовали расправ, в Чехословакии люди открыто говорили то, что думают, и требовали ответа от власти – то, чего ждали поляки от Гомулки в 1956 году, но не дождались. Однако 21 августа погасили и этот очаг свободы: войска ОВД, в том числе польские, вторглись в страну и заставили руководство чехословацкой компартии отменить все реформы. Гомулка торжествовал: по его мнению, он предотвратил сползание Чехословакии в капитализм и выход страны из ОВД, как это произошло в Венгрии двенадцатью годами раньше. А значит, спас Польшу от тех самых западногерманских реваншистов, которые все еще не признавали новых польских границ. В Польше осудить интервенцию отважились немногие: Анджеевский, например, или Мрожек. Но последний жил в Италии и ничем не рисковал, кроме того, что больше не мог вернуться на родину. С этого времени почти замирает его оживленная переписка с Лемом. Отныне тот писал ему, лишь выбираясь за границу.
А жизнь текла своим чередом. Если не брать во внимание политических событий, 1968 год оказался для Лема чрезвычайно успешным. Вышли отдельными книгами «Глас Господа» и «Философия случая»; дождались переиздания «Возвращение со звезд», «Высокий Замок», «Сумма технологии» и «Кибериада»; в апреле 1968 года увидел свет сборник рассказов о пилоте Пирксе, вобравший в себя все имевшиеся на тот момент истории: «Испытание», «Патруль», «Альбатрос», «Терминус», «Условный рефлекс», «Охота», «Несчастный случай», «Рассказ Пиркса» и только что написанное «Дознание». «Личность Пиркса – наибольший литературный успех Лема. Это самый пластичный персонаж из всех созданных писателем», – признавал Северский, отзываясь на выход сборника[715].
В том же году Анджей Вайда снял короткометражку по сценарию Лема – «Слоеный пирог». Обратиться к телевидению мэтра польского кино заставила все та же политика: 30 апреля 1968 года все творческие объединения были распущены, а некоторым режиссерам (в том числе Вайде) запретили снимать полнометражное кино[716].
Фактически «Слоеный пирог» был новой версией пьесы «Существуете ли вы, мистер Джонс?», только если в пьесе герой понемногу превращался в киборга, то в телеспектакле герою пересаживали органы других людей. Так Лем отреагировал на успехи трансплантологии, достигнутые в 1966–1967 годах, когда человеку впервые пересадили сердце, желудок и почки. В письме Мрожеку, написанном 11 января 1968 года, Лем поделился идеей, что в будущем органы еще при жизни носителей можно будет распределять среди нуждающихся. Фильм Вайды Лему понравился и в дальнейшем оказался единственным снятым на его материале, который пришелся писателю по душе. Тогда же сценарий Лема был опубликован в журнале «Экран», а сам Лем на пару с Вайдой завоевал награду Комитета по делам радио и телевидения.
Но это на ТВ. А вот с кинематографией у Лема решительно не складывалось, хотя материала у него набралось на десяток фильмов. Это подметила 32-летняя сотрудница Института искусств ПАН Алиция Хельман. В статье, вышедшей 1 апреля 1967 года в варшавской «Культуре», она традиционно пнула «Молчащую звезду» и заявила, что, в отличие от основной массы научной фантастики, творчество Лема позволяет перенести на экран проблемы человеческого бытия, оттенив их необычным фоном и экстраординарными ситуациями. Поэтому очень прискорбно, что никто пока не сподобился на хороший фильм по прозе Лема.
Впрочем, на тот момент еще жила надежда, что в Польше снимут «Возвращение со звезд» по сценарию Лема и Щепаньского (его как раз приняли к производству)[717]. Не сбылось. И уже на следующий год эстафету от Хельман приняла 34-летняя журналистка польского радио Божена Яницкая, которая тоже написала, насколько это грустно, что никто не берется экранизировать такое яркое явление культуры, как произведения Лема, а между тем это чрезвычайно обогатило бы польскую кинематографию. Сам Лем в интервью, которое дал журналу «Кино», объяснял это тем, что возможностями перенести на экран фантастику обладает только Советский Союз, у остальных же членов соцлагеря нет ни технических средств, ни умений, хотя лучшим фильмом фантастического жанра Лем полагал «Тайну острова Бэк-Кап» чехословацкого режиссера Карела Земана. Еще писатель посетовал, что съемки «Солярис» сорвались по каким-то второстепенным причинам, и рассказал о своем потрясении от гибели Гагарина[718]. Все так, но вряд ли Лем действительно тогда был озабочен всем этим. Его донимал творящийся в стране кошмар, а поделиться этим он мог разве что с родными и друзьями. На польские газеты надежды не было. Вот уж действительно, ложь была рассеяна в прессе и на радио, словно удушающий газ.