встрече с министром тяжелого машиностроения: «Я не согласен с мнением, что ЦК не знал о планируемом повышении цен, ведь народ говорил об этом уже давно <…> Мы на свои взносы содержим профсоюзы, а они не защищают наших интересов. Они обязаны возглавлять манифестации с тем, чтобы бастующие не попадали под пули. Профсоюзы существуют не для того, чтобы только аплодировать».
С большой статьей, красноречиво озаглавленной «Бунт – но какой? За социализм», 24 января 1971 года выступил Махеек: «Следует смело сказать, что ситуация, которая сложилась в Гданьске, могла бы повториться в Лодзи, Кракове и т. д. Что-то нарастало, что-то чувствовалось в воздухе <…> Не будем успокаивать себя тем, что в Гданьске, Щецине <…> мы имели дело с большими отрядами рабочего класса, а в Кракове и где-нибудь еще – только с сотнями молокососов и десятками негативно настроенных студентов; известно, что дистанция между опасностью взрыва и действительными настроениями поддерживалась только благодаря самодисциплине большинства коллективов и динамичной организации <…> В Кракове мы тоже имели бы декабрь 1970-го, если бы не было марта 1968 года и если бы из опыта этого марта не были сделаны выводы в области воспитания и организации»[801].
31 января 1971 года Лем поделился со Щепаньским своим наблюдением: «Кто бы мог подумать, что мы будем знакомиться с материалами „Глоса Выбжежа“ через посредство „Свободной Европы“»?[802] Информационная блокада, введенная в первый день восстания, по-прежнему действовала, вот поляки и узнавали о содержании официальной прессы городов Побережья из «вражеских голосов». Как и в 1956 году, Лем чутко реагировал на сообщения прессы. В конце января он отправил письмо Капусциньскому, в котором с неожиданной смелостью взялся живописать ужасы подавления мятежа, возложив ответственность за произошедшее на правящий режим, у которого отсутствовало взаимодействие с населением, – в точности как об этом и говорилось в газетах[803].
И пока на Побережье судостроители дрались с милицией, Лем приступил к еще одному (после «Абсолютной пустоты») литературному эксперименту: взялся писать предисловия к несуществующим книгам. 27 февраля 1971 года Щепаньский сообщил в дневнике: «Сташек читал мне новый рассказ („теологический“). С последовательностью компьютера показывает невозможность веры в Бога и одновременно ее необходимость. Сам он остается, как говорит, нейтральным, но мне кажется, что он сам недооценивает глубину своей вовлеченности (во внеинтеллектуальном плане) в этот вопрос»[804]. По всей видимости, это была «История бит-литературы в пяти томах».
Уход Гомулки как будто ничуть не изменил настроения Лема, он по-прежнему пребывал в состоянии безнадежности и неверия ни в строй, ни в род человеческий. В декабре 1971 года ему предложили стать делегатом съезда писателей, но он резко отказался. «Сташек все более ожесточается в своем тотальном отрицании и потому убеждал меня, что это лишь поддержка лживой пантомимы и что он ни в коем случае не будет фигурировать в этом срежиссированном партией представлении», – записал Щепаньский[805]. Грустному настроению Лема способствовали события в семье. Летом 1971 года Барбара заболела, а Лем сломал палец правой руки, из-за чего не мог печатать на машинке. Это выводило его из себя. Вдобавок он разбил только что купленный Фиат-125. Тем временем теща взялась за католическое образование внука, чему Лем не противился, лишь тревожился, что теперь «будут проблемы с ребенком». Что интересно, Барбара к тому времени, по словам Лема, сама превратилась в атеистку[806].
В ноябре 1971 года Лем отправил в «Шпильки» еще одно острокритическое произведение, которое позже станет первой историей в «Воспитании Цифруши» (о музыке сфер и Гориллище). Рассказ явно метил в социализм, но в случае чего всегда можно было сказать, будто это критика «формализма» и «вождизма». «Интересно, сочтет ли цензура правильным не замечать аллюзию?» – задался вопросом Щепаньский[807]. Но до цензуры дело даже не дошло: главный редактор «Шпилек» Тёплиц, несмотря на давнее знакомство с Лемом, сам завернул рассказ, сказав, что сейчас печатать такое несвоевременно. Лем был ужасно огорчен[808]. Впрочем, в 1976 году рассказ все же вышел как часть более крупной вещи. А Щепаньскому уже в начале января 1972 года предоставился случай узреть Гориллище в действии. На собрании краковского отделения СПЛ Блоньский предложил издать сочинения Гомбровича, на что присутствовавший там заместитель министра культуры, по словам Щепаньского, заявил, что «существуют препятствия, которые нельзя обойти из-за наличия соседа, данного нам историей». «Лемовское „гориллище“ в углу», – прокомментировал это Щепаньский в дневнике[809].
В начале 1970-х писательская «фронда» почти замерла. С литераторами теперь решили работать тоньше: в Отделе культуры ЦК появилась идея создания новой «интеллектуальной элиты» для противодействия творческой оппозиции[810]. Донесения Отдела культуры ЦК этого периода проникнуты осторожным оптимизмом. Так, в информации от января 1972 года, посвященной выборам на очередной съезд СПЛ, было отмечено, что ни на одном из предвыборных собраний не было зафиксировано оппозиционных выступлений. Единственной попыткой «антипартийной акции в старом стиле» было «Письмо 17-ти» литераторов по поводу дела членов антикоммунистической организации «Рух», арестованных незадолго перед падением Гомулки. Однако вопрос был быстро улажен. Среди делегатов съезда подавляющее большинство составили члены ПОРП и сочувствующие, что явилось следствием «удачных мероприятий» первичных парторганизаций[811]. Сам съезд СПЛ, собравшийся в Лодзи в феврале 1972 года, прошел настолько спокойно, что это вызвало удивление даже у работников ЦК. Большинство выступавших соглашались, что после ухода Гомулки политика в области культуры изменилась в лучшую сторону. Оппозиция почти не проявляла себя. Некоторые ее представители пытались настоять на отмене репрессивных поправок в устав организации, принятых на быдгощском съезде в 1969 году, но не преуспели в этом. Слонимский заявил, что отказывается от счетов за прошлое. Некоторые представители оппозиции (например, Киёвский, Херберт и Яструн) впервые за несколько лет попали в состав правления. На отчетно-выборном собрании варшавского отделения СПЛ 11 апреля 1972 года зазвучала критика правления за то, что оно цепляется в своей деятельности за антидемократические формы руководства и никак не реагирует на перемены, произошедшие в декабре 1970 года. Киёвский выступил за восстановление доброго имени Ясеницы, Завейского и Киселевского и потребовал вмешательства Главного правления в этот вопрос[812]. Критические выпады в адрес правления продолжились на отчетно-выборном собрании первичной парторганизации варшавского отделения СПЛ в октябре 1972 года. На пленуме Главного правления СПЛ 20 октября 1972 года было зачитано обращение Анджеевского, Слонимского и Конвицкого к членам правления, дабы они выступили с ходатайством о снисхождении к братьям Ковальчик готовившим покушение на Герека, но широкого обсуждения это обращение не вызвало. Творческая интеллигенция находилась под впечатлением материальных благ, обрушившихся на поляков с приходом к власти Герека. Тот начал брать кредиты на Западе, рассчитывая повысить уровень потребления в стране и тем самым оживить экономику. В Польшу потекли товары из капстран, в городах появились элементы «сладкой жизни» – от валютных магазинов до стриптиз-баров. Одновременно Герек восстановил разрушенный в 1944 году Королевский замок в центре Варшавы и запустил несколько больших строек, призвав удвоить ВВП («Построим вторую Польшу!»). В Чехословакию и ГДР теперь можно было ездить без загранпаспорта – достаточно было вкладыша в обычном удостоверении личности. В общем, жизнь налаживалась.
Герек был моложе Гомулки на девять лет и тоже относился к поколению довоенных коммунистов, но опыт у него был совершенно другой: он ни разу не был в СССР, зато долгое время работал на шахтах Франции и Бельгии. В Польше он заслужил репутацию скорее технократа, чем идейного марксиста – сумел сделать Cилезское воеводство, которое возглавлял с 1957 года, наиболее передовым в экономическом отношении регионом Польши, обогнав даже Краков с его Новой Хутой, Варшаву и Побережье. С другим претендентом на наследство Гомулки – Мочаром – Герек не ссорился, наоборот, всячески демонстрировал ему свою лояльность, особенно во время «антисионистской» кампании. И вот теперь при поддержке Москвы, косо смотревшей на Мочара с его патриотизмом, Герек встал во главе партии. Поначалу казалось, что вместе с Гереком на повышение пошел и Мочар, который из кандидата стал полноправным членом Политбюро, а близкий ему Шляхциц занял пост министра внутренних дел. Лояльные Мочару журналисты (тот же Махеек, например) взялись пропагандировать достижения своего патрона. Однако в июне 1971 года разразился коррупционный скандал в МВД: под арест попали девять офицеров, включая бригадного генерала. Герек воспользовался этим, чтобы перевести Мочара, курировавшего силовые ведомства, на должность председателя Высшей контрольной палаты (обычное место для отставных тяжеловесов) и исключить его из Политбюро. А вот Шляхциц, наоборот, пошел в гору, превратившись во второго по значимости партфункционера.
Во внутренней политике Герек действительно повел себя как технократ. Отныне в официальной пропаганде о марксизме почти не вспоминали, упор делался на государственные интересы и единство всего народа, включая и эмиграцию. Одна за другой начали появляться книги, повествующие о борьбе за независимость, в том числе авторства покойного Ясеницы