люду»[877]. Кроме того, Лема включили в комитет Польской академии наук «Польша-2000» и приняли в американскую ассоциацию писателей-фантастов. 11 апреля Лем писал Канделю: «SFWA (Science-Fiction Writersof America. – В. В.) как раз предложили мне членство, на выбор почетное или действительное, деликатный вопрос, поскольку это, в общем-то, клуб баранов… и опять же издательство Епископальной церкви. Оно бедное, без хитов, и не думаю, чтобы могло обеспечить мое нисхождение на американскую землю с рыком ДОСТАТОЧНОЙ силы»[878].
Тем временем на очередное издание рассказов о Пирксе с одобрением откликнулся в варшавской «Культуре» Януш Вильгельми (в то время член президиума Центральной ревизионной комиссии ПОРП) – даром что Лем нелицеприятно изобразил его в «Гласе Господа»[879]. Об этом сборнике написал и Лешек Бугайский в «Нурте». По мнению последнего, Пиркс – феномен в мире Лема, ибо все вокруг этого пилота напрочь лишены уникальных черт характера, не интересуются духовной сферой и полностью доверяют машинам, в то время как Пиркс обладает личностью и склонен опираться на свое чутье. Следовательно, рассказы о Пирксе – это предупреждение против безудержной веры в благотворность технического прогресса, ведь техника усиливает не только положительные, но и отрицательные качества человека, не говоря уже о том, что временами подводит[880].
В 1973 году Лем в двух номерах варшавской «Культуры» опубликовал критический текст о футурологии «Зонд в рай и ад будущего», в котором представил классификацию этой области знаний (потом данный текст стал предисловием к третьему изданию «Суммы технологии»)[881]. Статья вызвала отклики в самых разных изданиях. Так, 34-летний Ежи Сурдыковский – выпускник факультета электроники Гданьского политехнического института и бывший работник верфи – в большом тексте на страницах «Жиче литерацке» в целом согласился со скептическим мнением писателя о футурологии, но усомнился в перспективах создания банка теоретических данных для наиболее важных направлений, что предлагал Лем. Сурдыковский указал, что у науки просто нет таких возможностей и уж тем более она не способна конструировать «черные ящики», работающие на принципах, не известных даже самому конструктору (о чем Лем рассуждал еще в «Сумме технологии»). А следовательно, наука не сможет с помощью таких «ящиков» составлять инвентарь того, что в грядущем будет доступно человеку[882].
Прошлись по статье Лема и в паксовских «Керунках». Неизвестный журналист, скрывшийся под инициалами J. C., в целом согласился с Лемом, что нельзя «все зло мира выводить из политических обстоятельств», но указал, что развитие технологий прямо связано с общественно-экономическим строем. «Трудно сказать, что более наивно – вера в то, что одна только ликвидация частной собственности изменит мир, или убеждение, будто обобществление средств производства является всего лишь разновидностью формально-правовых норм, не влияющей ни на общественные возможности, ни на общественное сознание»[883]. Другими словами, не стоит переоценивать или недооценивать важность ликвидации частной собственности – эта мера способствует образованию нового экономического строя, а тот в свою очередь приводит к появлению новых технологий. Следовательно, политические обстоятельства все же важны для понимания истоков тех или иных процессов.
Журналист «Тыгодника повшехного» Петр Мышковский в свою очередь вступил с Лемом в спор насчет того, что подлинная реальность ничем не лучше виртуальной («фантоматики», по выражению Лема), так как воздействует на те же самые участки мозга. Мышковский в ответ заявил, что человек вообще стремится окружить себя чем-то приятным, так что субъективный идеализм вполне способен стать философией масс[884].
В апреле 1974 года с подачи польских властей Лема выдвинули на Нобелевскую премию по литературе. Герек прислал ему поздравительное письмо, пригодившееся, когда с писателя хотели взять дополнительный налог (оказалось достаточно одного звонка в соответствующее ведомство, чтобы все вопросы отпали)[885]. Осенью Лем начал преподавать на философском факультете Ягеллонского университета теоретические основы прогностики (ту самую футурологию, которую так критиковал). Ему даже предложили защитить докторскую диссертацию (кандидатскую, по российской градации) на основе «Суммы технологии» или «Философии случая», но Лем отказался[886]. Не стал он дополнять и «Фантастику и футурологию» критическими текстами о псевдонаучных прогнозистах, как обещал – ограничился несколькими статьями в прессе.
13 августа 1974 года Щепаньский записал в дневнике: «Сташек Лем первый раз, сколько его знаю, исчерпал идеи. Ничего не делает и говорит, что не видит смысла в писательстве»[887]. Так чувствовал себя человек, только что закончивший «Мнимую величину» (сборник предисловий к несуществующим книгам) и «Маску» – барочную вещицу, в которой прослежено пробуждение сознания у искусственного интеллекта. «Маска» отняла у него особенно много времени и сил. Лем начал писать ее в июне 1972 года в Закопане, потом не раз переделывал и наконец довел до совершенства. По крайней мере сам он остался этой вещью доволен.
Рецензии на сборник «Мнимая величина» (куда включили также первую лекцию Голема с памяткой и двумя вступлениями) сводились к тому, что Лем опять проявил чудеса интеллекта и фантазии, но все же это не беллетристика, а от него ждут именно художественных произведений. «Сдается мне, что автор, увлеченный открыванием Закономерностей, Мыслей, Необходимости, Конструкции, Диалектики Разума, потерял в дороге индивидуального героя, человека», – написал 27-летний ученик Выки, Леонард Неугер[888]. Он назвал свой отзыв «Изысканная игра», с чем не согласился Богдан Задура: «Во многих местах Лем отказывается от элегантности, изящной иронии, тонкой игры подтекстов и слов в пользу почти примитивной ясности. Из умелого техника – воспользуюсь спортивным сравнением – иногда превращается в боксера, пытающегося нанести точный удар». Впрочем, Задура поддержал Неугера в том, что Лем копировал стиль Гомбровича[889]. 29-летний сотрудник Варшавского музея литературы им. Мицкевича Якуб Лиханьский (сын Стефана Лиханьского, другого рецензента книг Лема) разъяснил, что Лем вообще описывает людей не извне, то есть в рамках неких ситуаций, а изнутри, как совокупность природных закономерностей: «Способ, каким Лем создает своих персонажей, ясно показывает, что не они в физическом смысле интересуют его. Настоящим героем для Лема является научная субстанция – все эти лемовские идеи». Отсюда и происходит «блеклость» его персонажей. Одной из тем, занимающих Лема, говорил Лиханьский, является мышление, поэтому он в своих произведениях не раз противопоставляет иррациональность человека рациональности машин, доказывая при этом, что именно иррациональность парадоксальным образом позволяет достигать целей. Вот только Лем требует от науки слишком многого – она не может ответить на вопросы «почему?» и «какова цель всего?». Ответы на эти вопросы ищут философия и поэзия. «Лем, безусловно, один из наиболее выдающихся польских прозаиков современности. Его величие не в придумывании новых способов того, как можно рассказать какие-нибудь страшно банальные истории, а в подведении баланса наших возможностей и достижений, когда мы стоим на цивилизационном распутье»[890].
Как Лем отреагировал на эти отзывы? Традиционно. «<…> О новых 100 стр. „Звездных дневников“ у нас не написано ни единого слова, – жаловался он Нудельману в апреле 1974 года. – Ничего. Попросту ничего. (На „Мнимую величину“ было четыре отклика, три были попросту пренебрежительно-заезженными, а четвертый, наоборот, был „хвалебным“, вот только уважаемый критик тоже ничего не понял). Итого: переводы на 29 языков, миллионы тиражей, Бог знает какое издание, и по-прежнему Лем – это девственный континент, не тронутый человеческой мыслью»[891].
Под четвертым критиком Лем, вероятно, имел в виду как раз Лиханьского, к которому, кажется, отнесся все-таки несправедливо. Ведь спустя четырнадцать лет в другом письме Нудельману Лем по сути повторил тезис Лиханьского, так объяснив отсутствие психологических характеристик у своих персонажей: «Упреки, касающиеся недостатка индивидуальной психологии и (особенно в США) в том, что у меня НЕТ ЖЕНЩИН, я всегда считал колоссальным недоразумением. При чтении, например, о путешествии Андре к полюсу, или „Шестого лагеря“ Смита – о неудачном восхождении на Эверест, – или о докторе Ливингстоне, или о Манхэттенском проекте, или о гитлеровской идеологии, или о сталинской, вопросы личностей и их приватных свойств всегда остаются позади или о них вообще нет речи. Об Эйнштейне я читал очень интересные вещи как о ЧЕЛОВЕКЕ, но НЕ там, где пишут о деле его жизни, а он сам в своей автобиографии описал теорию относительности, а не матримониальные перипетии, так как это было сущностью его жизни, а сущностью жизни моих героев часто являются дела, которые не имеют ничего общего, например, с СЕКСОМ. Может быть, это плохо: не могу категорически спорить с этим! Но плохо это или нет – я писал ТО, что меня интересовало, а не то, что ищут так называемые антисексисты. В „Робинзоне Крузо“, в „Путешествиях Гулливера“ нет никаких „эротических штучек“, но наверняка сейчас найдутся желающие, чтобы Робинзон спал с Пятницей! Это дух времени, а я ВСЕГДА с духом времени был не в ладах»