В июле 1974 года вышла большая статья Малгожаты Шпаковской, которая суммировала взгляды Лема и объяснила, почему тот охладел к художественному творчеству. По ее мнению, логика писателя была следующая: человечество вступило в кризис, вызванный развитием науки, благодаря которому оно овладело способностью изменять не только общество, но даже себя как биологический вид (яркий пример – трансплантология). Кризис ведет к отрицанию всех ценностей, последствий чего естественные науки предсказать не могут. Остается культура, но она действенна лишь до тех пор, пока ее участники не осознают наличия у нее такой функции. То есть она может воздействовать лишь на тех, кто впитывает ее плоды бессознательно. А кроме того, культура просто не поспевает за развитием науки, она привержена архаичным формам, не в силах охватить всей широты кризиса и легкомысленна: из-за нее род людской пребывает в уверенности, что мир в любом случае спасет его от последствий любых ошибок. Единственная разновидность культуры, которая потенциально могла бы отвадить человечество от таких ошибок, – это фантастическая литература, но она оказалась неспособна к этому. Следовательно, надо сменить жанр – отсюда родились «Абсолютная пустота» и «Мнимая величина». Почему же Лем в них ограничился рецензиями и предисловиями? Чтобы не громоздить лишней информации, которая мешала бы постичь главное. А почему он просто не написал эссе? Потому что эссе налагает ограничения: «Как написать всерьез, что о человеке думает существо, наделенное сознанием, но человеком не являющееся? Как описать Вселенную в виде игры, не прибегая к условности „Новой космогонии“?»[893]
17 ноября 1974 года Лем участвовал в телепередаче «Один на один» – ток-шоу с элементами спектакля, причем за сценографию отвечал лучший иллюстратор его книг Даниель Мруз, а ведущим, который транслировал вопросы зрителей, выступал 36-летний шеф редакции культуры Польского телевидения Януш Ролицкий. Судя по отзывам в прессе (почти сплошь негативным), вопросы касались исключительно беллетристики Лема и его мнения о внеземной жизни, НЛО и о будущем, а богатство декораций оказалось смазано отсутствием у большинства зрителей цветных телевизоров. Писатель, к разочарованию аудитории, оказался скептиком, а вовсе не витающим в облаках мечтателем – впрочем, с чувством юмора. Между прочим, рассуждая о визите инопланетян, сослался на братьев Стругацких, согласно которым если бы пришельцы высадились на Земле, то лишь случайно и нами бы вообще не заинтересовались (чувствовалось влияние «Пикника на обочине», который Лем прочел незадолго перед тем)[894]. Стоит отметить отзыв Ядвиги Скаржиньской в «Тыгоднике повшехном» – та атаковала Лема за «бесцеремонный отказ» от самой мысли, что бытие может опираться не на «материальную базу». «На мой взгляд, вопрос был поставлен неверно, поскольку речь идет не о возможности, а о необходимости, – писала Скаржиньская. – В организации Вселенной, ее порядка, опирающегося на законы природы, есть мысль, есть мудрость, которые указывают на нематериальный, трансцендентный источник своего происхождения. Этим источником не может быть мертвая материя. К сожалению, человеческое мышление, хотя уже имеет немалые достижения в познании тайн Вселенной, не всегда может это заметить по рассыпанным в ней следам. Можно ли допустить, чтобы они вели в никуда?» – негодовала корреспондентка католической газеты, словно жила не в стране советского блока, а в довоенной Польше[895].
В декабре 1974 года Лем вновь засел за свой долгострой – детектив «Насморк», а еще купил первый цветной телевизор – «Рубин». Апатия его, однако, продолжалась: он отказывался ехать на научные семинары о собственном творчестве и даже обычные путешествия его больше не привлекали, писалось ему тоже с трудом[896]. Кто знает, быть может, получи он Нобелевскую премию, это придало бы ему сил, но награда ушла двум шведам – Харри Мартинсону и Эйвинду Юнсону. И самое досадное, что этого нельзя было списать на нелюбовь академиков к фантастике, ибо Мартинсон прославился как раз фантастической поэмой «Аниара».
В августе 1974 года скончался Эугениуш Квятковский – довоенный вице-премьер, живое напоминание о польском Львове и маршале Пилсудском, о Варшавской битве и стране, растерзанной соседями. Квятковский был родом из Кракова и умер там же, в последний путь его провожал кардинал Войтыла – прямо как в старые добрые времена, когда духовенство хоронило политиков! Теперь-то уж точно можно было сказать: прежняя Польша ушла и больше не вернется. Квятковского не стало 22 августа – как раз в этот день Лем написал Урсуле Ле Гуин то самое покровительственное письмо, после которого американка замолчала. Лем, конечно, не мог этого предугадать, его тогда занимало настроение другого американца – Канделя. «Кажется, пока мои книги не вызвали большого потрясения в Соединенных Штатах, – писал он ему 26 августа. – Возможно, отсутствие заметного резонанса разочаровало вас, что меня совсем не удивило бы. Но было бы фатально, если бы это обстоятельство разрушило ту искренность, которая между нам установилась»[897]. Невзирая на свою апатию, Лем отчаянно рвался на американский рынок! А тем временем в США над ним сгущались тучи. В сентябре крайне ценимый им Филипп Дик, перманентно пребывая в наркотическом дурмане, написал в ФБР донос, в котором заявил, что писателя Лема вообще не существует – дескать, это провокация КГБ для коммунистического растления американского общества[898]. ФБР не отреагировало на письмо, но в начале следующего года Лем сам дал повод для нападок, опубликовав статью о научной фантастике во «Франкфуртер альгемайне цайтунг». В статье содержались дежурные для Лема упреки, предъявляемые этой литературе за безжизненные диалоги, китч и псевдонаучную чепуху. Но главное – Лем там высмеял бюллетень Американской ассоциации писателей-фантастов, той самой организации, куда его недавно приняли. Статью быстро перевели с немецкого на английский (притом что Лем писал ее по-польски), сократив на четверть и добавив к заголовку слова о «худшей литературе мира». Этот вариант сначала появился в Atlas World Press Review, а затем – в органе самой ассоциации писателей-фантастов Forum. Это вызвало скандал. По случаю вспомнили и текст Лема двухлетней давности «Science-fiction: безнадежный случай – с исключениями», который также сначала увидел свет на немецком, а затем на английском (в SF Commentary)[899]. На страницах «Форума» завязалась горячая дискуссия относительно того, как теперь поступить с Лемом.
Тем временем с подачи главного редактора «Выдавництва литерацкого», 44-летнего Анджея Кужа (выпускника Высшей партийной школы в Москве и Института общественных наук при ЦК ПОРП), Лем взялся курировать серию книг «Станислав Лем рекомендует». Первыми плодами этой деятельности, вышедшими уже в 1975 году, стали сборник Грабиньского «Необыкновенные рассказы» и «Убик» Филиппа Дика. Но вместо благодарности от американца Лем получил новые обвинения, поскольку тот не понимал особенностей социалистической экономики и решил, будто поляк напечатал его произведение в своем издательстве и не поделился деньгами[900]. А в конце года Лем разругался еще и с Терлецким, которому не понравился выбор книг, рекомендованных Лемом: писатель и журналист обменялись колкими статьями в прессе[901]. Лему было невдомек, что Терлецкий уже давно строчит на него доносы в Службу безопасности (впрочем, как и на других писателей).
В феврале 1975 года на очередном съезде СПЛ опять разгорелись страсти вокруг цензуры. С трибуны зачитали письмо одного из писателей, который оправдывался в своем решении опубликовать книгу за рубежом. Лояльные власти литераторы обрушились на него с обвинениями в измене родине. В ответ подняли голос оппозиционеры, в том числе Щепаньский. Они выступали так смело, что за спиной сидевшего в зале министра культуры кто-то из лоялистов прошептал: «Нужен Дзержинский, чтобы расстрелять парочку делегатов». Остроты добавило отравление Херберта, которого прямо со съезда увезли в больницу. Поэт был уверен, что это дело рук госбезопасности, но его подняли на смех. Херберт же был так потрясен произошедшим, что никогда более не участвовал в жизни СПЛ[902].
Под впечатлением съезда и прочитанной в парижской «Культуре» статьи о политической оппозиции в Польше Щепаньский 10 марта 1975 года записал в дневнике: «Неаутентичность процессов, обусловленных отсутствием суверенитета, давлением чужих интересов, определяемых идеологией, в которую никто не верит, и борьбой за власть, складывается в политическую действительность, столпом которой является цензура. Цензура – альфа и омега этого строя, а наши с ней бои не имеют никаких шансов на успех»[903]. И как подтверждение этих слов – запись 22 сентября того же года: «[Лем] грезит о том, как будет вешать цензоров»[904].
Вообще говоря, Лему-то не приходилось пенять на цензуру. Ему позволяли печатать такое, о чем другие не смели и мечтать. И он не сидел годами без публикаций. Как раз в 1975 году переиздали «Философию случая» и «Высокий Замок», а «Выдавництво литерацке» выпустило очередной сборник его публицистики – «Критические статьи и эссе» (Rozprawy iszkice)[905]. Примерно на треть тот состоял из текстов, уже изданных в предыдущих сборниках. Первая часть была посвящена литературе вообще, во вторую вошли статьи о разных писателях и их произведениях, третья включала рассуждения о техническом прогрессе и о будущем. Одновременно в «Иностранной литературе» напечатали отрывок из «Абсолютной пустоты», а сам Лем с энтузиазмом занимался составлением серии «Станислав Лем рекомендует» – в частности, даже не читая, хотел опубликовать там «Миллиард лет до конца света» братьев Стругацких и обиделся, когда узнал, что младший из братьев, Борис, уже предложил роман издательству «Искры», самолично доставив его в Варшаву (Лем жаловался на это Нудельману весной 1975 года).