Пока Лем рассуждал о будущем Польши, в «Нурте» вышла большая статья Якуба Лиханьского о человеке будущего в его творчестве. Отталкиваясь от статьи «Этика технологии и технология этики» во втором издании «Диалогов», Лиханьский объяснил, почему герои Лема почти всегда лишены индивидуальности (кроме Пиркса да персонажей «Солярис»): чтобы придать им характеры, надо представлять себе мораль будущего, а она не известна, ведь развитие науки приводит к изменению морали, и в каком направлении это произойдет, мы предсказать не можем (размышлениям над этим как раз и посвящены «Абсолютная пустота» и «Мнимая величина»), – остается описывать людей настоящего, ограничиваясь поверхностными чертами характера, чтобы не впасть в фальшь и халтуру. Единственная серьезная попытка изобразить нравственный облик людей будущего предпринята Лемом в «Возвращении со звезд» – и не сказать, чтобы удачная. При этом, что любопытно, мораль можно исследовать эмпирическим методом, на это способен даже компьютер, ибо мораль – это всегда общественно принятый и идеализированный тип поведения, то есть она вытекает из правил социума. Однако что касается морали будущего, тут мы бессильны, и единственное, что можно точно предсказать, – это неизбежная проблема сосуществования природного разума с искусственным интеллектом, который рано или поздно создадут. Вот почему Лем так занят вопросом взаимодействия человека и машины, причем преимущество далеко не всегда отдает последней (как, например, в «Ананке»). Люди способны мыслить иррационально – этим они сильнее машины (см. «Дознание»), но для этого необходимо иногда отказываться от штампов мышления – вот что Лем хотел показать в обоих детективах: «Расследовании» и «Насморке»[1002] (ту же мысль Лем проводил еще в «Топольном и Чвартеке», но об этом Лиханьский не вспомнил).
Тем временем Пестрак совместно с «Таллинфильмом» снимал кино по тому самому «Дознанию», ради чего мотался на Кавказ, в Париж и даже в Чикаго. Главной проблемой внезапно оказалось вытащить за границу Кайдановского, которого не хотели выпускать советские власти из-за его диссидентства[1003]. Жебровский тогда же приступил к съемкам «Больницы Преображения», на польском радио в июне 1977 года поставили спектакль по «Возвращению со звезд», в ГДР вышел телеспектакль «Верный робот», а сам Лем между путешествиями за границу раздавал интервью то советским газетам, то югославскому телевидению. Весной 1978 года его пригласили в посольство США на просмотр «Звездных войн», в Аргентине вышли «Солярис» и «Звездные дневники», Кандель перевел на английский «Абсолютную пустоту», а в Чехословакии Лем стал самым популярным польским писателем. Его книги были изданы более 350 раз на 32 языках. Внешне все выглядело просто блестяще, но, как ни странно, именно эта востребованность выводила Лема из себя.
Не успела парижская «Культура» опубликовать жалобы Лема на систему, как сам Лем в интервью «Трыбуне люду» принялся сетовать, что каждый месяц подписывает десять-двенадцать договоров и вынужден отвечать на огромное множество приглашений на разные мероприятия. Стоит ему спрятаться где-нибудь на пару дней, множатся звонки и депеши, а выезды в Закопане уже не помогают скрыться от суеты. Журналист, которому Лем рассказал все это, шутливо предложил «обобществить» его, чтобы появились разные бюро по обслуживанию потребностей писателя[1004].
На этот плаксивый текст с удивлением отозвался Анджеевский, перечисливший творческих людей (не только писателей), которым успех не помешал развивать карьеру. Лем ответил Анджеевскому большой статьей в варшавской «Культуре», где подробнее осветил многочисленные обязанности, свалившиеся на него вместе с успехом: авторизация переводов, защита авторских прав за рубежом и т. д. «В современном мире успех ассоциируется не со спокойным осознанием самореализации, а с потерей личной жизни, с вечной погоней, с чувством, что не закончишь ни одного начинания, потому что тебя все время отрывают, так что стилем работы становится пожарный режим – все бросать и тушить то, что горит <…> Вместо того чтобы заняться очередной книгой, я пишу отказы, и бесплодный, чисто механический характер этой отупляющей работы, превратившей мою комнату в контору, встал костью в горле. Именно так вблизи выглядит мой успех»[1005]. Это поистине был разговор сытого с голодным: Анджеевский, чье имя почти исчезло со страниц газет, а главный роман – «Месиво» – уже восьмой год отвергался издательствами, мог лишь позавидовать заботам Лема.
А где же были все те литературные звезды, которыми когда-то так восхищались? Боровский погиб от несчастного случая в 1951 году 29 лет от роду; Мах столь же неожиданно скончался в 1965 году; спустя четыре года в Висбадене принял смертельную дозу снотворного и алкоголя 35-летний Хласко; угодил в тюрьму Иредыньский; творчески деградировал Братны, которому предстояла еще долгая жизнь в забвении… А Лем второе десятилетие сиял на весь мир, оставаясь к тому же одним из богатейших писателей восточного блока. Жизнь удалась! Но почему тогда он испытывал такой упадок сил?
Вообще для Лема этот период действительно был очень напряженным. Параллельно с рассылкой антиправительственных текстов и подписанием многочисленных договоров он должен был думать о матери, которая в феврале 1978 года сломала руку. Лем каждый день возил ей еду, которую готовила теща, и не раз заставал мать читающей «Тыгодник повшехный» (видимо, она уже не была той ортодоксальной иудейкой, что в молодости). Летом он поместил ее в больницу к знакомым врачам, уверенный в ее скорой кончине. Однако она поправилась[1006]. Болезнь матери заставила Лема затеять постройку нового дома (примерно в километре от старого), более вместительного, что позволяло выделить помещения для секретаря и помощников по хозяйству: Лемы начали задумываться о старости. Им повезло: строительство взял на себя Фридерик, свояк писателя, а внутренним убранством обещала заняться его жена, сестра Барбары, дизайнер по профессии.
В ноябре 1978 года Лем наконец разорвал все договоры с «Выдавництвом литерацким», протестуя против запрета «Волшебника Земноморья» в переводе Бараньчака. Такая принципиальность заслуживала уважения – но мог ли Лем поступить иначе? Еще в конце 1976 года близкую ему «Одру» покинули несколько человек в знак протеста против увольнения главного редактора, наказанного за рекламу творчества Бараньчака и других диссидентов[1007]. Пойди Лем на уступки директору издательства Кужу, от него просто отвернулись бы друзья.
Лем продолжал преподавать в Ягеллонском университете, но осенью 1978 года посещаемость его лекций упала, что озадачило писателя. Барбара даже пришла с проверкой и тоже была удивлена – по ее словам, интеллект Лема нисколько не ослаб (не «скапцанял», как выразился Лем в письме Врублевскому, использовав слово из львовского диалекта). Однако студентов не прибавилось[1008].
К осени 1978 года внутри диссидентского движения назрели конфликты – не только между правыми и левыми, но также между деятелями культуры и Комитетом защиты рабочих. Киёвский даже сравнил Комитет с «Красными бригадами», обвинив организацию в беспардонном давлении на сотрудников, провокациях и в стремлении навязать свою диктатуру всему движению[1009]. Анджеевский погрузился в саморазрушение, а Ворошильский после конфликтов с Михником ушел из редакции «Записа».
И тут произошло неожиданное. 16 октября 1978 года, когда шеф краковской милиции на собрании парторганизации местного отделения СПЛ докладывал о подрывной роли епископата, в помещение влетела буфетчица и сообщила, что римским папой только что избрали Кароля Войтылу. Глава воеводского парткома и воеводского совета Казимир Барчиковский, обретя дар речи, потребовал от начальника милиции немедленно представить ему досье на кардинала, после чего удалился с собрания. Стоило ему выйти, как Махеек, ярый ненавистник костела, мрачно изрек: «Ставлю пол-литра, что с сегодняшнего дня будем целовать задницу католикам»[1010].
Краков сошел с ума. По всему городу, невзирая на будний день, зазвенели колокола. Народ высыпал на улицы, не веря случившемуся. Власти скрепя сердце вынуждены были поздравить соотечественника с высокой честью, а 22 октября позволили телевидению вести прямую трансляцию церемонии интронизации. Щепаньский целый день просидел у Лема перед цветным телевизором, следя за историческим событием[1011]. Сам Лем был так вдохновлен триумфом земляка, что вложил и зацементировал в фундамент нового дома записку с сообщением об этом[1012]. Через месяц оба они, Лем и Щепаньский, сели писать киносценарий по «Насморку»[1013].
За этим занятием их и застала «зима столетия» 1978/79 года. Морозы стояли такие, что лопались трубы, а поезда не могли доставить угля на электростанции из-за снежных заносов, отчего происходили отключения света и остановки производств. Поляки ругали власть и жили предвкушением визита Иоанна Павла II, который обещал в скором времени посетить родину с паломнической миссией. Многие предрекали антикоммунистическое восстание по примеру Ирана, где недовольные монархией только что свергли шаха, тоже сплотившись вокруг духовного лидера.
Польская экономика летела в пропасть, назревал общественный взрыв, но для Лема 1979 год сложился в целом неплохо: он дважды побывал в Западном Берлине и ФРГ, весной заключил очередной договор с западногерманским издательством и получил солидный аванс, осенью купил новый «Мерседес» (модели 280 SE, зеленоватого цвета), а еще впервые за три года издал сборник рассказов; вдобавок на экраны вышли сразу два фильма по его произведениям: «Больница Преображения» и «Дознание пилота Пиркса», а на советском телевидении поставили спектакль по «Путешествию четырнадцатому» Ийона Тихого, причем постановка запустила целый телецикл «Этот фантастический мир». Наконец, Лем использовал свои возможности для популяризации творчества Щепаньского: опубликовал в «Ди вельт» на последнюю книгу товарища рецензию, в январе 1980 года прозвучавшую по американскому радио в Западном Берлине