<…> Я сам это видел, и мне запомнилось это зрелище, наверное, сильнее всех прочих, не менее кошмарных. Что заставляло этих людей стоять в очередях, сжимая бумажки, которые выдала уже не существующая власть? Голод? Да, разумеется, но еще и дисциплина, которая подменяет доверие, в данном случае основанная на страхе. Эти люди дисциплинированно и как бы машинально выполняли разные действия среди руин и тел своих земляков, повешенных на столбах другими земляками за то, что те оказались не до конца дисциплинированными»[1037].
В феврале 1980 года состоялся очередной съезд партии, использованный Гереком для подтверждения прочности своей власти. С одной стороны, первого секретаря чествовали как вождя польского народа, с другой же – Герек счел необходимым впервые за десять лет сменить премьера (Ярошевича на Бабюха), что было сигналом каких-то волнений в верхах, вызванных, конечно, неблагополучным состоянием экономики. С трибуны съезда культурную политику партии восславил Вильгельм Шевчик, некогда хваливший Лема: «Деятели искусства в Народной Польше, пользуясь доверием и поддержкой рабочего класса, получили такие условия для творческой работы, какие тщетно старались получить от власти в предыдущие периоды. Благодаря этому мы построили мощное здание культуры и искусств»[1038]. А пока он это говорил, в Кракове 1700 студентов выступили за роспуск официальной студенческой организации и создание новой, аполитичной (то есть без руководства со стороны партии). Резкая реакция властей на это заявление вызвала 4 марта коллективное письмо краковских ученых и деятелей культуры, взявших под защиту подписантов (Лем, конечно, остался в стороне). Студенты же явочным порядком перешли к воплощению своей идеи и основали Академическое движение обновления – фактически свободный студенческий профсоюз[1039].
В разгар всего этого, 2 марта 1980 года, скончался многолетний председатель СПЛ Ярослав Ивашкевич. До следующего съезда писательской организации в 1981 году Министерство культуры планировало оставить исполняющим обязанности председателя Путрамента, но СПЛ вдруг встал на дыбы, так что пришлось сделать коллективное руководство в составе трех вице-председателей (одним из которых и был Путрамент)[1040].
Власти же продолжили давить на творческое сообщество: 25 марта 1980 года был арестован директор издательства NOWA Мирослав Хоецкий, обвиненный в краже множительной техники. Уже 14 апреля в его защиту выступили 40 писателей, обратившиеся по этому поводу в Главное правление СПЛ. Затем к письму присоединились еще 95 литераторов. 5 мая прошло бурное собрание варшавского отделения СПЛ, по накалу не уступавшее, пожалуй, собранию 29 февраля 1968 года (символом чего стало выступление Киселевского – первое за 12 лет). Вступительную речь председателя отделения Ванды Жулкевской за ее болезнью прочел Юзеф Хен. Властям в этой речи досталось за все – от подавления общественного мнения до обнищания писателей. В итоге участники собрания составили письмо к генпрокурору с призывом освободить Хоецкого из-под ареста (что и было сделано). А 16 мая с протестом против цензуры выступил уже Пен-клуб. В ответ Отдел культуры ЦК разработал план подчинения Пен-клуба властям путем создания при нем парторганизации и развернул кампанию личных бесед с писателями, чтобы предостеречь их от оппозиционной деятельности. Но тут по Польше покатилась новая волна забастовок, и режиму стало не до литераторов[1041].
Лем в этот горячий период опять выбрался в ФРГ, откуда отправил Канделю письмо, написанное еще в Кракове, – «не люблю, когда полицейская сволочь читает мои послания». Шел апрель 1980 года. Советские войска четвертый месяц сражались в Афганистане, Москва готовилась к летней Олимпиаде, в Польше вводили все больше карточек на товары, и Лем под впечатлением от всего этого писал своему американскому переводчику о настроениях в Западной Европе: «Уже ни у кого не осталось заблуждений касательно СССР, и только один толкает другого, прямо как евреи перед расстрельной командой, все наделали в штаны и лишь рассчитывают, что Чудище сожрет сначала кого-нибудь другого, а им даст пожить, поскольку нуждается в их деньгах, зерне, технике <…> Невозможно описать всей нашей грязи, разгильдяйства, отупения и человеческого равнодушия, но у русских еще хуже, как известно. Были у нас литовские друзья, поэт с женой, рассказывали о невероятной бедности, там месяцами нет мяса и т. д. – все уходит на армию». Переходя к литературным делам, Лем со скорбью признал, что США его «не приняли», и сообщил, что написал новые части «Голема», а еще взялся придумывать краткое содержание несуществующих книг[1042].
Вскоре после этого, по всей видимости, Лем написал коротенький рассказ «Загадка» – последний в цикле «Кибериады». Против обыкновения рассказ не описывал очередные социальные конструкты, а в юмористическом ключе изображал, как наделенные сознанием роботы рассматривали бы проблему продолжения рода и что думали бы о человеческом способе размножения. Рассказ в следующем году был опубликован в ФРГ, но вот у себя на родине Лем не решился его предлагать в силу чрезмерной, как он считал, фривольности[1043].
В начале июня 1980 года Лем получил почетную награду Еврокона за творческие достижения. Жюри также отметило роман Вишневского-Снерга «От разбойника…», о чем, между прочим, сообщила «Трыбуна люду»[1044]. А «Жиче литерацке» отметила, что в Швеции вышла вторая после «Кибериады» (на самом деле уже седьмая) книга Лема. И какая же? «Рукопись, найденная в ванне». Магнус Хедлунд – автор рецензии на роман Лема, размещенной в крупнейшей ежедневной газете страны Dagens Nyheter («Дагенс нюхетер»/«Новости дня»), – написал, что этому роману позавидовал бы даже Джон ле Карре, автор шпионских детективов. Что интересно, в капиталистической Швеции роман вышел вместе с предисловием, к которому некогда принудила Лема коммунистическая цензура, но Хедлунда это нисколько не смутило; он только поиронизировал над наивностью Лема, указавшего, что Пентагон III отличается от Пентагона I тем, что изолирован от мира: «А нынешний – нет?»[1045]
Казалось бы, все это свидетельствовало о продолжающемся расцвете польской фантастики (символом чего стало появление в 1982 году ежемесячника «Фантастика»), но один из ее представителей, 28-летний Марек Орамус, довольно пессимистично заявил, что по большому счету единственным настоящим фантастом в стране остается Станислав Лем, причем он же в этом и виноват: уж слишком высокую задал планку, вдобавок еще и понаписал теоретических трудов, в которых сформулировал принципы литературного произведения вообще и научно-фантастического в частности. Попробуй соответствуй всему этому, будучи начинающим писателем! Как результат – «ни один из молодых, внушавших большие или хотя бы средние надежды творцов (Остоя, Борунь, Трепка, Хрущевский, Зегальский) долгое время не мог расправить крылья. После издания первой научно-фантастической книги они умолкали – иногда на долгие годы»[1046]. Статья Орамуса, невзирая на иронический тон, четко свидетельствовала о том, что сияние Лема по-прежнему затмевало вспышки всех остальных авторов, пусть даже корифей уже давно не издавал бестселлеров.
1 июля 1980 года правительство Бабюха ввело коммерческие цены на мясо и мясные продукты. Разумеется, то и другое тут же подорожало, но власти формально были ни при чем. Однако рабочих было не провести, и они начали повсеместно устраивать забастовки, верные принципу «не остановишь [производство] – не добьешься». Уже на следующий день Комитет защиты рабочих призвал организовывать стачкомы и не выходить с территории предприятий на улицы, чтобы не давать пропаганде повода обвинять манифестантов в грабежах. Поначалу представителям правительства удавалось гасить недовольство обещаниями, отчего Герек так успокоился, что улетел на отдых в Крым. Дирекции заводов и фабрик, осмелев, начали увольнять забастовочных активистов, особенно связанных с подпольными профсоюзами. На гданьской верфи им. Ленина среди прочих уволили несговорчивую крановщицу Анну Валентынович, причем сделали это всего за пять месяцев до ее пенсии. Столь откровенное наплевательство на интересы трудящихся вызвало новую забастовку. Дирекция пошла на уступки, и Лех Валенса, который возглавлял стачком, объявил об окончании акции протеста. Но тут произошло неожиданное: рабочие потребовали продолжать стачку до тех пор, пока не вернут на работу уволенных с остальных предприятий города. Спустя два дня на верфь пробрались делегаты других стачкомов, и образовался Межзаводской забастовочный комитет. На воротах верфи протестующие вывесили список требований, а еще украсили решетчатые створки иконами и портретами римского папы. В тот же день на верфи появились деятели «Знака» и Комитета защиты рабочих, сформировавшие экспертную группу при Валенсе. Они огласили воззвание 64 варшавских деятелей культуры с призывом к властям начать переговоры с протестующими. Возможно, на призыв не обратили бы внимания, если бы там не стояли подписи таких людей, как Роман Братны, Ежи Шацкий и Стефан Жулкевский – абсолютно лояльных строю и никогда не участвовавших в оппозиции. Позднее к воззванию присоединилось еще несколько десятков представителей культуры со всей Польши, в том числе Щепаньский (Лем опять предпочел остаться в стороне). Дело приняло серьезный оборот, – тем более что приближался праздник Успения Богородицы, на который в Ясногурском монастыре Ченстоховы всегда собиралась масса верующих. Политбюро испугалось, что церковники, чувствуя поддержку Иоанна Павла II, могут призвать к свержению строя. Герек срочно вернулся в Польшу и встретился с главой католической церкви в Польше, кардиналом Стефаном Вышиньским. Результатом их беседы стала умиротворяющая (да еще отредактированная на телевидении) проповедь кардинала, с которой он обратился 26 августа из Ясногурского монастыря. Про кнут власти тоже не забывали, отправив за решетку несколько известных диссидентов. Герек на всякий случай ещ