Лем был явно разочарован съездом, как и вообще ходом событий. «<…> Никто ничем не занимался, кроме забастовок, протаскивания одних директоров и снятия других, разговоров о самоуправлении, рассуждений об инфляции и дефляции, – вспоминал он несколько месяцев спустя. – Единственной областью, в которой еще что-то происходило, было очищение истории и культуры от лжи, разоблачение некоторых поступков власти, ее привилегий и множество подобных вещей, хотя бы, например, осознание польским обществом того, что на Западе также существует польская литература. А вот что касается раздумий о месте Польши в мире, о ситуации в польской науке и т. п., то здесь не происходило ничего <…> Согласитесь, обстановка была никудышная. Если даже появлялся какой-то значительный человек, никто от него не ожидал решений стратегического или глобально-политического характера. Никто не хотел, чтобы он думал о проблемах, скажем, третьего мира или градиента Восток – Запад, его тут же озадачивали вопросами, не имеющими прямого отношения к делу. Безумный полоноцентризм достиг своего пика»[1060].
Казалось бы, странные претензии. О чем еще должны были думать деятели «Солидарности» в 1981 году, если не о судьбе Польши? Но Лем тогда жил другим. Он дописал несколько частей к «Голему-XIV» и размышлял о судьбе человека как вида. Почти полная (без двух вступлений, изданных ранее) версия книги вышла в августе 1981 года, что стало поводом для 29-летнего адъюнкта филфака Ягеллонского университета Ежи Пильха, в будущем известного писателя, опять порассуждать о том, что критика не ценит творчество Лема: «<…> Неужели Станислав Лем открыл новые глубины в польском языке XX века? Нет, он всего лишь автор научной фантастики. Может быть, он виртуоз стиля, мастер пастиша, тонкий насмешник над литературными концепциями? Нет, поскольку пишет научную фантастику. А вообще относится ли он к современным польским прозаикам? В принципе, нет, поскольку занимается научной фантастикой. Космический размах тематики заслоняет и уничтожает земную работу писателя. А стóит помнить, каким великолепным романом (романом вообще, а не только научно-фантастическим) является „Насморк“; насколько жестче, чем, например, у Оруэлла, выглядит будущее человечества в „Футурологическом конгрессе“; какой проницательный диагноз культуре и цивилизации ставит „Маска“»[1061].
О космическом размахе как непреодолимом препятствии для литературной критики написал и публицист католического издания Więź («Вензь»/«Связь») Влодзимеж Юраш: «Космополит Лем, в хорошем значении этого слова гражданин Земли, не может найти отклика у сарматов, поглощенных проблемами своего закутка <…> В книгах Лема не звучит слово „Польша“, а если есть отсылки к истории, то истории как минимум Солнечной системы <…> Поэтому книги Лема не порождают дискуссий, поэтому литературная критика не может найти им место в историко-литературном синтезе, поэтому его настоящими читателями остаются любители фантастики <…>»[1062].
В сентябре 1981 года Лем отмечал 60-летие. В честь такого события у него взяла интервью «Газета краковска» – орган местного комитета партии. Именно в этом интервью Лем выдал ту версию своей жизни при оккупации, которой потом будет держаться: «У меня был выбор – трудиться служащим или рабочим, и я выбрал физический труд. Я был автомехаником, довольно скверным, и сварщиком, тоже довольно скверным. Но мне это было ближе. Я никогда не любил контор». Здесь же он впервые заявил, будто перебрался в Краков в 1946 году[1063].
Эту версию Лем изложил и Станиславу Бересю. Тот в ноябре взял первое из десяти интервью, которые спустя год составят книгу «Разговоры со Станиславом Лемом». Писатель коснулся в них и актуальных событий. Он скептически смотрел на перспективы независимого профсоюза: «Когда-то, разговаривая с женой, я сказал, что, если „Солидарность“ придет к власти, мы уедем из страны. Не потому, что мне было чего непосредственно опасаться, – я никогда не состоял в партии, так что мог не бояться, что меня заставят съесть партийный билет, которого у меня нет. Я просто был убежден, что „Солидарность“ не способна исполнять административных функций. А во-вторых, без сомнения, наступило бы чудовищное, как перед войной, размножение политических партий, так как единственным фактором, гарантирующим единство этого явления, была борьба с противником – властью. Если бы этого противника не стало, „Солидарность“ разлетелась бы на бесчисленное количество осколков. Впрочем, проявления того, что можно назвать сарматской традицией, уже начинали чувствоваться»[1064].
Поляки тем временем с ужасом ждали наступления зимы. Польша продолжала платить по кредитам, набранным Гереком, добивая и без того слабую экономику. Алармисты пророчили грядущие отключения электричества и центрального отопления, пропажу угля и газа, карточки на хлеб. Лагеря польских беженцев в ФРГ и Австрии трещали по швам. Власти препирались с «Солидарностью» насчет экономической реформы: оппозиция предлагала югославскую модель, но требовала установить общественный контроль за национальным хозяйством в виде нового органа, стоящего над партией и правительством, что неизбежно вело к парламентской демократии. Режим пойти на это, естественно, не мог. Наблюдая за бесполезным боданием сторон, все больше членов независимого профсоюза выступали за захват предприятий и допуск оппозиции к государственным СМИ, пользуясь ослаблением партии: за год из нее отхлынули 500–600 тысяч человек. До 60 % населения требовали ограничить роль ПОРП, в их числе половина коммунистов![1065]
18 октября 1981 года не без давления Москвы Каню на посту первого секретаря ЦК ПОРП сменил Ярузельский, сохранивший должности премьера и министра обороны. Уже четвертый глава партии уходил в отставку! Такого не случалось ни в одной другой стране соцлагеря. В тот же день правительство продлило на два месяца срок службы осенним призывникам 1979 года – считалось, что «Солидарность» не успела их «растлить». Спустя шесть дней в села вошли Территориальные оперативные группы армии. Через месяц они появились и в городах. 30 октября правительство передало в Сейм проект постановления о «чрезвычайных мерах для защиты граждан и государства». «Солидарность» ответила на это угрозой всеобщей забастовки. 5–6 ноября был кроваво подавлен бунт заключенных в Каменской тюрьме. Тут и там вспыхивали стихийные стачки. Забастовками начался и учебный год в вузах: студенты требовали вернуть автономию, отобранную в 1969 году. Теперь уже Глемп метался между первым секретарем и председателем «Солидарности», пробуя сгладить углы. Но долгожданная встреча «большой тройки» (Ярузельский, Валенса, Глемп) закончилась ничем. 2 декабря милицейский спецназ провел показательную акцию: высадил с вертолетов десант для подавления забастовки учащихся Высшей школы офицеров пожарной охраны, требовавших вывести свое заведение из-под юрисдикции МВД[1066]. В тот же день в здании Академии наук состоялось торжественное собрание Польского общества астронавтики, на котором его председатель Ольгерд Волчек вручил Лему награду за многолетнюю пропаганду изучения космического пространства.
5 декабря Политбюро приняло решение ввести через неделю, в преддверии очередной годовщины восстания рабочих верфей, военное положение. Все понимали, насколько губительна для реноме партии будет эта мера. «<…> Это ужасная, чудовищная компрометация партии, если спустя 36 лет ее власть нужно защищать милицейскими мерами», – заявил Ярузельский[1067]. 11 декабря в Варшаве открылся Конгресс культуры, на который прибыло немало эмигрантов. А в Гданьске тогда же собралась общепольская комиссия «Солидарности». 12 декабря в 22:30, незадолго до окончания ее заседания, перестал работать телекс, спустя полчаса замолчали телефоны. В полночь телевидение прервало программу. В час ночи в Бельведерском дворце собрался Госсовет, чтобы утвердить военное положение. Внезапно заартачился глава ПАКСа Рышард Рейфф, сменивший покойного Пясецкого. Это, естественно, не помешало высшему органу государства принять нужное постановление, лишь аукнулось Рейффу отставкой.
Гданьское заседание «Солидарности» сыграло на руку властям: не понадобилось ловить руководителей профсоюза по всей стране, оказалось достаточно окружить гостиницу, где поселились делегаты. Тех, кто не участвовал в заседании, ночью забирали в их квартирах. В первую же ночь схватили около 4000 человек, затем к ним добавили еще 6000. Среди прочих задержали Киёвского, Бартошевского, Зиманда и многих других знакомых Лема. Блоньский, который тоже ждал ареста, пророчил, что после Рождества начнется советское вторжение[1068]. Брали не только оппозиционеров, но и представителей прежней элиты, включая Герека, Ярошевича и Бабюха. Всех отправили в лагеря для интернированных. На улицах городов появилась бронетехника и военные патрули, гревшиеся у бочек с горящим углем. В 6:00 утра 13 декабря по телевидению выступил Ярузельский, сообщивший о переходе власти в руки Военного совета национального спасения и о введении военного положения.
Это событие вернуло Лема в состояние 1968 года – он опять в панике сжигал документы. Но теперь пришел в такое отчаяние, что решился на отъезд из страны. «Я попросту ошибочно думал, что власть не сделает того, что она сделала, – говорил он Бересю в интервью. – Ошибка вытекала из простого, в принципе, расчета: я просто не мог представить, что кто-то может быть заинтересован в том, чтобы все наше достояние, все, что было приобретено за 27 миллиардов долларов, разлетелось в пыль. А иначе не могло быть, потому что при военном положении экспорт должен был упасть»