рых он подверг психологическому анализу в «Провокации»?
Конечно, это были уже другие немцы: демократичные, терпимые и восторгавшиеся Лемом. В апреле 1983 года Зигфрид Унзельд – директор западногерманского издательства Suhrkamp Verlag – подписал с Лемом договор на издание нового романа «Побежденный», который должен был выйти под одной обложкой с «Непобедимым». Именно Унзельд добился для Лема стипендии от берлинского института и теперь рассчитывал на благодарность. Если бы не это, Лем, скорее всего, отошел бы тогда от беллетристики[1080]. Весной того года он дважды приезжал в Польшу, все более убеждаясь, что оставаться на родине нельзя. «Будущее он видит сугубо в мрачных тонах», – записал Щепаньский, которому Лем признался, что решился на «полуэмиграцию»[1081]. Почему «полу-»? Потому что он не отказывался от польского гражданства, хотя и жил за границей. Каждые два года Лем писал заявления с просьбой продлить загранпаспорта ему и его семье, ссылаясь на состояние здоровья. В ноябре 1983 года ему ответил сам министр внутренних дел Чеслав Кищак (правая рука Ярузельского), пожелав удачи и творческих успехов[1082]. Это был тот самый Кищак, который четырьмя месяцами ранее, в августе 1983 года, изуродовал СПЛ, поставив там новое правление (чего не признало большинство литераторов, включая Лема), икоторый установил слежку за Щепаньским. Что чувствовал Лем, получив от него письмо? Вряд ли счастье. Скорее облегчение. Значит, власти согласились на его игру. Порывать с родиной, даже такой, Лем боялся больше всего на свете. Когда 1 декабря 1983 года «Ди вельт» сообщил, будто Лем решил остаться на Западе, писатель спустя три недели с деланым возмущением опроверг это на страницах «Жича Варшавы»[1083]. А когда весной 1984 года Урсула Ле Гуин предложила Лему переехать в США, обещая ставку при каком-нибудь университете без обязательства читать лекции, Лем отказался, объясняя это состоянием здоровья и невозможностью из США посещать Краков[1084].
Отпечаток его настроений того времени – аллегорический рассказ «О выгодности дракона», высмеивающий моральных коллаборационистов на Западе, которые пытаются убедить всех, но прежде всего самих себя, будто без Советского Союза Европе было бы совсем худо. Тогда же Лем возобновил свои публикации в парижской «Культуре», куда в сентябре 1983 года отправил текст «В глазах Советов», подписанный на этот раз другим псевдонимом – «Знаток» («P. Znawca»). В нем он обрушился на западногерманских пацифистов, предлагавших вывести ФРГ из НАТО, а американские ракеты – из Европы (что интересно, с идеей объединения германских государств под флагом нейтралитета выступала с начала 1960-х и сама «Культура»). Лем предрекал мирное подчинение Западной Европы Советскому Союзу и дальнейшее распространение советского влияния на все континенты, что неизбежно, по его мнению, повлечет ядерную войну с США. «Пропадайте с немцами во главе, народы старой Европы, если вам так хочется», – заканчивал он свою статью[1085]. А в следующем месяце написал философский рассказ «Черное и белое» – об убийстве террористом римского папы. Этот текст интересен не только тем, что Лем, невзирая на атеизм, уже в который раз с симпатией изобразил духовное лицо, но еще и тем, что в нем исследовалась природа зла в человеке и в мире – проблема, над которой Лем ожесточенно размышлял тогда, уделив ей внимание и в «Провокации»[1086]. Рассказ явно был навеян покушениями на Иоанна Павла II в Риме и в Португалии в мае 1981 года и в мае 1982 года, но непосредственным толчком к его написанию, очевидно, стало паломничество понтифика на истерзанную военным положением родину в июне 1983 года.
Польша в те годы представляла собой сущий пейзаж после битвы. 23 декабря 1982 года страны – члены НАТО заморозили дипломатические отношения с Варшавой, отозвали государственные гарантии на кредиты, ограничили польские квоты на рыбную ловлю и привилегии государственной авиакомпании «Лёт». А в октябре следующего года, когда Сейм принял новые правила регистрации организаций (что означало запрет «Солидарности»), президент США Рональд Рейган отменил режим наибольшего благоприятствования для Польши. Польская экономика пошла под откос. В 1982 году реальный уровень жизни упал на 32 %, ВВП скатился так низко, что лишь к 1985 году достиг уровня семилетней давности. При этом государству приходилось расплачиваться по кредитам, но денег не было, и правительство одалживало их у союзников по советскому блоку, вследствие чего резко выросла задолженность странам СЭВ. К 1986 году внешний долг составил 33,5 миллиарда долларов, при этом Советскому Союзу Польша задолжала 6,5 миллиарда трансферных рублей[1087]. Внутри страны, несмотря на отмену в июле 1983 года военного положения, тлело гражданское противостояние, то и дело кого-то арестовывали и увольняли с работы, а в ноябре 1985 года МВД под предлогом борьбы со СПИДом начало хватать по всей стране подозреваемых в гомосексуализме, которых заносили в реестр (так называемые «розовые папки») и шантажом склоняли к сотрудничеству. Свой бой вел пресс-секретарь правительства Ежи Урбан – лодзинский еврей, чудом уцелевший во время Холокоста, а после войны журналист, руководитель отдела политики в «По просту», находившийся под цензурным запретом при Гомулке. Теперь, став голосом власти, Урбан с тем же пылом взялся защищать режим, с каким ранее набрасывался на него. Каждую неделю он собирал для иностранных репортеров пресс-конференции, которые почти целиком транслировали по телевидению. Демагогия этого человека вошла в легенду. Урбан то грозился разорвать научное сотрудничество с США, если те не снимут санкций; то предлагал в качестве симметричного ответа Франции исключить уроки французского из школьной программы; говорил, что экономическое давление Запада бьет по простым полякам, а не по правящей элите, и обвинял эмигрантов в предательстве, ибо они бросили страну в трудную минуту, предпочтя вольготные условия жизни за границей; называл капеллана варшавской «Солидарности» Ежи Попелушко «Савонаролой антикоммунизма» и обвинял в антисемитизме только что канонизированного польского францисканца Максимилиана Кольбе, бросая тем самым тень на Иоанна Павла II и всю католическую церковь. Такая деятельность снискала Урбану славу едва ли не самого ненавидимого после Ярузельского человека в стране – особенно когда Попелушко убили сотрудники госбезопасности.
У Лема же, наоборот, дела пошли еще круче в гору. «Выдавництво литерацке», с которым он восстановил отношения, печатало его произведения не только с прежней регулярностью, но и неслыханными даже для Лема тиражами: в 1981 году переиздало под одной обложкой «Расследование» и «Насморк», в 1982 году опубликовало «Осмотр на месте», через год – «Рукопись, найденную в ванне», «Футурологический конгресс» и «Маску», в 1984 году – «Глас Господа», «Сумму технологии» и «Диалоги», а в 1987 году – «Мир на Земле», «Фиаско» и книгу интервью, взятых Бересем. Более того, чередой пошли и исследования о творчестве Лема: вышли две обобщающие статьи на эту тему и целая книга авторства Анджея Стоффа[1088]. Наконец, лодзинские «Одглосы» в начале августа 1983 года провели конкурс на знание лемовских произведений, а редколлегия подросткового журнала Płomyk («Пломык»/«Пламя») в конце 1984 года наградила Лема премией «Золотое перо» как любимого писателя юношества. Периодически выходили тексты, анализировавшие те или иные проблемы, поднятые в книгах Лема. Так, в январе 1985 года недавний глава краковского отделения СПЛ и бывший заместитель главного редактора «Выдавництва литерацкого» Ян Пещахович осветил взгляд Лема на молчание Вселенной[1089], в августе 1986 года Стофф на примере переизданного «Эдема» порассуждал о неверии Лема в межцивилизационный диалог[1090]. А когда в мае 1985 года во Вроцлаве прошли Дни советской культуры, то среди переводов популярных авторов местная «Одра» отметила Лема.
В конце июля 1983 года Лемы перебрались в Вену, но квартира в центре, предоставленная Союзом писателей Австрии, им не понравилась из-за оживленного автомобильного движения и грязного воздуха. Пришлось искать новое жилье, которое в октябре нашли на окраине города – аж в 15 километрах от школы, куда записали Томаша (кстати, одним из преподавателей там работал американский писатель-фантаст Джонатан Кэрролл). Не успели они переехать, как Лем угодил в венскую клинику, где ему провели очередную операцию на простате. Из-за отсутствия страховки он платил за лечение из собственного кармана – вышло 47 000 шиллингов, или 7000 современных евро. А послеоперационная реабилитация облегчила его кошелек еще на 123 000 шиллингов[1091]. Эти незапланированные траты вкупе со стрессом от потери родины и неопределенностью будущего (а ведь ему было уже 62 года!) сильно угнетали Лема. К тому же Вена оказалась более дорогим городом, чем Западный Берлин, что страшно нервировало писателя, жаловавшегося Роттенштайнеру, будто он чуть ли не умирает с голоду (что не помешало ему перечислить через Щепаньского несколько сотен долларов для запрещенных цензурой польских писателей[1092]). Вдобавок, к ужасу своему, он обнаружил, что Австрия заражена нацизмом похлеще ФРГ: в ней даже не провели как следует денацификацию, так как австрийцы сумели представить себя жертвами Третьего рейха. Лем был в ярости: глядя на австрийцев, он то и дело задавался вопросом, чем они занимались во время войны. Свою неприязнь он не особенно и скрывал: например, однажды, провожая Бартошевского к такси, демонстративно взялся петь «Хорста Весселя», вызвав у водителя шок (исполнять эту песню было запрещено)