<…> Советская система – это не государственный капитализм, не обычная империалистическая держава. Это система самоценной власти ради власти, а поскольку этого нельзя сказать вслух, власть легитимизируется идеологией. А когда идеологический фасад разлетается на куски, как это произошло в Польше в августе, не остается абсолютно НИЧЕГО для оправдания голого насилия над обществом. Собственно, остается только один аргумент – стращать народ советской „братской“ помощью». Лем опять поиздевался над западными аналитиками, особенно над газетой «Цайт», за то, что они оказались не способны объяснить, почему рабочий протест в Польше облачился в христианские ризы, и предсказать, к чему приведут реформы Дэн Сяопина. Между тем все просто, считал Лем: когда господствующая идеология переживает серьезный кризис, массы инстинктивно тянутся к прошлому (например, Сталин во время Великой Отечественной войны принялся возрождать русский патриотизм, а «Солидарность» кинулась в объятия католической церкви), ну а реформы Дэн Сяопина усилят Китай, что только сыграет на руку НАТО[1115].
Столь непримиримый антисоветизм Лема не переносился, однако, на советских людей. Наоборот, писатель жалел их, потому что им пришлось жить при таком гнусном строе. Вот что он писал Урсуле ле Гуин 10 сентября 1984 года: «<…> Ариадна Громова (она потеряла мужа-еврея в Киеве, на Украине, когда немцы убили там всех евреев в Бабьем Яру) <…> умерла от дозы сомниферы. Но я думаю, что, даже если это не было самоубийством, она умерла от печали в одиночестве, так как всех русских или нерусских ее друзей, знакомых и так далее, как, например, Нудельмана, покойный Андропов либо вынудил уехать за границу, либо посадил в какой-нибудь Гулаг. Я не знаю, по какому каналу Нудельман вообще может получать инсайдерскую информацию из СССР, но он сказал мне, что братья Стругацкие живут сейчас только тем, что ПЕРЕВОДЯТ, и их плохое положение ухудшилось после того, как Андрей Тарковский, экранизировавший мой „СОЛЯРИС“ и их „ПИКНИК НА ОБОЧИНЕ“, но под названием „СТАЛКЕР“, попросил в Италии убежища, и теперь он, конечно, „персона ОЧЕНЬ нежелательная“ и скоро может лишиться советского гражданства. Мне жаль, что я могу сообщить Вам только плохие новости, но это мир, которого я никогда не создавал, и было бы бесполезно, нет, глупо, если бы я объяснял, ЧТО это за мир, в котором мы должны жить. Находясь в Польше, я не мог читать газет, потому что они полны лжи, а здесь я читаю их не без ярости, потому что они публикуют много чуши и сплетен»[1116]. Под стать настроению Лема было и состояние его русского переводчика Нудельмана, который сообщал ему в сентябре 1985 года: «С Россией мои отношения почти прекратились: КГБ, видимо, не нравятся мои здешние занятия, и мои друзья это чувствуют. Когда однажды в Брайтоне я встретился с Кагарлицким на конвенции, он заговорил со мной, только отделавшись от спутников, и то весь разговор свелся к его шепоту: „Осторожней, здесь Парнов, если он увидит, что я с тобой разговариваю…“ Бедный Кагарлицкий: вскоре у него арестовали сына за „марксизм“; правда, выпустили потом, но самого уволили из ГИТИСа <…> Как странно: многие из тех, кто соприкасался с Вашим творчеством в России, уехали в конце концов: вот и Горенштейн, и Тарковский, и даже я на Западе. А бедной Ариадны Громовой нет вообще. И говорят, даже Стругацких выталкивают в эмиграцию»[1117].
В ноябре – декабре 1984 года в письмах Блоньскому Лем, приходивший в себя после очередной операции и принимавший множество лекарств, жаловался на слабость, проблемы с памятью и координацией. Не забывал при этом ругать польские власти, ненавязчиво советуя товарищу почитать статьи Знатока в парижской «Культуре». В марте 1985 года Лем вновь пережил операцию, которая опять, как в 1976 году, вызвала инфекцию. Из больницы он делился с Блоньским впечатлением от прозы Генрика Гринберга (польского еврея, ставшего в 1967 году невозвращенцем): «Средоточием антисемитизма в Польше была Церковь <…> и как же противно читать, что и Вышиньский не знал наверняка, нужна ли евреям для мацы кровь христианских младенцев». Заодно каялся в собственных прегрешениях, сообщая, что жена до сих пор не может простить ему пропаганды коммунизма в «Магеллановом облаке», а также гнусного рассказика «Сон президента», который он в 1955 году отправил Блоньскому в «Пшекруй»[1118]. Эти стычки с Барбарой, видимо, следствие их нередких ссор в то время: жена вынуждена была мотаться на машине по Вене, все организовывать, ее преследовал страх остаться в чужом городе вдовой с ребенком, а ведь рядом никого не было. От всего этого нервы у нее были на пределе. Томаш тоже ужасно страдал от одиночества, находя утешение разве что в школьных успехах[1119]. В свою очередь Лем раздражался не только из-за бесконечных проблем со здоровьем, но еще и потому, что эти проблемы мешали ему лишний раз приехать в Польшу. Барбаре приходилось навещать краковский дом вдвоем с сыном, и всякий раз она сообщала приходившему в гости Щепаньскому, что «Сташек недоволен Австрией». Даже присуждение Лему австрийской государственной премии в области литературы за 1985 год не изменило такого настроения.
Удивительно, но Лем в эти трудные годы продолжал работать как одержимый. В декабре 1984 года он сообщал Блоньскому, что почти закончил очередной роман («Побежденный»), в котором как раз приближается к уничтожению СССР. Однако в феврале 1985 года признался, что финал романа застал врасплох даже его[1120]. Кроме того, в конце 1984 года Лем передал в «Нурт» два эссе, которые написал между делом, работая над романом (одно из них – о вооружениях будущего – почти в неизмененном виде вошло в произведение). Это были рецензии на несуществующие научные работы, написанные в XXI веке: «Принцип разрушения как творческий принцип. Мир как всеуничтожение» и «Системы оружия двадцать первого века, или Эволюция вверх ногами». И хотя «Нурт» почему-то не принял этих статей к публикации (отказали Лему!), они вдохновили 37-летнего критика Ежи Яжембского на масштабный текст о космогонии писателя. По мнению Яжембского, мировоззрение Лема было близко к религиозному, поскольку он тоже допускал наличие некоего высшего разума, вот только этот разум, согласно Лему, не существует извечно, а появляется эволюционно в ходе нагромождения бесчисленных факторов, овладевает законами природы и вырывается за границы бытия, тем самым переживая саму Вселенную. Как зарождение разума, так и его развитие отнюдь не предопределено, и то и другое подчиняется случайному стечению обстоятельств, причем в ходе генезиса разум неизбежно размывает границы между естественным и искусственным, то есть между биологией и техникой (в нашем случае – перестает быть человеческим в силу исчезновения человека). Такой разум и сам может творить другие разумы, при этом не обязательно будет выше их с этической точки зрения[1121].
Через год эссе все же вышли в рамках сборника «Библиотека XXI века» (с добавлением «Одной минуты человечества»[1122]), и тогда на них откликнулся публицист варшавской «Культуры» Лешек Клингер, который тоже отметил фундаментальную для мировоззрения Лема роль случайности в развитии Вселенной[1123]. В том же духе высказался и Анджей Невядомский, который обратил внимание на своеобразное возвращение Лема к концепции Земли как центра Вселенной, поскольку накопление знаний о космосе все больше подводит нас к мысли, что жизнь, а тем более разум уникальны во Вселенной[1124]. В свою очередь Бересь взялся осветить вообще всю псевдопублицистику Лема («Абсолютную пустоту», «Мнимую величину», «Провокацию» и «Библиотеку XXI века») и ее место в литературном процессе[1125]. Позитивно оценили сборник в лодзинской газете Dziennik Łódzki («Дзенник лудзки»/«Лодзинский ежедневник»), где в который уже раз подметили, что Нобелевской премии по литературе в Польше достойны разве что Лем да Парницкий[1126]. А восторженная поклонница Лема – Янина Вечерская – увидела в «Библиотеке XXI века» самое полное воплощение мизантропии писателя, доказательство чему усмотрела в последнем эссе «Одна минута человечества», самом свифтовском во всем творчестве Лема, но не в смысле сатиры, а в смысле ядовитого отношения к человеческой сути. Кроме того, Вечерская подметила, что сборник вступил в спор с утверждениями Эйнштейна: «Бог не играет с миром в кости» и «Бог изощрен, но не злонамерен». Однако эссе Лема «Мир как всеуничтожение» заявляет противоположные вещи: во-первых, бога нет (Эйнштейн же исходил из посылки, что он есть), во-вторых, он играет с миром в кости (хотя его и нет), а в-третьих, игра эта незамысловата, но злонамеренна[1127]. C последним согласился и журналист паксовских «Керунков» Тадеуш Дворак[1128]. А вот в молодежном органе «Валька млодых» неожиданно раскритиковали «Библиотеку XXI века» за неоригинальность, сухость и неувлекательность, и хотя заметка о книге была совсем небольшая, она перевешивала иные рецензии популярностью газеты, в которой ее разместили[1129]. Наконец, в «Одре» самого Лема сделали героем «Библиотеки XXI века», опубликовав рецензию на мнимый сборник трудов по «лемологии», изданный в 1998 году. «Человек с рождения познает окружающий мир. Накопление информации в определенный момент приводит его к неожиданному выводу, что он не понимает творящегося вокруг