[1138]. Лем обратился к тем годам, возможно, еще и потому, что в «Фиаско» использовал фрагмент из рассказа «Хрустальный шар»: о том, как конкистадоры наткнулись на термитники и сгинули в погоне за золотом. Постфактум можно было это воспринять как намек на концовку романа, где воскрешенный Пиркс обнаружил на Квинте нечто похожее и тоже погиб. Но думал ли Лем об этом уже тогда? Ведь он сам признавался, что финал застал его врасплох. Канделю в сентябре 1985 года Лем написал, что ввел в роман фрагмент из рассказа для иллюстрации неудачи тяжелого похода[1139]. Но почему именно из «Хрустального шара»? Неужто Лем не мог выбрать для этого какое-нибудь известное произведение другого автора?
Дело в том, что он вообще имел обыкновение возвращаться к старым идеям, воплощая их на новый лад. Ранее он сделал так в «Насморке» и «Осмотре на месте», да и в «Фиаско» этот прием не ограничился «Хрустальным шаром»: ледяное кольцо вокруг планеты, созданное с помощью искусственно выброшенной из океанов воды, Лем описал еще в первом издании «Диалогов» (и, кстати, так нигде и не объяснил, зачем это нужно). Сюжетная интрига – навязывание контакта инопланетянам, не жаждущим этого, – тоже не нова, Лем использовал ее еще в «Человеке с Марса». А о «Хрустальном шаре» он вспомнил, вероятно, после ознакомления с «Дневником 1954» Тырманда, изданным в 1980 году[1140]. Что интересно, скоро Лему пришлось вспомнить и о других своих полузабытых произведениях, поскольку в тот момент он готовил два сборника старых рассказов – для Польши и ФРГ. Первый вышел в 1988 году, второй – через год.
«Дневник 1954» Тырманда увидел свет в Лондоне. На родине произведения эмигрантов находились под запретом. Да и вообще обстановка в стране оставляла желать лучшего. Щепаньский записал 4 апреля 1986 года: «Атмосфера все более тяжелая. Снова избиения, совершенные „неизвестными“ (среди прочих – сына Вальдемара Хростовского). В тюрьме избили Фрасынюка. Атака на Церковь, затеянная Урбаном. Пока ни малейшего просвета»[1141]. 29 июля – 3 августа 1986 года прошел X съезд ПОРП. «Апофеоз победы над „Солидарностью“, однозначно определяемой как „империалистическая агентура“, – фиксировал Щепаньский. – Снисходительные акценты понимания для „одурманенных“, которые протестовали против извращений политики предыдущего руководства. Одновременно угрозы, обещания беспощадно бороться с остатками контрреволюции. Единственное утешение – это инстинкт истории. Сохраняется перспектива будущего, которое принесет беспристрастные оценки»[1142].
Как раз в 1986 году в венскую квартиру Лемов заглянул Найдер, заочно приговоренный в Польше к смерти по обвинению в сотрудничестве с ЦРУ. До того к Лемам не раз наведывались знакомые – Блоньские, Щепаньские, Бартошевские, Мрожек[1143]. Всякий раз это был настоящий праздник. Иногда заглядывали австрийские и западногерманские журналисты, однажды приехал театральный режиссер из ФРГ Фридрих Майер-Эртель, обсуждавший с Лемом постановку оперы «Кибериада» (предпремьера состоялась 16 мая 1986 года в Вуппертале)[1144]. Но, в отличие от всех других гостей, встреча с Найдером не сулила ничего хорошего. Лему запросто могли отрезать пути на родину. Поэтому приезд создателя Польского соглашения за независимость держался в тайне. Именно после него Лем впервые рассказал сыну, что сотрудничает с парижской «Культурой». И раз уж Томаш все узнал, писатель сразу посадил его редактировать свои статьи, чтобы никто не догадался об авторстве. Томаш вспоминал, что характерной чертой отцовского стиля было частое использование архаичных выражений, взятых из трилогии Сенкевича[1145]. Не всегда удавалось их вычеркнуть – слишком уж Лем к ним прикипел.
В Австрии тоже происходили неприятные для писателя вещи: в июне 1986 года жители страны избрали президентом бывшего генсека ООН Курта Вальдхайма, у которого перед тем обнаружилось нацистское прошлое. Австрийцев это не смутило, а вот Израиль сразу после выборов отозвал посла из Австрии. В ноябре того же года добилась большого успеха на парламентских выборах ультраправая Австрийская партия свободы. Лем был вне себя. 27 июня 1986 года Щепаньский записал в дневнике: «Приехали Лемы. Сташек более тревожный, похудевший и полный презрения к положению в Австрии и ФРГ. Полагает „зеленых“ инкубатором нового фашизма»[1146]. «Зеленые» как инкубатор нового фашизма – это было продолжение той идеи, которая заставила Лема приравнять левых террористов к нацистам. Он, когда-то веривший в коммунизм, теперь испытывал аллергию к любой левой идее (кроме права на аборты и контрацепцию). Так, в октябре 1987 года Лем отказался выступать в Мюнхене с лекцией о будущем, когда узнал, что перед ним запланирована речь феминистки и одной из руководительниц партии «зеленых» Ютты Дитфурт, заявившей как-то в бундестаге, что теракты менее вредны для общества, чем действия правительства.
Летом 1986 года Лем написал еще несколько статей в парижскую «Культуру». Первый текст под названием «Урок катастрофы» вышел в июньском номере и был посвящен аварии на Чернобыльской АЭС, из которой писатель сделал вывод, что СССР, оказывается, не готов к атомной войне. Лем снова рассуждал о коммунистическом тоталитаризме, на этот раз сделав акцент на его мистической сути: этот строй, по его мнению, так заточен на строительство рая, что чувствует свою ответственность за природные и техногенные катастрофы и потому скрывает их. При этом, как писал Лем, тоталитаризм лишил своих граждан чувства ответственности, ибо отнял гражданскую инициативу, сам же не способен быстро реагировать на неожиданные беды – отсюда бардак при ликвидации последствий аварии. «Не для того, чтобы обругать советских граждан, а лишь ради того, чтобы показать то положение, в котором они живут, нужно сказать, что более шестидесяти лет Гулага, КГБ, чисток, убийств и прочей „идеологической работы“ довели коллективную ментальность этого общества до оскотинивания». Заодно Лем еще раз прошелся по европейским и американским пацифистам, не понимающим сути СССР, но теперь добавил к ним и противников мирного атома[1147]. В июльско-августовском номере Лем вновь разразился проклятиями по адресу европейцев и особенно немцев, теперь уже за их близорукий антиамериканизм. В своем запале писатель зашел так далеко, что объявил, будто немцы преследуют американцев, как когда-то евреев. Кроме того, Лем еще раз обрушился на Советский Союз в связи с чернобыльской катастрофой. «Пропагандистская машина Советов, которая куда больше геббельсовской, ведет себя типично при встрече с неприятной неожиданностью. Сначала замалчивает неприятность сколько можно, затем переворачивает ее с ног на голову, чтобы возложить вину на Запад, а в третьей фазе неприятность, вставленная в идеологическую раму и декорированная подвигами советских людей, переносится в музей революции в качестве памятника светлого будущего как триумфальный экспонат, посвященный идеальной системе и ее строителям <…> Марксизм – это раздутая до степени идеологии ненависть. Россия так и не простила Европе ее богатства и счастья <…> Огромное число идиотов в Европе и Америке надеялось, что Горбачев исправит советскую экономику. Бедные дурни, если ему это удастся, то за ваш счет и за счет вашей безопасности»[1148]. В ноябре Лем написал письмо Эве Липской, пройдясь уже по французским и американским властям: «<…> Идиот Миттеран по амнистии выпустил всех лидеров „Прямого действия“, которых посадили во Франции в 1980 году, и они теперь с приклеенными бакенбардами швыряют столько бомб, сколько хотят, и стреляют в разных VIP-ов, а другой старый дурень, Рейган, продавал оружие Хомейни; мир полон кретинов, держащих его судьбу в своих руках <…>»[1149].
Одним из немногих друзей Лемов в Вене был польский священник Станислав Клюз – бывший иезуит, выпускник филфака Ягеллонского университета, одно время активно публиковавшийся в «Тыгоднике повшехном». В австрийской столице он жил уже двадцать лет, возглавляя духовную миссию при одном из вузов. Благодаря его посредничеству в 1985 году в Вену сумела приехать Янина Вечерская, чьими статьями о собственном творчестве восторгался Лем. Она прочла в Венской литературной академии доклад о теологических аспектах прозы польского фантаста[1150]. Знаменательная тема! Хотя Лем и оставался атеистом, в его произведениях то и дело звучала католическая нота. Иногда это казалось даже неуместным – например, в «Фиаско» одним из членов межзвездной экспедиции необъяснимым образом выступает нунций Святого престола. Сам Лем говорил, что придумал этого персонажа под впечатлением от романа Барона Корво (Фредерика Рольфа) «Адриан Седьмой»[1151]. Но зачем экипажу, отправленному для установления контакта, нужен представитель Ватикана? Судя по всему, нунций как выразитель новозаветной морали понадобился Лему для противопоставления неумолимо рациональному бортовому компьютеру, красноречиво названному GOD (БОГ), чья стратегия, безукоризненно следующая теории игр, доводит мирную экспедицию до массового истребления аборигенов. Вообще роман битком набит аллюзиями на религию – не только христианскую (ангел-благовестник Гавриил, Всемирный потоп, огненный дождь над Содомом и Гоморрой), но и античную (миф об Орфее и Эвридике). «Теологичность» творчества Лема отметил и Сымотюк, когда стал анализировать сборник 1988 года «Темнота и плесень» (не подозревая, видимо, что он состоит из ранних рассказов). «Мышление Лема являет собой замкнутый круг „антитеологического“ воображения, не вырвавшегося из пространства теологии» (в том смысле, что каждое отдельное бытие человека или вещи способно формировать нечто большее, чем оно есть, а совокупность таких бытий формирует что-то совершенно иное – как компьютер не сводится к набору деталей, из которых он состоит. Отсюда легко перекинуть мостик к сверхразуму – вот и «теологичность»)