[1191]. А в мае следующего года писатели еще и возродили старый СПЛ, выбрав председателем Щепаньского (билет № 1 вручили Милошу). Но поскольку в Польше уже существовал один СПЛ (возглавляемый Жукровским, которого вскоре сменил Кунцевич – большой ценитель творчества Лема), то параллельную структуру назвали Объединением польских литераторов. Так в Польше возникли две писательские организации, существующие по сей день.
Раковский возглавил правительство в конце сентября 1988 года. В это время на фоне массовых протестов, вызванных очередным повышением цен, вовсю шла подготовка к переговорам между властями и «Солидарностью». Ярузельский стремился к тому, чтобы встроить часть оппозиции в систему и таким образом разделить ответственность за непопулярные меры правительства с теми, кто правительство критиковал. Обстановка была накаленная. Мало того что страна была охвачена выступлениями, а прилавки по-прежнему оставались пустыми, так еще и продолжались таинственные смерти оппозиционеров: 11 июля 1988 года умер после избиения неизвестными маститый 69-летний социолог Ян Стшелецкий (бывший социалист и участник Варшавского восстания); в конце января 1989 года погибли капеллан белостокской «Солидарности», ксёндз Станислав Суховолец, и ксёндз Стефан Недзеляк – духовный опекун только что образованного при участии Анджея Вайды объединения «Катынская семья Варшавы»; в июле 1989 года был убит еще один близкий оппозиции священник – Сильвестр Зых, – причем телевидение с подачи Урбана распространило информацию, будто ксёндз умер с перепоя. Убийцами Стшелецкого оказались обычные грабители, в других случаях виновных не нашли, но диссиденты, хорошо знакомые с методами работы госбезопасности, не могли всякий раз не подозревать руку спецслужб, из-за чего атмосфера в обществе была предгрозовой.
В начале декабря 1988 года в Польшу приехал Колаковский, который выступил в Варшавском университете, в Пен-клубе и в столичном храме Святой Фаустины на собрании, где был образован Гражданский комитет при Лехе Валенсе. Обо всем этом информировала центральная пресса, что не помешало МВД вызвать философа на допрос под угрозой высылки из страны. Список претензий к Колаковскому включал публичные выступления (а ведь философ приехал с частным визитом); переход в британское гражданство; оскорбление «Трыбуны люду» («все та же старая мякина», как выразился Колаковский); наконец, участие в «нелегальном собрании в костеле».
– Какое же нелегальное, если о нем сообщили в прессе? – удивился философ.
– В сегодняшней Польше не ясна граница между легальным и нелегальным, – ответил сотрудник госбезопасности.
Ворошильский, услышав эту странную историю, вспомнил анекдот Франца Фишера (завсегдатая варшавских кафе в довоенной Польше, ставшего героем фольклора и прототипом пана Кляксы) о том, как однажды царь удостоил аудиенции шляхту из-под Ломжи, а потом казаки ее высекли, «чтобы поляки не возомнили о себе невесть что»[1192].
Лемы вернулись на родину в конце ноября 1988 года. Почти сразу писатель объявил сбор подписей с требованием допустить к будущим парламентским выборам любого, кто наберет не менее 1 % подписей избирателей. Сидевший до сих пор тише воды ниже травы, он вдруг оказался одним из инициаторов демократических перемен, действуя с таким же задором, с каким когда-то проповедовал коммунизм. Среди прочих воззвание подписал экономист Лешек Бальцерович, который всего через год начнет внедрять в стране рыночную экономику методом «шоковой терапии»[1193]. Но судьба страны решалась не петициями, а переговорами за круглым столом, которые длились с февраля по апрель 1989 года.
Быть может, Ярузельскому удалось бы сделать то, что он задумал, если бы в декабре 1988 года Горбачев с трибуны ООН не объявил об отказе от «доктрины Брежнева». Таким образом, советские войска больше не гарантировали сохранение социалистического строя в странах – участницах Организации Варшавского договора, что в корне изменило ситуацию. Поляки наконец-то получили возможность самим выбирать себе строй, так что к концу следующего года от диктатуры ПОРП не осталось и следа.
Согласно договоренностям за круглым столом оппозиция допускалась к выборам, но могла рассчитывать лишь на треть мест в Сейме. Первый тур проходил 4 июня, и Лем, всегда встававший очень рано, явился на избирательный участок еще до открытия. Результаты потрясли всю страну: лагерь «Солидарности» взял почти все места, на какие мог претендовать, а возрожденный Сенат и вовсе оказался под полным контролем противников ПОРП. Это был триумф. «Главный повод для радости, что напакостили Красному, – записал Щепаньский. – Это явное доказательство того, что общественные настроения имеют более сложную мотивацию, чем только экономическую. Помню здешнюю бедность до войны. Сегодня крестьяне живут несравнимо лучше, однако ненавидят коммунизм»[1194]. Парламентская сессия началась 4 июля, причем заседания возрожденного Сената на правах старейшего депутата открыл Станислав Стомма – бывший лидер фракции «Знак», единственный, кто воздержался в 1976 году при голосовании за поправки к Конституции. И сразу началось такое, от чего пошла голова кругом. «Сташек воодушевлен трансляцией заседания Сейма, на котором депутаты атаковали ведомство госбезопасности», – записал Щепаньский[1195]. 24 августа 1989 года оппозиция вопреки желанию Ярузельского сформировала кабинет министров во главе со «знаковцем» Тадеушем Мазовецким – первым некоммунистическим премьером в советском блоке. Дальше события развивались по принципу домино: коммунистические диктатуры начали падать одна за другой. Протесты охватили даже Китай, где студенты организовали палаточный городок на площади Тяньаньмэнь. Но там компартия справилась с ситуацией, бросив на недовольных армию. Это случилось как раз 4 июня, в день польских выборов. Лем тут же подписал воззвание с призывом остановить репрессии в Китае и покарать ответственных за них людей[1196].
Мазовецкий и его министр финансов Бальцерович, не опасаясь больше удара с востока, взяли курс на преобразование социалистической экономики в капиталистическую. Лем был не в восторге от капитализма, которого насмотрелся в Австрии, наверняка тревожил его и продолжающийся конфликт вокруг театра возле Аушвица, спровоцировавший антиеврейский выпад примаса Глемпа всего через два дня после избрания Мазовецкого премьером, на празднике Успения Богоматери в Ченстохове (об этом написал «Тыгодник повшехный», да и Щепаньский отметил это в дневнике[1197]). Но более важным ему виделось долгожданное обретение страной полноценного суверенитета и отстранение от власти коммунистов. Осенью на Банковской площади, в центре Варшавы, снесли памятник Дзержинскому. 1 октября 1989 года Щепаньский записал в дневнике: «Сташек, бывший до сих пор черным пессимистом, теперь настроен позитивно. Верит, что Мазовецкий справится, а экономическую ситуацию можно исправить»[1198]. Лем проникся таким оптимизмом, что в ноябре 1989 года даже согласился дать интервью советскому журналисту, где похвалил читателей Советского Союза за высокие стандарты литературы – по его мнению, на Западе запросы были куда ниже, поэтому он согласился напечатать в ФРГ один рассказ, написанный в возрасте 23 лет (видимо, «Человека с Марса»), чего не стал бы делать в случае Польши или СССР, дабы не позориться[1199]. А еще он охотно откликнулся на просьбу Горбачева[1200] и написал прогностический доклад для научной конференции «К новой цивилизации», организованной в том же году Горбачев-фондом[1201]. При этом от немецких журналистов, приехавших в 1992 году в Краков на Дни Нюрнберга, Лем потребовал 500 марок за беседу[1202].
Позитивно он был настроен касательно перспектив Польши, но не мира. Тут Лем остался верен себе – разве что атомный катастрофизм уступил место экологическому и культурному. В августовском интервью 1989 года, данном газете Frankfurter Rundschau («Франкфуртер рундшау»/«Франкфуртское обозрение»), Лем заявил: «Десять лет назад мы услышали зловещие предсказания Римского клуба на тему ждущей нас катастрофы. Сегодня мы наблюдаем, как предсказанные тогда экологические угрозы начинают сбываться. Любой человек сегодня может перечислить целую серию таких катастроф, поскольку знает их из средств массовой информации. И как-то мы с этим миримся. В мире творится столько ужасного, столько войн и кровавых жертв, уже даже инцест становится популярен на Западе и т. д., а несмотря на это, массовый потребитель литературы чувствует потребность в романах жанра хоррор. Кажется, уже недостаточно реальных кошмаров войн, геноцида, эпохи гитлеризма и сталинизма. К морю крови нужно добавить кровавый океан, плывущий со страниц книг <…> Я уже близок к порогу, за которым стану защитником сталинизма, а это самое худшее, что я мог бы сказать. Впервые мне пришла в голову эта мысль, когда из советской прессы, которую я сейчас жадно и с изумлением читаю, я узнал, что в Москве всерьез хотят издать ужасы Стивена Кинга»[1203]. Загрязнение окружающей среды, наплыв массовой культуры и размывание моральных норм – вот что тревожило Лема. Здесь он опять же оказался в одной лодке с Иоанном Павлом II, крайне обеспокоенным тем, что вместо христианизации победа западной демократии привела к торжеству левых, с их свободой частной жизни и «вседозволенностью».