Иннесборг смотрел ему вслед, стиснув зубы. Потом без приглашения, по-хозяйски уселся рядом с Маевой, ненароком задев коленом краешек ее юбки, и сложил руки на собственном выпирающем животе.
Маева неловко заерзала на скамейке. Обернулась к холму, надеясь увидеть Питера.
Магистрат пошевелил пальцами. Оглядел Маеву с головы до ног.
Она смотрела на желтоватую рыбину у себя в руке, на затвердевшие складки сморщенной высушенной кожи. И все-таки краем глаза заметила сапоги магистрата.
Тюленья кожа.
Ее рука напряглась, стиснула рыбину еще сильнее. Маева чувствовала, как потрескивают тонкие волоконца в тисках ее хватки.
– Моя жена, Марен, тоже носит дитя… – рассеянно произнес магистрат и умолк, явно не договорив.
Маева моргнула:
– Это прекрасно. Может быть, наши дети подружатся и будут вместе играть.
Он озадаченно уставился на нее, словно она говорила на иностранном наречии. Потом нахмурился и пробурчал:
– Это вряд ли. – Вышло грубо и резко. Он не стал ничего объяснять, но Маева все поняла.
А потом у нее в животе словно вспорхнула бабочка, и она позабыла о краснолицем мужчине, сидевшем с ней рядом. Позабыла о Гансе, о ярмарке, обо всей деревне.
Она замерла в тихом восторге, прислушиваясь к мягким толчкам изнутри.
Перед скамейкой остановилась старуха в венке из полевых цветов, с глазами почти такими же серебристыми, как ее волосы, свободно распущенные по плечам. Она указала пальцем на Маевин живот.
– Волшебное время, уж наверняка.
Маева кивнула и улыбнулась, радуясь, что хоть у кого-то нашлось для нее доброе слово.
Иннесборг, явно не благоговевший перед чудом материнства, хмыкнул и проговорил:
– Волшебство тут ни при чем. Ступайте своей дорогой, фру Тормундсдоттер.
Старуха поджала губы, скрывая улыбку:
– Это верно. Во всем виноваты обыкновенные мужчины. Во всяком случае, так мне сказала ваша очаровательная жена, когда мы с ней говорили в последний раз.
Маева с трудом сдержала улыбку. Дерзкая смелость старухи произвела на нее впечатление.
– God dag, Нильс, фру Альдестад. – Старуха кивнула и, не сказав больше ни слова, пошла прочь.
Маева заметила, что люди шарахаются от нее, как от прокаженной, и стараются обойти по широкой дуге. Точно так же, как было со мной.
Иннесборг закатил глаза. Маева ждала, что он объяснит, кто эта женщина, но он резко поднялся, снова задев коленом ее ногу. Потом неловко замялся, глядя на Маевины волосы. Его верхняя губа блестела от пота.
Маева перекинула косу за спину. Опять посмотрела на холм. Питер быстрым шагом спускался по склону. Очень вовремя.
Иннесборг проследил за ее взглядом, глухо откашлялся и ушел, даже не попрощавшись.
Питер подошел к Маеве. Он так спешил, что запыхался. Она схватилась за его руку, радуясь, что он пришел и спас ее от магистрата. Ей хотелось задать столько вопросов, но она почему-то не находила слов, чтобы их сформулировать. Позже, решила она. С глазу на глаз. Когда вернемся домой. Она указала на котомку в его руке:
– Ты что-нибудь купил?
Он как будто отвлекся и что-то высматривал на холме.
– Что? А… да, конечно. Держи. – Он отдал ей котомку, отобрал у нее torrfisk и откусил кусочек.
Маева заглянула внутрь. Там лежали катушки с гладкими шелковистыми нитками, аккуратно спряденными для самых тонких стежков.
Все как одна цвета крови.
Третий узелок
Она сложила катушки в котомку. Когда он вошел в ее шатер – после стольких недель тщетного ожидания и неизбывной тоски, – потрясение было так велико, что ее всю колотило, точно в ознобе.
Его оправдания, несть им числа.
Лютая в этом году зима…
Надо было помочь жене разобраться с ее обязанностями… Ей все непривычно, все ново.
Не знаю, слышала ты или нет: она носит ребенка.
Она слушала и убедительно улыбалась. Борясь с желанием броситься ему на шею.
Или ударить его по лицу, чтобы сбить эту радостную, самодовольную улыбку.
Хорошо, что ей было чем занять руки. Она подбирала катушки.
Стараясь, чтобы заклинание, которое она шептала над нитками, звучали так тихо, что их не услышал бы даже ветер.
Что есть
Папа заносит меня в дом на руках, сажает в кресло-качалку у очага. Ему приходится пригибаться, чтобы не задевать головой пучки трав, свисающие со стропил. Листочки сыплются мне на голову. Но я не против, они вкусно пахнут. Папа стряхивает травы с моих волос, берет мою ногу, приподнимает. Мама отрывается от вышивания, смотрит на нас, но ничего не говорит. Папа расшнуровывает мой башмак и осторожно снимает. Но я все равно морщусь. Сгусток запекшейся крови тянет кожу между пальцами. Свежая кровь капает папе на ладонь.
Утро в церкви превратилось в приключение длиной в целый день: я вставала, садилась, опускалась на колени, ходила вприпрыжку, бегала по причалу. Крепко держалась за папину руку. Самая обыкновенная девочка с самыми обыкновенными ножками. Из-за усилий, которые я прилагала, чтобы быть самой обыкновенной, ранки на месте срезанных перепонок не успевали затягиваться и поэтому не заживали.
Папа качает головой:
– Ох, мой маленький kanin, что же ты не сказала, что у тебя идет кровь?
– Мне было так весело, пап. Мне понравилось, как мы пели про Ии-суса.
Мама выгибает бровь:
– По-моему, с ней все в порядке, Питер.
– Посмотри на ее ноги, Мае. Посмотри на ее башмаки. – Он поднимает мои промокшие башмаки, носы у них темные, словно я наступила в лужу.
Мама указывает иголкой в угол под потолком:
– Собери паутину. Приложи к ранкам.
– У меня все хорошо, просто мы много ходили.
– Как же все хорошо, если не хорошо?! У тебя в башмаках хлюпает кровь, Господи Иисусе.
Я морщу нос. Я уже знаю, что имя Иисуса не надо произносить попусту.
– Сегодня воскресенье, Питер. День Господень. – Натянув красную нитку потуже, мама втыкает иголку в канву.
– Я знаю, Мае.
– Так вот, может, не стоило водить Лейду по всей деревне, выставляя ее напоказ, как новую лошадь. – Мама опять отрывается от работы и сердито глядит на папу. – Как я понимаю, добрые прихожане встретили вас с распростертыми объятиями?
– Кстати, все было прекрасно. Ничего страшного не случилось.
Он забывает упомянуть, что все таращились на меня круглыми совиными глазами. Что нам никто не улыбнулся, никто с нами не заговорил.
– Не считая того, что ее башмаки насквозь промокли от крови.
– Вы могли бы остаться дома.
– Откуда мне было знать, что ты будешь срезать перепонки сегодня утром?
– Я срезаю ей перепонки каждую неделю, муж. – Она не смотрит на папу, она смотрит на свое вышивание. – Ты бы знал, если бы бывал дома чаще.
– Но почему именно утром в это воскресенье? Ты же знала, что я поведу ее в церковь. Можно было бы срезать их вечером.
– Перед сном? Чтобы она испачкала кровью постель? – Мама со злостью втыкает иголку в канву. – Хорошо, в следующий раз будешь сам резать ей перепонки. В удобное для тебя время.
– Я не буду ничего резать.
– Почему нет? Господи боже, там совсем мало крови, а если их не срезать, она не сможет нормально ходить. Или держать ложку. Ты этого хочешь? – Иголка замирает в ее руке. Она шепчет себе под нос: – Один ребенок у меня уже есть; двоих мне не надо.
Папа бережно опускает мою ногу, но я слышу, как он скрипит зубами.
– Да, ты даже мысли не допускаешь, чтобы их было двое.
Мама вскидывает подбородок. Ее взгляд острее любой иголки.
– Лейда, выйди наружу.
– Но, мама, у меня болят ноги.
– Лейда, слушайся маму, – говорит папа отрывисто и сердито.
Я изо всех сил стараюсь не плакать. Из-за этой внезапной перемены в нем, из-за ожесточения в его словах. Я смотрю то на него, то на маму – сквозь слезы. Они сверлят друг друга яростным взглядом. Я невидимка, меня здесь нет.
Я выхожу, хлопнув дверью. Сажусь на дровяной короб и жду. Прислушиваюсь.
– Я не хочу об этом говорить, Питер.
– Говорить? Да, я согласен, время для разговоров прошло. Уже пора что-то делать.
– Хорошо. А пока ты будешь думать, что делать, я займусь Лейдиными ногами.
– Маева, прекрати.
– Что прекратить? Заботиться о нашей дочери?
– И это ты называешь заботой?
– Это ты настоял, чтобы она ехала в церковь, хотя я говорила, что лучше не надо.
– Я хочу, чтобы она жила нормальной жизнью. А ты разве не хочешь? Ради нее, ради нас? Beklager[41], Маева, но я люблю свою семью и хочу для вас самого лучшего.
– А я, по-твоему, нет? – Ее голос становится очень тихим. – Да как ты смеешь…
– Прошло семь лет. Семь долгих, одиноких лет… Прояви хоть чуть-чуть милосердия. Хоть чуть-чуть сострадания, черт возьми. – У него дрожит голос.
– Я свое обещание выполнила. Я заботилась о тебе, я родила тебе дочь. Теперь твой черед, муж. Где твое милосердие?
– Тебе со мной было так плохо, Мае? Я что, такой зверь? Я хочу лишь того, чего хочет всякий мужчина: я хочу сына. Нашего сына. Брата для Лейды, еще одного ребенка, чтобы любить его вместе.
– Ты говоришь, что любишь меня… что любишь нашу дочь… но не возвращаешь мне то, что принадлежит мне. Что ты украл.
– Ты сама ее мне отдала. По доброй воле, если память мне не изменяет.
– Такого не было. – Теперь ее голос становится резким, пронзительным. – Ты хочешь, чтобы я выполняла свои обещания? Тогда выполняй и свои тоже, черт побери.
– Нет, пока ты не подаришь мне сына.
Я спускаюсь с крыльца, заливаясь слезами.
Я плачу, потому что у меня болят ноги.
Потому что иногда мама меня ненавидит.
Потому что она постоянно грустит.
Потому что мама не любит папу. Или любит не так, как он любит ее.
Я плачу, потому что одной меня мало. Я не мальчик, не сын.
И я даже не нормальная девочка, как те девочки в церкви. Девочки с красивыми пальцами без перепонок. Я истекающий кровью уродец. Я не могу даже правильно держать ложку.