– Со мной что-то не так? Я больна? – У меня текут слезы.
– Не плачь, малышка. Тебе нельзя плакать, иначе тебя унесет река слез. – Она пытается рассмеяться, но смех тонет в ее собственных слезах. – С тобой все хорошо, дитя.
– Тогда почему из меня течет столько воды? Почему я иногда перестаю быть собой?
– Я не знаю. Но ты не больна.
Я шумно вздыхаю.
– А ты сама? С тобой что-то не так… я же чувствую. Что бы там ни было, я тебе помогу.
– Нет, малышка. Мне может помочь только твой папа… а он даже пальцем не пошевелит.
Я вспоминаю ту ночь. Когда она рыла землю.
– Я маленькая. Я могу забраться куда угодно. Туда, где не поместишься ты. Я найду, что ты ищешь. Что бы ты ни искала, я это найду.
Она замирает, ее пальцы вонзаются мне в плечо. Она смотрит на меня так, словно видит впервые. Она берет меня за руки, пристально их изучает, затем приподнимает мои косички, заглядывает мне в уши, проверяет кожу на шее. Потом тяжко вздыхает и прижимает меня к себе. Мое сердце колотится, рвется маме навстречу. Я стараюсь дышать тихо-тихо, не шевелясь, вжимаюсь носом и ртом в ее грудь, и наконец мне приходится отстраниться, чтобы глотнуть воздуха. Мама смеется, треплет меня по макушке. Все будет хорошо.
Затем ее взгляд снова становится серьезным. Она приподнимает мой подбородок.
– Я тебе многого не сказала… многого я не знаю сама. Но если ты хочешь помочь, то не говори папе ни слова.
– Но, может быть, папа тоже поможет искать.
Ее глаза вспыхивают, точно искры.
– Он не поможет. Ты меня слышишь? Это он ее спрятал, Лейда. Он не хочет, чтобы я ее нашла. Но мне надо ее найти, ты понимаешь?
– Кажется, да.
– Ты по-прежнему хочешь мне помочь?
Я ненадолго задумываюсь. Папа расстроится, если узнает, что у нас с мамой есть от него секреты. Но я не хочу, чтобы мама печалилась.
– Да, я хочу тебе помочь.
Она улыбается и хлопает в ладоши. И тут открывается входная дверь.
– В чем ты будешь помогать маме, мой маленький kanin?
В дверях стоит папа с уздечкой в руке.
Мама быстро натягивает одеяло мне на руки и подталкивает меня к очагу.
– Я собираюсь учить ее ткать, Питер. Мы начнем с простой ленточки для косы. Почему ты так скоро вернулся?
Она суетится, делает вид, что хлопочет по дому, и сердито поджимает губы, будто папа ей помешал заниматься делами, и как вообще он посмел ей мешать?! Она берет из корзины яйцо, разбивает его на сковородку, ставит ее над огнем. Другой рукой тянется к чайнику, наливает кипяток в кружку. Ее пальцы слегка дрожат.
– Вот же чертова уздечка, порвалась прямо на повороте на Оркен. – Папа подходит к столу и роняет на пустую тарелку что-то маленькое и твердое. Раздается тихий звон. Мама оборачивается на звук:
– Что это?
– Нашел на крыльце… морская раковина. – Папа упирает руки в бока. – Ты же не ходила на взморье?
Она подходит к столу и берет в руки ракушку, ее лицо белее снега.
– Конечно, нет. Но как… – Погрузившись в задумчивость, она водит пальцем по гладкому розоватому краю с такой нежностью, словно гладит что-то живое.
Папа хмурится и оборачивается ко мне:
– Значит, будешь учиться вышиванию, малышка?
– Ткачеству, папа.
– Думаешь, она сможет удерживать нити, Мае? Я имею в виду, ты теперь перестала срезать ей перепонки, и что с ее пальцами?
Мама убирает ракушку в карман.
– С ее пальцами все хорошо, да, Лейда? Давай-ка беги одеваться. Пора кормить кур, они ждут.
Я бегу к лестнице, радуясь маминой сообразительности. Мчусь наверх, перепрыгивая через две ступеньки, и врываюсь в свою комнату, совершенно забыв о луже, разлившейся на полу. Босые ноги скользят – вжик, плюх, шмяк, – и я грохаюсь на пол.
Я даже не успеваю ойкнуть, как надо мною склоняется папа. Он тоже поскальзывается, хватается за столбик кровати, но все равно не удерживается на ногах и падает рядом со мной.
– Что за напасть… Весь чертов пол залит водой!
Я хихикаю, глядя на его уморительно сморщившееся лицо.
Он сердито глядит на меня:
– Ничего смешного тут нет, дитя… Что еще за чертовщина? Почему здесь так мокро?
Я не знаю, что отвечать, потому что действительно не понимаю, что происходит. Как сказать папе, что мне снилась вода и я проснулась в луже? Как сказать папе, что иногда я как бы выпрыгиваю из себя, и становлюсь чем-то другим, и временами боюсь, что уже не смогу вспомнить, как вернуться обратно в себя?
– Так что?
– Это не я. Я ничего не делала, папа. Честное слово.
Я пожимаю плечами и шевелю ногами в воде. Папа тянется придержать их рукой, чтобы я не плескалась, и вдруг замирает. Его лицо делается суровым. Проследив за его взглядом, я вижу свой ночной горшок под кроватью. Пустой горшок.
– Маева! Неси полотенце! Быстрее!
Что я сделала, папа?
– Что же ты не сказала, что обмочилась? Ох, Лей-ли. Сегодня мой первый день на новом подряде, и мне, знаешь ли, не улыбается явиться на судно в одежде, насквозь провонявшей ссаньем. Мае, я уже опаздываю!
Я кусаю губы. Папа никогда раньше не говорил мне таких грубых слов.
Мама вбегает в комнату, приносит два полотенца. Помогает папе подняться, легонько отталкивает меня и принимается вытирать пол, охая и причитая. Я хочу топнуть ногой, но мама ловит мой взгляд и подмигивает. Я кусаю губу, чтобы не захихикать. У нас с мамой есть секрет – нет, даже два или, может быть, три больших-пребольших секрета из прошлой ночи и нынешнего утра, – и я боюсь лопнуть. Мне не хочется думать о том, что скажет папа, если узнает, что мы от него что-то скрываем. Если узнает, как сильно мама пересыхает.
Папа смотрит на меня, переводит взгляд на маму, потом опять на меня. Качает головой и выходит из комнаты, идет в соседнюю спальню. Громко топает, как медведь, с треском ломящийся через лес.
– Человеку всего-то и нужно, что верный конь и пара чистых штанов. Господи, разве я многого прошу?! Разве у меня мало забот? Почему я еще должен думать об этих чертовых суетных мелочах?
Я замираю и жду, когда папа умолкнет. Но он все никак не умолкает, продолжает ругаться и топать ногами. Потом кричит, обращаясь ко мне:
– Лей-ли, ты ни в чем не виновата.
Я почему-то ему не верю. Я смотрю на маму большими глазами и пытаюсь понять, удивлена ли она так же сильно, как я сама, папиной вспышкой ярости.
Она уже не вытирает пол. Она закрывает глаза и опускает голову. До нас доносится очередное папино «черт возьми».
Он возвращается в мою комнату, раскрасневшийся, злой.
Мама подталкивает меня локтем:
– Лейда, ты ничего не хочешь сказать папе?
Я ничего не сделала!
Приподняв одну бровь, мама кивком указывает на папу.
– Извини, папа, что я тебя намочила. Я не нарочно.
– Ох, мой крольчонок, я на тебя не сержусь. Я просто боюсь опоздать на работу. А ты одевайся и иди кормить кур, как велела мама, да?
Я киваю. Он целует меня в макушку и идет к двери.
– Когда ты вернешься? – спрашивает мама.
Он выходит из комнаты, даже не взглянув в ее сторону.
Я наблюдаю, как он спускается по лестнице. Грохот его шагов разносится по всему дому. Наконец он кричит:
– Jeg vet ikke[43].
Хлопает дверь, в доме становится тихо. Мама стоит неподвижно, как камень. Я не знаю.
Три коротеньких слова, которые, кажется, так много значат для мамы.
Внезапно мокрые полотенца летят в стену и падают с влажным шлепком. Мама вытирает руки о юбку.
Я прикрываю лицо рукой, чтобы мама не видела, как я беззвучно смеюсь. Она строго глядит на меня. А потом вдруг улыбается – словно солнце выглядывает из-за туч. Мы обе пытаемся себя сдержать, но я падаю на пол, повизгивая от смеха, и она брызгает на меня водой. Я тоже брызгаю на нее.
Она прекращает дурачиться и берет меня за руки:
– Полно, Лей-ли, у нас много дел. Столько всего изменилось в мгновение ока.
Я киваю, хотя совершенно не понимаю, о чем она говорит.
Она достает из кармана морскую ракушку, которую папа нашел на крыльце.
– Начнем с самого главного: мы пойдем плавать.
– Плавать?
– Да.
– Но я совсем не умею плавать. Я думала, мы будем искать то, что ты потеряла… И папа не любит, когда мы ходим к морю, он и так уже злой на тебя и на меня…
– Именно. Вот две веские причины, по которым нам надо скорее пойти плавать. – Она протягивает мне ладонь, на которой лежит ракушка, розовая и гладкая, закрученная в завиток.
Я хочу ее взять, но все-таки медлю. Зачем нам идти плавать, если надо искать мамину вещь, которую она потеряла?
– Лейда, ты хочешь мне помочь или нет?
Я киваю. Она вкладывает раковину мне в руку.
– Тогда тебе нужно учиться плавать. Уж не знаю, как папа спрятал ее под водой, но я обыскала уже все, что можно. Значит, это единственное, что осталось. К тому же через месяц с небольшим тебе исполнится восемь. Все восьмилетние дети должны уметь плавать.
Я катаю в пальцах маленькую розовую ракушку.
– А если я не смогу научиться, мама? А вдруг я утону?
Она смеется чистым и звонким смехом, похожим на плеск воды, струящейся по камням. Потом поднимает меня на ноги и подбирает мокрые полотенца, лежащие на полу.
– Ох, Лейда. Море не может утонуть в море.
Я смотрю на нее во все глаза. Мой сон.
– Что это значит, мама?
– Что, дитя?
– Что ты сейчас сказала. Разве я – море?
– Это просто такое присловье. Так говорила моя мама.
– Я его слышала раньше.
Мама замирает и пристально смотрит на меня:
– В твоем сне?
Я киваю и вижу, что она вся побелела.
– Значит, нельзя терять время.
Что было
Хельга сидела, привалившись спиной к стене своей крошечной камеры, и сжимала в руке маленький черный камень. Она совсем обессилела. Ее мутило от вони. Она провела здесь всего-то три ночи, но смрад мрачной истории этого места – кал, моча, влажные гнилостные испарения – висел в воздухе густой удушающей пеленой, призрачный дух тех несчастных, которые побывали здесь раньше. И теперь к этому смраду прибавится и ее собственное зловоние.