Она что-то видит… и вдруг я тоже вижу. Что-то круглое, темно-серое – голова – пляшет на волнах. Мама ловит ртом воздух, словно ей нечем дышать, и падает на колени. В нее бьются волны. Я наблюдаю, как серая тень приближается к берегу. Мама бросается в воду и плывет ей навстречу.
– Что это, мама? Кто это?
Она отвечает, но я не понимаю ни слова. Как будто она говорит на каком-то чужом языке. Она пробивается сквозь волны прибоя, рвется вдаль – к серой тени, – издает странные звуки. Серая тень отвечает ей долгим протяжным воем.
– Мама… Мама!
Ее руки бьются, как птицы, пойманные в силки, тянутся к зверю в воде. Это тюлень, серо-черный тюлень, очень большой, даже больше ее самой.
А потом они оба уходят под воду.
– Нет!
Я падаю в море, земля уходит у меня из-под ног, соленая вода льется в рот. Я отплевываюсь и кашляю. Пытаюсь нащупать ногами твердое дно, но его больше нет, нет ни верха, ни низа. Волны тянут меня вниз, я хватаю ртом воздух, и вода накрывает меня с головой. Я задерживаю дыхание и широко открываю глаза, но их больно щиплет от соли, и приходится сразу же их закрыть. Я молюсь Богу, чувствую, как мир опрокидывается и летит кувырком. Вода выжимает из меня последние пузырьки воздуха, и меня больше нет. Я растворяюсь в волнах, что толкают и тянут, толкают и тянут.
Я уступаю.
Мне не нужно дышать. Мне не нужны руки и ноги, рот и глаза.
Я большая и маленькая. Крошечная дождинка внутри огромной волны.
Я соленая пена, лучи солнца целуют меня, и я разлетаюсь мелкими брызгами.
Я воздух над морем, покорный капризам ветров и волн.
Я течение, уходящее в глубину, внизвнизвниз, к темному брюху морского дна, где земная твердь смыкается с морем, третсядавиттолкаетитянет, я пляска волн, что набегают на берег, бьются о твердую землю и отступают обратно в море…
А потом я вдруг чувствую, что она рядом. Мама.
Она плывет подо мной, в толще воды в глубине, и отчаянно бьется, крепко-накрепко стиснутая в серых лапах чудовища. Я вклиниваюсь между ними, становлюсь разделяющим их тесным пространством, пытаюсь оттолкнуть зверя от мамы. Но он держит крепко; он ее не отпустит. Я толкаю сильнее, я стараюсь ее спасти. Но она сама прижимается к зверю, обнимает его ногами, и я снова расплющиваюсь в ничто.
Я тебя спасу.
Я чувствую прохладную кожу морского зверя, прильнувшего к маме, чувствую, как качаются волны, толкают и тянут, толкают и тянут. Как бы я ни старалась, я не могу их расцепить. Они бьются друг о друга, как море бьется о берег, я касаюсь чьей-то спины, кожи и шерсти, волос и усов, зубов и щеки, бедра, языка зубовщекибедра…
У меня снова есть тело. Оно появляется так внезапно, что я даже не успеваю понять, что со мной происходит, и почти задыхаюсь от неожиданности.
Я тону.
– Мама!
Я опять под водой, в глубине, но теперь я – это я: белые волосы-водоросли, руки и ноги отчаянно бьются, я задыхаюсь. Я – исступленный рывок, вихрь пузырьков, рот, захлебывающийся водой. Я чувствую, как мама хватает меня за плечо, как ее руки смыкаются на моей талии. Она выталкивает меня вверх, и я вырываюсь из темной плещущейся синевы.
Мои пальцы скользят по гладкой коже тюленя. У него черные ласты. И черный глаз…
Здравствуй, тюлень.
Мама тащит меня прочь.
Она плывет на спине, держа мою голову над водой. Одной рукой она прижимает меня к себе так крепко, что мне почти нечем дышать, но мне уже все равно.
Волны выбрасывают нас на берег. Мама валится на спину и толкает меня еще дальше от кромки прибоя, я падаю вниз лицом, песок набивается в рот. Я отплевываюсь песком и соленой водой. Мама легонько стучит меня по спине. Когда из меня выливается вся вода, я переворачиваюсь на спину. Надо мной – чистое синее небо. Морской прибой лижет нам ноги, песок липнет к коже.
Я хватаю ртом воздух. Тот же воздух, которым дышит мама. Мне отчаянно хочется знать, что это был за тюлень – там, в глубине. Мне хочется знать, почему мама не давала мне ее спасти.
Я кусаю губы и жду.
– На сегодня достаточно. Пойдем домой. – Она пытается улыбнуться, но улыбка выходит совсем невеселая.
– Но, мама…
– Что, дитя?
– Кто это был? Почему… Когда ты увидела этого… этого зверя, ты как будто забыла обо мне.
Я лежу, затаив дыхание. Я замерла неподвижно. Крошечная песчинка, крапинка на поверхности воды.
– Нет. Я никогда о тебе не забуду.
– Но что ты делала, мама?
– Я вспоминала.
Что вспоминала? Кого? Когда? Но она ничего больше не говорит. Она садится и принимается выжимать подол платья. Потом встает и бросает последний взгляд в сторону моря. Я слышу, как она шепчет странное слово, которое произносила и раньше.
– Shoormal[47].
– Что это значит, мама?
– Ничего, дитя. Не слушай меня. Мама говорит ерунду.
– Ты никогда не говоришь ерунды.
Ветер треплет прядь ее рыжих волос, выбившихся из косы. Мама рассеянно убирает их за ухо. Потом берет меня за руку.
– Раньше такое бывало нередко. До встречи с твоим папой.
Я крепко сжимаю ее большой палец. Мы идем прочь от воды. Я хочу узнать больше. Хочу узнать, что скрывается за улыбкой, сопроводившей слова «до встречи с папой». Хочу узнать, какой мама была раньше, когда еще не перестала говорить ерунду.
Она замирает на месте, в последний раз смотрит на море и закрывает глаза, словно только что съела кусочек самого вкусного на свете пирога. С ее губ срывается шепот, медленный и печальный. Ветер несет его к морю.
– Tha gaol agam ort…[48]
Я закрываю глаза и открываю рот, почти чувствую вкус этих слов в соленых морских брызгах.
Я и не знала, что у ерунды есть свой особый язык. Язык, который откуда-то мне знаком, хотя я его не понимаю. Моя кровь и кожа звенят, вбирая в себя его звучание.
Тюлень
Он чует ее, стоящую на берегу. Он поднимается на поверхность и всей грудью вдыхает ее терпкий запах. Ее человечность уже ощущается не столь явно. Грядут перемены; он в этом уверен.
Сестры забрали у него глаз; небольшая цена за такой дар, как сейд – умение видеть и прозревать будущее. Ощущать все слои времени, наложенные друг на друга, видеть узор целиком – лишь одним глазом. Да, ирония судьбы от него не укрылась. Несмотря на суровость и холодный расчет, сестры поистине любят посмеяться.
Мы все в их руках.
Сестры соткали столь убедительную иллюзию – что время движется по одной линии, в одном направлении, – что даже Маева почти позабыла правду. Но он чувствует ее муку и боль – отражение его собственной боли, – чувствует ее тоску по той жизни, когда время ускорялось и замедлялось в едином потоке. Когда она была с ним. Ее сны и грезы – его сны и грезы. Воспоминания об их прошлых встречах на берегу между мирами. Shoormal. В месте, где суша встречается с морем. Где они всегда находили друг друга. Где они обещали друг другу встретиться в последний раз, когда все закончится. Когда развяжутся узлы судьбы.
Он постоянно пытается передать ей послания. Оставляет подарки: горстку морошки на крыльце ее дома, букет люпинов на подоконнике, морскую гальку и обкатанные морем стеклышки, выложенные дорожкой, ведущей от дома в лес. Поначалу она не обращала на них внимания, полагая, что это так развлекается ее дочь. Но в последнее время он стал замечать, что она подбирает каждый его подарок и задумчиво вертит в руках. Он уверен, что в глубине своего существа она знает, кто приносит ей эти дары.
Сегодня он принес ей морскую раковину, притащил в беличьей пасти.
Запах моря – как приглашение.
Что было
Питер придумал хороший план. И хотя Маева была не согласна, она понимала, что согласиться придется.
Наступило воскресенье. День крестин. Прошла неделя с того дня, когда Лейда таинственным образом появилась в своей колыбельке, хотя должна была лежать в дровяном коробе в сарае, защищенная от котят и надежно скрытая от посторонних недобрых глаз. С того дня, когда Нильс Иннесборг обнаружил ее укрытие и она только чудом избежала разоблачения. С того дня, который чуть было не стал роковым для них всех – и особенно для Хельги Тормундсдоттер, – потому что, сложись все иначе, было бы дальнейшее расследование. Может быть, даже суд. Приговор.
Маеву терзали нехорошие подозрения. Слухи о рождении ребенка слишком быстро достигли ушей опасных людей. Это ты, Ганс? Питер был твердо уверен, что его друг никогда бы не предал его доверие и не подверг бы опасности ни его самого, ни его семью. Но кто еще мог их выдать? Уж точно не старая повитуха.
Впрочем, это не важно. Малышка их всех спасла. По крайней мере, на первое время.
Откуда ты знала? Как ты вообще могла знать? Маева с любопытством наблюдала за дочерью в ожидании чего-то волшебного. Лейда засунула крошечный синий кулачок в розовый ротик. Маева проворковала ей что-то ласковое. Было уже понятно, что у нее особенное дитя, и теперь надо сообразить, как сдержать ее силу, в чем бы она ни выражалась. В Лейде таилась загадка, которую не объяснишь никому, даже мужу. Ее дочь была тайной, которую надо хранить от всех. Даже от Питера.
Иногда у таких детей есть хвосты.
Иногда они, точно звереныши, покрыты шерсткой, мягкой и шелковистой.
Иногда у них синие лица – несмываемый поцелуй моря.
Маева погладила малышку по мягкой щечке, легонько пощекотала крошечный носик. Такую магию скрыть непросто, и все же Маева считала, что ей повезло. Синие руки и ноги – это еще полбеды, все могло быть гораздо сложнее.
Она проверила, хорошо ли держатся мягкие шерстяные варежки, пришитые к рукавам детского платьица. Она пришила их вчера вечером, когда Питер сказал, что в воскресенье должны состояться крестины. Она понимала: он прав, – но от этого было не легче. Она боялась за дочку. Боялась за себя. Но пастор наверняка будет справляться об их малышке и рано или поздно придет на нее посмотреть. Рано или поздно кто-то заметит Лейдину синюю кожу. Может быть, лучший способ избежать нежелательного любопытства – спрятать Лейду у всех на виду. Сделать ее неприметной, обычной, такой же, как все.