Никакой бородатый муж.
Эта девочка – моя дочь.
Что было
Женщины вышли из церкви и встали тесным кружком подальше от Маевы. Мужчины отправились к коновязи, чтобы отвязать лошадей. Маева стояла под раскидистой ивой. Солнце скрылось за серыми тучами, грозившими снегопадом. Она молилась о буре. Молилась, чтобы Питер почувствовал ее потребность скорее уехать из этого места, подальше от этих женщин с их недобрыми взглядами.
Унна нарочно заговорила громко, чтобы Маева ее услышала:
– Я держала ее на руках. Но с ней было что-то не так.
– Уж вестимо, не так, – отозвалась ее мать. – Слава богу, что ты была на освященной земле.
Все остальные одобрительно закивали. Маева чувствовала на себе их колючие взгляды. Она баюкала дочь, старательно делая вид, что ничего вокруг не замечает.
– Удивительно, как она вообще вошла в церковь без всяких последствий.
– Последствия будут позже, я даже не сомневаюсь. Дьявол действует исподтишка. Но Божий гнев всегда падет на нечестивцев. Аминь.
Женщины хором пробормотали: «Аминь». Как по команде, толпа сдвинулась ближе к Маеве. Биргит подтолкнула Унну вперед. Маева попятилась, прижав к себе Лейду.
– Фру Альдестад? Мы с мамой хотели поддержать вас по-соседски, принести sengemat, как предложил пастор Кнудсен. Скоро мы к вам придем.
Маева попыталась не выдать своих чувств, хотя внутри у нее все оборвалось.
– Tusen takk, но у меня все есть. Фру Тормундсдоттер позаботилась, чтобы у меня были запасы еды.
Женщины, все как одна, тихо ахнули при упоминании имени старой повитухи. Маева мысленно отругала себя за глупость.
Биргит подошла ближе и прошипела, как змея:
– Не смей произносить имени этой ведьмы на святой земле.
Маева обернулась через плечо, высматривая Питера. Ей хотелось, чтобы он пришел и спас ее от этих женщин. Он стоял у коновязи и беседовал с Гансом. Он не смотрел в ее сторону, словно и вовсе о ней позабыл. Питер, пожалуйста, посмотри на меня. Ты мне нужен!
Биргит подошла еще ближе. Маева чувствовала ее дыхание у себя на лице.
– Как ты смеешь отказываться от нашей доброты? Хотя чего еще ждать от лапландки? Неблагодарные нехристи, все до единой.
Маева не посмела сказать ни слова.
Вдова угрожающе наклонилась над Лейдой.
– Мы знаем правду и о тебе, и об этой твари у тебя на руках. – Она указала скрюченным пальцем прямо в лицо Маеве. – Как такой славный парень, как Питер, мог взять в жены такую, как ты, одному Богу известно. Хотя, может быть, и тебе тоже известно. Ты появилась в тот день, когда море забрало моего Антума. Странное совпадение, тебе не кажется?
Маева начала возражать, отрицать столь нелепые обвинения, но тут Унна прощебетала тоненьким писклявым голоском:
– Лучше бы он женился на той, другой девушке, да, мама? Как ее звали? Не помню.
Маева нахмурилась. Какой другой девушке?
Биргит улыбнулась, качнув головой:
– Кажется, Хильда. Откуда-то с севера. Сказать по правде, немногим лучше тебя – финка или лапландка, я вас не различаю, как по мне, вы все одинаковые, – торговала у нас на рынке, продавала свое доброе имя вместе с дешевыми нитками и побрякушками. Но она перестала приходить в Оркен, как только здесь появилась ты. Любопытно, не так ли? – Она прищурилась, глядя на Маеву. – Может, ты и околдовала Питера Альдестада – и даже нашего пастора, – похлопав своими бесстыжими ресницами. Но Бога ты не околдуешь. Как и магистрата Иннесборга.
Наконец Питер заметил Маеву, но его улыбка сразу погасла, когда он увидел толпу местных женщин, плотным кольцом окруживших его жену с маленькой дочерью на руках.
– «Чего страшится нечестивый, то и постигнет его, а желание праведников исполнится»[55], – негодующе проговорила Биргит.
Маева вскинула подбородок:
– «А я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду… а кто скажет «безумный», подлежит геенне огненной»[56]. – Она выпрямилась в полный рост, ее тень легла поверх тени вдовы.
На крыльцо вышел пастор Кнудсен:
– God dag, дамы. Мое сердце полнится радостью при виде столь дружественной беседы. Фру Альдестад, мы все желаем вам с Лейдой здоровья и всяческих благ. – Он обратился к Биргит: – Не так ли, фру Вебьёрнсдоттер?
Биргит поджала губы и молча прошла мимо Маевы, волоча за собой дочь. Остальные женщины двинулись следом за ней, точно стадо овец за своим вожаком.
Маева тихо выдохнула, с трудом удерживаясь на дрожащих ногах. Питер двинулся сквозь толпу, не сводя глаз с Маевы. Она прошептала «спасибо» пастору и упала в объятия мужа, наконец почувствовав себя защищенной. Он отвел ее к повозке и помог забраться на сиденье. Едва лошадь тронулась с места, толпа женщин взорвалась истошными криками.
Первой закричала Унна. И подняла руку повыше, чтобы всем было видно. Ее кожа была ярко-красной, волдыри – такими большими, что Маева разглядела их даже издалека. Питер щелкнул кнутом, и лошадь прибавила шаг.
Ларс Кнудсен попытался утихомирить раскричавшихся женщин, сгрудившихся вокруг Унны.
– На ней проклятие! Ей обожгло кожу!
– Словно к ней прикоснулся сам дьявол!
– Или его супружница-дьяволица.
Маева повернулась спиной к вопящей толпе. В ее ушах звенели слова Биргит Вебьёрнсдоттер.
Чего страшится нечестивый, то и постигнет его.
Что есть
Солнце ныряет, как рыбка, в пруд багрового неба. Где-то снаружи кричит сова. Сегодня нет ветра, нет никаких шелестящих историй в ветвях деревьев. Даже жуки затаились и не жужжат. Моя ложка так громко стучит о тарелку.
Я медленно пережевываю морскую капусту, считаю каждый кусочек, чтобы чем-то занять свои мысли. Стараюсь не слишком пристально смотреть на маму. Стараюсь вообще не смотреть на папу, чтобы не выпалить все секреты прошедшего дня. Мама сидит у камина, закутавшись в одеяло. Ее бьет озноб, она никак не может согреться после сегодняшних приключений. Я знаю, что нельзя рассказывать папе о том, что случилось – как это все объяснить? – но меня распирает. Кажется, я сейчас лопну. Слова поднимаются к горлу и просятся выйти наружу – мы с мамой ходили плавать, я нашла странную маску в пещере, мы почти утонули, но я спасла нас обеих, когда превратилась в ветер, – но я молчу, пью молоко, тихо радуясь про себя, что мне есть чем занять рот. Папа смотрит на маму, потом – на меня. Он пьет чай, его пальцы так крепко сжимают кружку, словно он опасается, что она вырвется и убежит.
– Папа, ты умеешь ходить по воде?
Он морщит лоб:
– Такое умеет только Иисус, дитя.
Тогда почему мама сказала, что он умеет? Мне хочется, чтобы он знал, что я тоже умею, но я ничего ему не говорю.
Я ерзаю на стуле, чувствую, как намокает юбка.
– Мне уже можно встать из-за стола?
– Нет. Сначала доешь. Тебе надо хорошо кушать, чтобы быстрее расти.
– Я уже выросла.
Папа улыбается одним уголком рта:
– Нет, Лей-ли, еще не выросла. Но когда-нибудь вырастешь выше мамы, выше меня. Если будешь есть рыбу. И пить молоко.
Я знаю, что он говорит неправду. Я гоняю по тарелке два последних кусочка рыбы, загребая их вилкой, словно веслом. Им грустно и одиноко. У них нет воды, что унесла бы их обратно в море. Я тянусь за кувшином с водой и случайно сбиваю локтем свою чашку.
– Ох, Лейда… Ничего страшного. Подумаешь, пролила чуть молока. Невелико горе. Скорее неси тряпку. – Папа берет мою вилку и пытается спасти картошку, чтобы она не утонула.
Я встаю. Молоко течет со стола, течет с моего платья. Я беру полотенце, висящее на краешке дождевой бочки, и начинаю вытирать стол.
– Мне обязательно доедать, что осталось в тарелке? Оно все мокрое.
– И кто в том виноват? – хмурится папа.
– Да, папа, я знаю. Но я совсем не хочу есть. – Я беру свою чашку. – Я хочу пить.
Он ласково треплет меня по волосам.
– Да, Лей-ли, налей себе еще молока. Но сперва вытри свой стул. Там целая лужа! И на полу у тебя под ногами… Ты что, пролила целый кувшин?
Я смотрю себе под ноги. Да, на полу целая лужа. Я быстро трогаю себя сзади, пытаюсь понять, где начинается сырость. Моя юбка промокла насквозь. Я кусаю губу и украдкой поглядываю на маму, надеясь, что она меня спасет. Надеясь, что папа не будет приглядываться и не заметит, что подо мной вовсе не молоко.
– Что там такое, дитя? Дай-ка я посмотрю. Что за черт?
Его брови ползут на лоб, а потом хмуро сходятся над переносицей.
– Ты опять обмочилась, как утром?
Не зная, что говорить, я хватаю пустую чашку и делаю вид, будто пью.
Папа чешет бороду.
– Маева? Мае!
Мама глядит в одну точку.
– Мае, Лейда опять обмочилась. Ты меня слышишь?
Он не видит, не понимает, что спасать надо маму, а не меня.
– Маме нехорошо, папа.
– Что? – Он пристально смотрит на маму. – Ты заболела? – Он кладет ладонь ей на лоб и тут же отдергивает руку.
– У нее жар?
Он качает головой, идет к двери, хватает куртку и шляпу, быстрый, как ветер.
Я бегу следом за ним.
– Папа? Куда ты уходишь?
– Позаботься о маме, Лей-ли, пока я не вернусь.
– Ты куда?
– За Якобсеном, – бросает он через плечо и выходит, хлопнув дверью.
Мама резко поднимается на ноги, одеяло падает на пол. Наши взгляды встречаются. Он пошел за врачом. Не говоря ни единого слова, мы обе падаем на колени и принимаемся вытирать одеялом всю воду, натекшую на пол с моей кожи. Но чем больше я двигаюсь, тем больше с меня стекает воды – с рук и ног, со спины, с живота.
– Что со мной, мама? Почему я так сильно потею?
– Это не пот, девочка.
Я прекращаю вытирать пол и прижимаю руки к платью. Оно мокрое, хоть выжимай.
Чертов мерзавец.