– За эти годы между нами возникла любовь. Ты должен знать, должен чувствовать.
– Да, Мае, я знаю.
Наступает долгая тишина. Они оба молчат. Я приподнимаю краешек одеяла, прислушиваюсь.
Уже все? Теперь можно спать?
– Но одной любви мало, чтобы тебя удержать, да?
– Ее хватит, чтобы спасти нас обоих. Чтобы спасти нашу дочь. Я больна, Питер. Я тебе говорю, как меня исцелить, но почему-то ты мне не веришь.
– Потому что это неправда.
– Правде не важно, веришь ты в нее или нет. Я прошу… нет, умоляю… чтобы ты меня спас. Я не ожидала, что Лейда станет такой… что власть древних времен так велика. Я думала, она будет такой же, как ты – я об этом молилась, – я всем сердцем хотела, чтобы она была самым обыкновенным ребенком.
– Она немного другая, да… как ее мать. Но внутри она самая обыкновенная… как ее отец. – Он говорит тихо и мягко. – В ней соединилось все лучшее от обоих родителей.
– Боги поразили тебя слепотой.
– Это ты пребываешь в иллюзиях. Бог ты мой… Диагноз, поставленный Якобсеном, все объясняет. Тебе и вправду стоило бы лечь в больницу. Тебе станет лучше. Нам всем станет лучше.
Я слышу, как хлопает дверь. Слышу тяжелые папины шаги на лестнице.
И часы: тиктиктик. Как будто время и само хочет сбежать.
И мама плачет, а потом, видимо, засыпает.
Сон
Маева засыпает в слезах. Слезы льются и льются. Даже во сне.
Там, во сне, слышится крик снаружи. Она бросается к лестнице. Она еще очень слаба, но материнское сердце заставляет ее бежать со всех ног. Она знает, когда нужна своей дочери. Этот зов не спутать ни с чем. Распахнув дверь, она выходит наружу. Снежная буря – в сентябре – врывается в дом, белый взвихренный демон.
Она видит, как Питер бежит сквозь метель с вилами в руке.
Лейда стоит босиком на нижней ступеньке крыльца и указывает на что-то посреди двора.
И вот странное зрелище: по свежему белому снегу ползет, извиваясь, большая черная змея. Маева бросается к дочери и хватает ее на руки. Питер бросает вилы. Они переворачиваются в полете, только это уже не вилы, а что-то другое: что-то острое и опасное, в потеках засохшей крови. Оружие бьет точно в цель, острый крюк перерубает змею надвое. На белый снег вываливаются красные внутренности.
Лейда рыдает.
Питер вытаскивает из земли вонзившийся клинок. Стряхивает налипшие кишки, поднимает убитую змею.
– Все хорошо, мой крольчонок. Я ее убил. Не надо плакать, – говорит он и протягивает ей змеиный труп.
Лейда хлюпает носом и шепчет, уткнувшись лицом в Маевину шею:
– Но этот змей был нашим другом. Да, мама?
Маева просыпается вся в слезах, потрясенная и растерянная. Она содрогается, осознав, во что превратились вилы, брошенные Питером.
Это был хакапик[61].
Что есть
Утром мир просыпается без единого звука, птицы и те не поют. Не слышно даже тиканья часов. Небо в моем окне прячется за густым серым туманом. Я отворачиваюсь от окна и смотрю в стену; мне тоже хочется спрятаться. Позабыть обо всем, что случилось за последние несколько дней. И особенно врачебный осмотр, папину грусть, мамины слезы. Эту странную маску, спрятанную у меня в шкафу. Свернувшись калачиком, я лежу, накрывшись одеялом с головой, и притворяюсь, что сплю.
Слышу тяжелые, громкие папины шаги.
– Просыпайся, мой маленький kanin. Сегодня поедешь со мной.
Я шепчу из-под одеяла:
– Hvor, Far?[62]
– В город. Надевай свое самое красивое платье.
Я откидываю одеяло, издав тихий радостный возглас. Мы опять едем в Оркен? Так скоро после церкви?
Мама кричит из соседней комнаты:
– В город, Питер? Что тебе там понадобилось?
Он подмигивает мне и говорит, высунувшись в коридор:
– Мне надо забрать свое жалованье. Капитан будет в Оркене всего один день, так что, хочешь не хочешь, придется ехать сегодня. Тебя уже не лихорадит, вчерашняя бледность почти прошла. Тебе нужен отдых, Мае, и лучше, чтобы мы тебе не мешали. Ты лежи, спи побольше. Мы вернемся еще до заката.
– Но, Питер… Мне кажется, Лейде не надо никуда ехать. В ее нынешнем состоянии.
– В ее состоянии? – Папа выходит из комнаты, и теперь я его не вижу. – Значит, теперь ты согласна с доктором Якобсеном?
– Хорошо. Ладно, пусть едет.
Папа возвращается в мою комнату и опять мне подмигивает. Я открываю шкаф. Там висит только серое платье. Потом я вспоминаю: мое второе платье еще сушится после стирки, после позавчерашнего урока плавания. Я быстро хлопаю себя по ногам. Все сухо. Я тянусь за серым платьем.
– Нет, Лейда… мы едем не в церковь.
Папа подходит к шкафу. Наша находка – мамин секрет – лежит в самом низу. Я быстро закрываю дверцу и прижимаю к груди серое платье.
– Второе платье еще не высохло, папа.
Папа хмурится:
– Но у тебя же наверняка есть еще платья.
Мама раздраженно кричит:
– Мы не можем позволить себе такой роскоши, муж. Пусть едет в домашнем. С чего бы ей красоваться? Сегодня не воскресенье.
Он проводит языком по зубам, словно пытаясь вытащить застрявший кусочек мяса.
– Может, пора и позволить себе небольшую роскошь. – Он кладет руки мне на плечи, его глаза сияют. – Давай-ка заедем на рынок. Выберешь себе материю, и мама сошьет тебе новое платье ко дню рождения. Что скажешь, крольчонок?
Я с восторгом хлопаю в ладоши:
– А так можно, да?
Мама заходит в комнату, держась за стену.
– Питер, не надо. Я сама сотку ткань. Нам не по силам лишние траты. Не надо дразнить ребенка надеждой.
– Мне должны денег еще и за лосося, выловленного на прошлой неделе. Эта партия хорошо продалась. Там должно быть даже больше, чем я рассчитывал изначально.
– Лишние деньги лучше потратить нам на еду, а не на всякие пустяки.
Мама прислоняется головой к дверной раме, на секунду закрывает глаза. Ее волосы спутаны и висят, словно пакля, закрывая лицо. Ее кожа по-прежнему отливает в синеву. Я глотаю комок, вставший в горле. Не понимаю, как мама могла так состариться за одну ночь. Она глядит на меня сквозь вуаль рыжих волос. Я кусаю губы и пытаюсь не думать о страшном, но мысль возвращается снова и снова: мама больна. Очень-очень больна. Папа не видит, не замечает. Я бросаю платье на кровать и сама тоже сажусь. Внутри поселяется какая-то странная тяжесть, мне трудно пошевелиться. Маме не надо вставать с постели.
– Хорошо, Питер. Езжайте за тканью. Я сошью платье ей на день рождения.
– Нет, мама… Мне не нужно новое платье.
– Тише, дитя. Твой день рождения уже совсем скоро, осталось меньше двух недель. Папа прав. По такому случаю можно позволить себе небольшую роскошь.
Она пытается улыбнуться. Я старательно прячу радость, нарастающую внутри; я понимаю, что это неправильно, но мне хочется новое платье. Я кусаю палец, чтобы не повизгивать от восторга.
Папа берет мое серое платье, другой рукой прикасается к дверце шкафа. Мама широко распахивает глаза. О нет. Папа стоит спиной к мертвой звериной маске.
– Стало быть, решено. Едем в Оркен.
Мама бесшумно вздыхает, когда он выходит из комнаты. Слава богам. Да, мама?
В базарный день на набережной не протолкнуться, разгоряченные потные тела натыкаются друг на друга под теплым солнцем. Вокруг столько запахов! Торговцы кричат и нахваливают свой товар: «Сегодняшний улов! Свежая рыба! Брось ее в воду, и она поплывет!» Покупатели ходят и смотрят, выбирают лучшую цену. Дети и собаки играют в догонялки между прилавками. Я крепко сжимаю в руке свою dukke и еще крепче держусь за папину руку, не обращая внимания на зуд от колючего шерстяного платья. Руки под перчатками тоже чешутся; люди смотрят на них, но мне все равно. Пусть себе смотрят. Мне нравится гулять по городу вместе с папой.
Хотя базарный день проходит каждую третью пятницу с весны до зимы, я почти никогда не бываю на рынке. Когда я была совсем маленькой, мама несколько раз приводила меня сюда. Я помню только какие-то обрывки, но хорошо помню, что маме не нравились эти походы. Ей приходилось общаться с людьми, когда рядом не было папы. Приходилось смотреть им в глаза – спрашивать цену, – и ее это тревожило и пугало. Что бы ей ни отвечали, она тут же кивала и доставала монетки из кошеля, не торгуясь. Я уверена, мама делала так для того, чтобы спасти нас обеих – чтобы спасти меня – от неприязненных колючих взглядов. Помню, тогда я все время смотрела в землю, каменистую и неровную. Прятала руки в карманах или перчатках.
Сегодня я гляжу по сторонам и не могу наглядеться. Я вижу, что папе нравится ходить в толпе, он здоровается с прохожими, смеется и шутит, нахваливает разложенные на прилавках товары, даже если это рыба, которую он поймал сам. Продавцы раздуваются от важности, как петухи, жмут папе руку, делятся с ним своими секретами, словно он их лучший друг.
– Кого я вижу?! Питер Альдестад! Где ты пропадал столько недель, даже месяцев?! Видел вчера мокрый снег? А сегодня на небе ни облачка… Вот уж и вправду причуды погоды! Возьмешь кусок пирога?
– Не сегодня, – говорит папа. – Хотя пахнет вкусно.
Продавцы улыбаются и кивают, пристально смотрят нам вслед.
– Что-то она мелковатая, его дочурка.
– Совершенно не выросла с тех пор, как мы ее видели в прошлый раз.
– И по-прежнему ходит в перчатках, даже летом. Странно.
Я кусаю губу. По крайней мере, когда мы были с мамой, люди ничего такого не говорили. Они просто смотрели. Даже не знаю, что лучше, но я рада, что папа крепко держит меня за руку. Он легонько сжимает мои пальцы, и мы идем дальше.
Он ведет меня в дальний конец рынка, где мы никогда не бывали с мамой. Мне всегда было интересно, что там. Теперь ты тоже увидишь, dukke. Я подпрыгиваю на ходу, чтобы лучше видеть.