– Это точно дело рук здешних женщин? Или ты…
Он не договорил, но она почти сразу сообразила, на что он намекает.
Задохнувшись от ярости, она бросилась прочь.
Он схватил ее за руку, не давая уйти.
– Отпусти, – процедила она сквозь зубы.
Он отпустил ее руку и достал из кармана маленький черный камень.
– Я нашел его в Лейдином одеяльце. Когда мы вернулись из церкви. – Он сжал амулет в кулаке с такой силой, словно пытался его раздавить. – Принести его в церковь! Тем более сейчас! О чем ты думала, черт возьми, Мае? Ты испытываешь Божье терпение. И мое тоже.
После всего, что я для тебя сделал…
Он швырнул камень в огонь. Языки пламени тут же принялись облизывать амулет в форме черного молота.
– Больше такого не будет, Маева. Я не буду повторять дважды. Никаких больше походов за пределы двора в одиночку, никаких поездок на рынок, никаких прогулок к водопаду. Ты не сделаешь ничего, что даст людям повод тебя осудить. Пусть все успокоится. Тебе надо на время исчезнуть. Ты все поняла?
Она молча смотрела, как амулет покрывается копотью.
Что есть
Мне снится огонь. Вер-миль-он.
Оранжево-красная пасть, пожирающая все на своем пути: поля, траву, даже сарай. Наша лошадь тянет горящую повозку, лошадиная грива полыхает огнем. Я кричу в горячий ветер, зову маму – пусть она меня спасет, – но слова не выходят наружу. Я бегу к дому, но, как только тянусь открыть дверь, дом загорается изнутри. Я вижу папу, он сидит в кресле-качалке с моей dukke на коленях. Его голова охвачена пламенем. И голова куколки тоже. Они оба спят и не чувствуют. Я стучу в дверь кулаком, мои ноги тонут в сыром песке, который превращается в черную воду. Я ухожу в глубину, тону в оранжевом пламени.
Я просыпаюсь, как от толчка. Моя рубашка промокла насквозь, я сама вся горю. Я отбрасываю одеяло, обливаясь горячим потом после жара из сновидения. Я обмахиваюсь подолом, спускаюсь вниз и открываю входную дверь.
Ночная прохлада врывается в дом, заставляет проснуться мой нос. Что-то горит. Я оборачиваюсь к очагу: может быть, что-то случайно упало в огонь? Но огонь не горит, в очаге только черные остывшие угли. Я хмурюсь и снова принюхиваюсь. Явственно ощущается запах дыма. Кажется, он идет сверху. Я поднимаюсь по лестнице. Может, в родительской спальне упала свеча? Их дверь приоткрыта, но внутри темно. Я заглядываю туда. Папа спит, держа маму в объятиях. Мама лежит на боку, отвернувшись от папы, на самом краешке кровати. Ничего не горит. Но на секунду мне кажется, что от кончика маминой косы поднимается завиток дыма.
Что это за…
Мама открывает глаза, и дым исчезает. Она шепчет мне:
– Лейда.
Она тихонько соскальзывает с кровати, кладет папе в руки подушку. Он даже не шелохнулся, он крепко спит.
Мама выходит, осторожно прикрыв за собой дверь. Молча берет меня за руку и ведет в швейную комнату. Закрывает дверь и буквально падает на стул. Я бросаюсь ее поддержать, но она машет рукой:
– Все хорошо. Я просто устала. Что было сегодня? И что горит? – шепчет мама и морщит нос. – Ты слышишь запах?
Я киваю, и она привлекает меня к себе. Утыкается носом мне в плечо, нюхает в темноте мою рубашку.
– От тебя пахнет паленым. Ты что, обожглась? Я говорила твоему папе, что ты еще маленькая и тебе рано следить за огнем в очаге.
– Нет, мама. Мне приснился еще один сон.
Я собираюсь ей все рассказать – и о своем сне, и обо всем, что я видела днем на рынке. И первое, что приходит на ум: крошечная плетеная клетка. Какая-то женщина сделала мне подарок на день рождения, мама. Но его даже нельзя открыть.
Я представляю, как бросаю клетку в огонь. И смотрю, как она горит.
Мама хмурится:
– Хочу тебе кое-что показать.
Она встает на колени перед большим сундуком в углу маленькой комнаты. Открывает его и вынимает ту самую маску, которую мы с ней нашли в узкой пещере за водопадом и которую папа чуть не обнаружил сегодня утром у меня в шкафу. Хотя в комнате темно, я отчетливо вижу звериную голову с хохолком из пучка водорослей, прилипших к макушке. Мама поднимает маску повыше, и я уже собираюсь спросить, что это такое, но она вдруг надевает маску себе на голову, полностью закрывая лицо.
Она мгновенно меняется; сухие водоросли превращаются в роскошную гриву, отливающую красным золотом. Я изумленно вздыхаю. Мне хочется завернуться в это искрящееся сияние. Моя мама – волшебница. Ангел… Нет, даже лучше чем ангел. Ее длинные волосы и тюленье лицо – такие красивые, гладкие. Ее черные глаза сияют.
– Не понимаю… что это, мама?
Она протягивает ко мне руки. От нее веет теплом, пахнет морем. Я закрываю глаза.
Она уводит меня в потаенное место в глубине наших мыслей, глубже самой глубокой пещеры. В наших сердцах, в животах. Так глубоко, словно мы оказались в самом центре земли. Только мы не в земле, а внутри зыбкого зеленоватого сияния. Мы плывем, как одно существо, длинные мамины волосы заворачивают меня в кокон. Мы медленно кружимся, как бывает во сне, в вихре цветов и соленой воды, пузырьки воздуха щекочут мне кожу, и отголоски протяжной песни – той самой песни, что пела старуха на рынке, – разносятся повсюду вокруг. Но теперь песня звучит по-другому, нежнее и слаще, словно сотканная из тягучего меда и дождевых капель.
Ох, пылала их любовь, ярче всех огней была,
Счастье мнилось вечное, а теперь одна зола [69].
Мы становимся морем.
Волны вздымаются и опадают, оранжевые языки пламени раскрываются, словно цветы, превращаются в рыбок, в тюленей, в песок. Я слышу плеск волн, что ласкают нам кожу, слышу песню, плывущую в толще воды…
Я открываю глаза. Мы стоим в маминой швейной комнате. Повсюду разбросаны ткани, катушки с нитками, клубки шерсти. Маска лежит на полу. У мамы рекой текут слезы. Я тяну руку, вытираю одну слезинку и, не задумываясь, слизываю ее с пальца.
– Она соленая.
Мама пытается рассмеяться, но ее смех больше похож на плач.
Я обнимаю ее крепко-крепко:
– Не плачь, мама.
Она тоже меня обнимает, а потом отпускает.
– То место, где мы сейчас побывали вдвоем… Ты понимаешь, что оно настоящее? Что наши души действительно были там?
– Это как те места, о которых ты мне говорила… закутки волшебства, скрытые от всех остальных, да?
– Да, именно так. Ты у меня умница.
А папа сможет туда попасть?
Нет, он не сможет. Она убирает мне за ухо прядку волос. Папа не знает как.
А ты не можешь его научить? Ты же учишь меня.
Нет, его – не могу.
Она видит мое погрустневшее лицо.
– Извини.
Мне так грустно, что я не хочу об этом говорить.
– Мама, кажется, я нашла вторую половину.
Она падает на колени.
– Что? Где?
– Не знаю, точно ли это оно…
– Во имя богов, где? – Она хватает меня за плечи и начинает трясти. Мне становится страшно. У меня текут слезы. Она утешает меня, прижимает к себе.
– Сегодня, на пристани. Мы видели лодку с таким же именем, как у меня.
Лицо у мамы становится белым, белее снега.
– Ну, конечно. Это ты славно придумал, Питер.
Я кусаю губы. Как она может не знать, откуда взялось мое имя?
– Папа проверял свою лодку, и я увидела что-то странное…
– О боже. Она где-то на траулере. – Мама резко встает и принимается ходить по комнате из угла в угол.
– Не где-то, а прямо на нем.
– Что значит «прямо на нем»?
– Это чехол на всю лодку. Звериная шкура с короткими, гладкими волосками…
– Мерзавец. – Мама как будто выплевывает это слово. Она садится на пол рядом с маской. Я жду ровно минуту и тяну руку к маске. Интересно, что будет, если я надену ее на себя?
– Нет, дитя. Это не игрушка! – Мама отбирает у меня маску. – Лейда, слушай внимательно, что я скажу. – Она берет меня за руки. – Когда придет время, когда твоя мама вернет себе то, что принадлежит ей по праву, заберет с этой проклятой лодки… – Она на миг закрывает глаза. – Тогда, и только тогда, я надену эту маску. Я, а не ты. Forstår du?[70]
Я киваю, не понимая вообще ничего.
Она запускает руку в швейную корзину. Раздвигает катушки и ленты, вынимает розовое лоскутное одеяло. Вытянув руки в стороны, держит его, будто занавес между нами. Я вижу ее лицо сквозь прозрачные розовые лоскутки, сшитые красными нитками. Каждый стежок – словно кровоточащая ранка. Сейчас мама кажется призраком.
– Это твоя защита, дитя. Здесь я и ты – мои волосы, твоя кожа, – сшитые вместе. Навсегда.
Навсегда. Я тяну руку, хочу прикоснуться к призрачной маме по ту сторону занавеса из тонкой кожи, пронизанной швами. Перепонки у меня между пальцами уже вновь отросли.
– Но зачем, мама? Зачем мне защита?
Она чуть отстраняется, сводит руки под подбородком, как для молитвы. Розовое одеяло сминается в складки.
– Это твой безопасный проход. Оно откроет тебе путь ко мне. Если когда-нибудь тебе понадобится меня найти, оно перенесет тебя из этого мира в другой.
У меня по спине растекается холодок. В ушах звенят слова Хильды, сказанные ею папе и подслушанные мной. Она не сможет остаться.
Я снова плачу:
– Но ты обещала. Куда бы ты ни пошла, я пойду вместе с тобой.
– Ох, Лей-ли… я буду очень стараться сдержать обещание. Но запомни, что я сказала: если нам придется расстаться и ты захочешь меня найти, завернись в него и молись. – Она на миг умолкает. – Молись Одину.
Она складывает одеяло, пока оно не становится размером с буханку хлеба.
– И что потом, мама?
– Не знаю, дитя. Может быть, ничего не изменится. Или…
Окончание фразы звучит у меня в голове.
Изменится все.