— Я знаю всех в округе. Я соберу молодых людей из наших колоний. Они всех знают, со всеми знакомы. Мы их переловим, этих хорьков. По одному. Мне только оружие нужно, товарищ командир, — закончил Фрадкин.
Командир поправил фуражку на голове, хотя та и так сидела, как влитая, на гладких, светлых волосах.
— Хороший план, — сказал он и прибавил: — Мы уже посылали карательный батальон против кулацких элементов, но солдаты были украинцы, несознательные, ну и кулаки затуманили им мозги, переубедили их, и они разбежались. С чужаками это не пройдет. Сколько вы рассчитываете набрать из своих, товарищ?
— Они все пойдут со мной, из еврейских колоний — все, чьих родных вырезал Митька. Среди них есть отличные парни: и наездники, и стрелки что надо. Мне нужно их только собрать, организовать и вооружить как следует.
Командир улыбнулся и показал полный рот острых, будто заточенных, зубов.
— Зачем тащить корову на сеновал, если можно спустить сено в хлев? — сказал он. — У меня есть несколько сотен вооруженных иностранцев. Немцы, австрийцы, мадьяры, чехи, все — бывшие военнопленные. Они пойдут воевать за нас, потому что им больше нечего делать. Хорошие солдаты, проверенные. Языка они не знают, крестьянских разговоров не поймут и будут делать, что им прикажут. Мы сформируем из них интернациональный экспедиционный корпус. Мы пошлем с вами сознательного товарища, политрука, который проследит за, так сказать, политической стороной дела. Вы, Фрадкин, знаете по-немецки, ну и будете военкомом. Отправитесь с ними в Херсон — соберете ваших людей и создадите из них батальон. Оружия у вас будет предостаточно. Как думаете, Фрадкин, сможете руководить такой экспедицией, удержите командование в своих руках?
— Смогу, товарищ командир, — ответил Фрадкин таким уверенным голосом, который не оставлял места для сомнений.
Командир созвал подчиненных и приказал выписать Фрадкину армейский паек, состоящий их хлеба, сахара, махорки и других вещей, а также выдать служебные документы, согласно заданию и рангу, после чего приказал отвести его на склад, где Фрадкин выбрал себе штаны, рубаху, сапоги, фуражку, гимнастерку и шинель — всё самое лучшее из того, что он там нашел. Когда переодевшийся Фрадкин, в красноармейской форме и долгополой, слишком длинной для него, кавалерийской шинели, вернулся, командир достал из ящика стола большой черный наган и радостно протянул ему.
— Вам нужно побриться, товарищ Фрадкин, — сказал он, улыбаясь, — а то вы похожи на каторжника, а не на командира интернационального батальона.
Фрадкин нежно погладил черный наган, как гладят руку возлюбленной, и заткнул его за ремень на своей слишком длинной шинели.
В его невысоком, но коренастом теле чувствовались мощь и решимость. Командир Козюлин ощутил эту мощь и эту решимость в руке, которую подал ему Фрадкин, натруженной и честной руке. Козюлин знал, что не ошибся в этом чужом, неизвестном ему человеке.
Хоть командир Козюлин и набрал из бывших военнопленных и просто иностранцев, застрявших в Одессе, всего-навсего неполных три сотни человек, что составляло половину регулярного батальона и восьмую часть полка, он называл этот отряд, отданный под командование командира Фрадкина, громким именем «Интернациональный полк».
Во-первых, командир Козюлин надеялся на соплеменников Фрадкина, которые должны были примкнуть к отряду и значительно увеличить его численность, чуть ли не до тысячи человек, что в Гражданскую войну часто уже считалось полком. Во-вторых, название «Интернациональный полк» грело его сердце не меньше, чем вид вставших под ружье иностранных солдат. В-третьих, было все-таки разумнее не проявлять педантизма в определении дивизий и полков, а преувеличить силы, чтобы нагнать страху на противника, который свои силы тоже сильно преувеличивал.
Многочисленнее всех в отряде были немцы и австрияки. Среди этих бывших военнопленных, которые не смогли вырваться вместе со своими отступившими армиями, было около сотни немцев, в основном резервистов, которые сразу же организовались в группу «Спартак», и около ста пятидесяти австрияков: смесь чехов, поляков, галицийских евреев, венгерских кавалеристов, босняков и герцеговинцев. Остальные были просто разноплеменным сбродом: латыши, эстонцы, калмыки, несколько китайцев и даже негр, бывший танцор из одесского кафешантана, который потерялся в чужой стране и пошел в армию, чтобы иметь досыта хлеба. Единственным русским в отраде был политрук товарищ Луков, политический «машгиах»[88] и человек Козюлина. Этот политрук Луков, не закончивший курса студент Московского университета, притащил с собой целую кипу литературы, плакатов, картинок и немедленно начал агитацию среди иноземных солдат на ломаном французском и с помощью считаных немецких слов, которые помнил со времен гимназии. Солдаты не понимали и не давали себе труда понять речи студента. Белокожий, женственный, с добрыми голубыми глазами и копной светлых вьющихся волос, политрук Луков выглядел совсем не по-солдатски, хоть и был украшен вышитыми звездами и вооружен длинным маузером. Политрук выглядел как нежная дворянская барышня, единственная дочка, нарядившаяся на бал-маскарад в костюм героя войны, даже голос у него был девичьим, мягким и звучал так, будто он не говорит, а декламирует стихи. Огрубевшие военные люди сразу же почувствовали, что он чужой в солдатском мире, и перестали обращать внимание на него, на его слова и приказы. Политрук Луков, увидев, что не может найти общего языка с солдатами, зарылся в свои агитки и картинки и все время что-то писал, теребя нежной девичьей рукой копну своих светлых волос. Солдаты были уверены, что он пишет стихи, и Луков еще ниже пал в их глазах. Одни лишь китайцы выказывали ему почтение, как это у них принято в отношении ученых людей. Немцы наградили его прозвищем «фройляйн Гретхен» и так и называли его между собой. Солдаты выполняли приказы только невысокого, коренастого, молчаливого Фрадкина, чья военная жилка чувствовалась во всем, в каждой складке его слишком длинной шинели.
Фрадкин прямо в поезде, который шел на Херсон, начал готовить людей к службе. Он разбирал с ними русскую винтовку, показывая каждую часть ее устройства иностранным солдатам, привыкшим к своим собственным ружьям, а также разучивал с ними русские команды, чтобы не пришлось отдавать приказы каждой группе на ее языке, но всем сразу — по-русски. Слов было немного, только те, с помощью которых можно было приказать открыть огонь, атаковать в штыки, атаковать ручными гранатами и еще несколько в том же роде. Солдаты постоянно повторяли эти несколько русских слов, которые Фрадкин перевел на немецкий. Также он выделил из личного состава бывших сержантов и капралов и поставил их во главе взводов. Люди, получив после нескольких лет плена и унижений ранг, снова приосанились.
Чем дальше они ехали, тем быстрее рос их отряд, становился больше и сильнее.
Теперь Фрадкин начал набирать бойцов в еврейских колониях. Расквартировав своих солдат на несколько дней в казармах херсонского гарнизона под присмотром политрука Лукова, он сам, в сопровождении нескольких десятков отборных, хорошо вооруженных солдат поехал в Израиловку. Бабы-колонистки снова принялись рыдать, признав в человеке, одетом в слишком длинную шинель, Пинхаса, раввинского сына, появление которого напомнило им о беде, случившейся в деревне. Пинхас железным усилием воли сдержал рыдания, подступавшие к горлу, чтобы не выдать свою слабость перед солдатами, командиром которых он был, и пошел к колонистам. Он не захотел зайти в свой дом, двери которого были заколочены досками, боясь как бы это его не сломило. Он не захотел зайти в дом реб Ошера, старосты, чтобы не видеть позора его дочери. Он лишь созвал евреев в маленькую синагогу, как когда-то его отец-раввин созывал общину на сход, и стукнул ладонью по столу на биме, который был накрыт гладкой бархатной скатертью с вышитой звездой Давида.
— Братья евреи, — воззвал он рублеными словами, тяжелыми и горячими, как раскаленные камни, — кто служил в армии, кто может держать в руках оружие, идите со мной на наших убийц и насильников!
В тесной деревенской синагоге, где на этот раз даже бабы столпились у дверей, начали раздаваться женские захлебывающиеся рыданья и вздохи стариков, как во время поминальной молитвы в праздник.
— Боже, призри на наше горе, — послышались голоса, — отомсти за нашу кровь.
Пинхас Фрадкин прервал плач.
— Евреи, мы сами отомстим за пролитую кровь, — воззвал он и закончил стихом из молитвы «Ов-харахамим»[89], которую читают в субботу, поминая святых мучеников. — Йеводо багоим леэйнейну никмас дам аводейха хашофух[90].
Сразу же после ранней минхи, которую община прочитала в полдень, и после кадиша, который каждый мужчина произнес по своим родным, молодые колонисты, женатые и холостые, молча сложили свои вещи в узелки и собрались вокруг Пинхаса, сына раввина. Все прислушивались к его словам, как раньше прислушивались к словам его отца-раввина, когда тот говорил о Торе и заповедях. Бабы и те не плакали о своих мужьях и сыновьях, которые покидали их. Пинхас Фрадкин оставил десяток винтовок и запас патронов тем деревенским старикам, которые когда-то служили у «фонек»[91], и вместе со своими бойцами отправился в Моисеевку, Берёзовку и другие еврейские села. Как Иегуда, сын первосвященника Матитьягу бен Иоханана, который там, на Востоке, собрал мужчин Иудеи на священную войну против нечестивцев и злодеев, против угнетателей-«явоним», так Пинхас Фрадкин, сын реб Авром-Ицика, убиенного деревенского раввина, тут, на Западе, собрал мужчин из еврейских сел на войну против «явоним» Херсонской земли — убийц еврейских сыновей, насильников еврейских дочерей.
Деревенская молодежь повсюду оставляла свои дома на стариков и женщин и вставала под начало Пинхаса Фрадкина. Из деревень пламенные речи Фрадкина дошли до более крупных сел и местечек. Как Фрадкин собирал мужчин своими проповедями, так политрук Луков, где бы он ни появлялся, собирал их с помощью речей и плакатов. Его плакаты висели повсюду, пестрые и веселые плакаты, на которых мускулистый рабочий и могучий крестьянин вместе сжимали винтовку в крепких руках, призывая всех идти за ними. И хоть при этом рабочий и крестьянин были слишком яркими, слишком красочными и слишком радостными, чтобы выглядеть как настоящие, они производили сильное впечатление на зрителей и пробу