Звон разбитого стекла. Старатели. Делили добычу. Или чью-то долю. Ножами. Обрезками труб. Обычный вечер на задворках. Фронтир. Чёрная дыра Галактики. Вселенная для отбросов. И выброшенных. Как он.
Мысль о матери... о том взрыве шлюза... Острая. Слишком. Как нож в незажившую рану. Дмитрий рванул внутренний взгляд в сторону. На другое. На выживание.
Грубые руки. В масляных пятнах, с грязью под ногтями. Утилизатор. Тычет обломанным ржавым ножом куда-то в темноту, в лабиринт вентиляции: -Видишь щель? Там заслонку заклинило. Крысы гнездо свили. Полезешь, щенок? За пайку. И... пол-литра дешёвого пойла.
Ему – девять. И он полез. Вонь помёт, гниющей органики. И страх. Собственный, отдающий кислятиной. До сих пор в ноздрях стоит. Скользкие, липкие стены. Едва пропуска тощее тельце. И паника. Дикая, слепая. Что застрянет. И сдохнет. Там. В кромешной тьме. Как те самые крысы.
Дымный бар. "Ржавый Штык". Вонь дешёвого синтетического виски и немытого пота. Хищная ухмылка контрабандиста: — Малой, шустрый. Просунь капсулу мимо таможни Турванни? У них носы – сканеры... но к детворе... снисходительны. Иногда."
Дрожь в коленях. Ком в горле – сухой, колючий. Шаг за шагом мимо этих... птицеголовых таможенников. Чувствуя жар запрещённого груза за пазухой. Как уголь. А потом первые настоящие кредиты в виде платиновых монет на ладони. Грязные.
Тусклый экран. Старого бортового компа спасательной капсулы. Единственный "учитель". Монотонный голос синтезатора бубнил формулы, астронавигацию, законы физики. Он учился. Под вой урагана в обшивке "Улья-7", прижимая уши ладонями, чтобы хоть что-то услышать.
-"Десять лет..." – пронеслось в голове, тяжело, как свинцовая гиря, - "Десять лет учился бить первым. Ждать удара? Верная смерть. В спину," - рука Дмитрии сжалась на столе сейчас – суставы заныли, воспроизводя старый, мёртвый хват на рукояти ножа. Тот самый.
-"Видел, как жизнь продаётся за пайку синтетика. Серого, как пепел. Как лучшие друзья..." – горькая спазма в горле, -"Предают. За горсть кредитов. Сияющих, как слепые глаза", - пальцы впились в стол белея.
-"Как сильный всегда прав... Пока не появится кто-то сильнее. И не сломает ему хребет. В тёмном углу дока. Тихим скрежетом костей", — горечь заполнила рот.
-"Оно закалило. Выковало броню." – признавал Дмитрий, глядя на собственные руки, на шрамы, невидимые и видимые.
-"Но..." – во внутреннем голосе прозвучала трещина. Глубокая.
-"Но не сожгло дотла. И это... чёрт возьми..." – дыхание перехватило, -"...это пугает."
В памяти всплыло лицо. Другое. Старика-механика. Грубое. Покрытое шрамами жизни, глубже его собственных. Но глаза... устало-добрые.
-Держи, пацан. Твой респиратор треснул. В этой дыре без него – лёгкие сожжёшь за месяц, — мужчина протянул маленькому Дмитрию свой. Почти новый. А через цикл... нашли.
В отсеке. С перерезанным горлом. Из-за трёх кредитов. Я рядом стояла бутылку дешёвого виски. Той самой синтетической дряни.
-"И всё это..." – внутренний голос зазвучал с ледяной яростью. Саморазрушительной, — "Всё это здесь. В этой проклятой консервной банке."
Дмитрий мысленно плюнул на роскошный, мягкий ковёр под ногами, —"Здесь будто стены здесь пропитаны. Не озоном. А памятью. Каждый скрип блока станции... запах масла из вентиляции... они цепляют. И тащат обратно. В те доки. В мой ледяной ад. В вечный голод. В ту беспомощность. Мальчишки, который выживает... но не живёт".
Внезапно – СТУК!
Резкий. Громкий. В дверь. Неэлектронный зуммер. Не шипение гидравлики. ТуК-ТуК-ТуК! Твёрдые костяшки. По дюрасталю. Звук грубый. Физический. Неуместно человеческий. В стерильной тишине люкса. Как выстрел.
Дмитрий вздрогнул всем телом. Рука – молниеносный рефлекс выжившего! – рванулась к плазменному пистолету. Пальцы впились в рукоять с выверенной силой, смертельным хватом. Раньше, чем сознание успело моргнуть.Пустая ампула стимулятора звякнула, покатилась по столу. Звонко. Как выстрел в тишине.
В голове пронеслось, холодное и чёткое, как голос синтезатора в спаскапсуле: —"Угроза. Вход. Осечка гидравлики..."
Дверь с шипением отъехала. Ни предупреждения. Только шаги. Тяжёлые. Уверенные. Знакомый скрип композитной брони. Лёгкое жужжание системы терморегуляции. В проёме, заполняя собой, возник Сержант Кейл. Полная боевая экипировка. Шлем – подмышкой. Широкое, щитообразное лицо – серьёзно. Большие карие глаза, обычно – тяжёлая мудрость, сейчас – глубокая тревога. Он окинул взглядом комнату. Хаос. Оружие. Признаки бессонницы. Измождённую фигуру Дмитрия. Запах озона и кофе ударил в ноздри. Взгляд скользнул. По пистолету в руке капитана. По белеющим костяшкам пальцев. Замер.
Пистолет Дмитрия был не дрожащей точкой. Продолжение руки. Холодное. Неумолимое. Направлено прямо в центр фигуры Кейла. Адреналин, только что вброшенный стуком и призраками, кипел в крови. Глаза, секунду назад – туман воспоминаний, теперь – узкие щели. Холодные. Ни капли страха. Только ледяной расчёт.
Кейл не дрогнул. Не поднял рук. Не отпрянул. Щитообразное лицо – неподвижно. Лишь брови – едва приподнялись. В удивлении? Или... одобрение? Большие карие глаза смотрели не на дуло. Прямо в щели Дмитрию. С тяжёлой уверенностью. Непоколебимой. Как скала. Уголки губ дрогнули. Превращаясь, во что-то похожем на улыбку.
-Вижу... уют и тепло родового гнезда... не разъели твои рефлексы до трухи, босс. Хорошо, — голос Кейла был низким. Спокойный. Как скрежет под давлением. Но со скрытой заботой внутри. Сержант медленно. Без резких движений. Шагнул внутрь. Тень мужчины огромная, тяжёлая окончательно накрыла Дмитрия и стол. Поднос с едой держал уверено как щит.
-Всё тот же зверёныш. Что когда-то... во время абордажа "Молнии"... вцепился в глотку здоровенному штурмовика. За то, что тот поджог кают-компанию, — абсолютно спокойные слова Кейла, действовали как релаксирующая мазь на тело. Напряжение в мышцах ослабло. На волосок. Пистолет в руке опустился. На сантиметр. Но не убран. Дыхание – всё ещё частое. Поверхностное.
-Зверёныша... того зверёныша... терпеть не могли. В резиденции Харканс, Кейл, — прозвучал хриплый голос Дмитрия. Наполненный усталостью и горечью. Пистолет опустился. Юноша отвёл взгляд от сержанта. Молодой человек уставился в темноту за иллюминатором. В бездну. Пальцы побелели на рукояти пистолета.
-Сам патриарх... - Дмитрий на миг замолчал. Сглотнул. Ком в горле. Страшные слова выдавливались наружу, — ...его кровь, его плоть ненавидит То, во что превратился сын, — на лице появилась горькая усмешка, — В кого его превратил фронтир. Смерть матери. И... Мирт.
Имя прозвучало как плевок. В памяти всплыл холодный, насмешливый голос из прошлого:—"Ты всегда был слабым щенком, Харканец. Грязь Фронтира тебя не закалила – лишь обмазала", - слова одного из прихвостней Мирта, с которыми Дмитрий столкнулся во время своей первой военной кампании.
Кейл не спорил. Не утешал пустыми словами о "семейных узах". Вместо этого – его широкое лицо озарилось настоящей тёплой улыбкой. Разгладились морщины у глаз. Сержант стал похожим на довольного медведя. Мужчина легко отодвинул пистолет в сторону. Одним движением толстого пальца, будто убирал игрушку. Голос – искренний, почти весёлый.
- Плевать Молния. Пускай ненавидит и плюётся в портреты в галерее, — произнёс Кейл, ткнув пальцем в грудь. Туда, где под жилетом должен быть герб Харкансов. Но был только потёртый комбинезон.
- Вы – вот этот парень – может, и не вписались в их позолоченные рамки с кисточками, — тон сержанта сопровождался, презрительно махнув рукой в сторону сброшенного мундира, — Но вы идеально вписались. В обшивку "Молнии". В рёв двигателей. В скрип ферм в астероидном поясе. В пот и масло машинного отделения.
На миг повисла пауза, а после Кейл продолжил: — В нашу команду. В семью. Вот этих парней, — мужчина кивнул в сторону чипа с записью первого полёта, лежащего рядом с мундиром.
Сержант наклонился чуть ближе. Глаза сверкнули. Старым, знакомым огоньком. Боевым. В памяти Дмитрия всплыли воспоминания.
Смех в машинном отделении после адского ремонта на гипердрайве, чья-то рука, сунувшая свой паёк, когда забыл поесть, тишина на мостике в первый приказ – не из страха, а из уважения.
- Я никогда не забуду. Того юнца. Что в первый же день на борту. В кают-компании. С голодными глазами. И грязными ногтями. Обыграл меня. Старого волка. В "Космического Баккара". Начисто. С первой колоды, — Кейл хрипло рассмеялся. Звук как перекатывание камней, — Думал – счастливый случай. Потом – в шахматы. Потом – в тактическое моделирование стыковки в поясе. Зверёныш оказался... с мозгами. Отточенными как бритва. И с дерзостью... – мужчина покачал головой, но в глазах – неприкрытое уважение. Жёсткое, как сталь, — дерзостью, которая заставила старых волков на мостике... зауважать. Непросто бояться твоей фамилии. А – тебя. Лично.
Кейл кивнул в сторону хаоса на столе, в бездну за окном, — Ты не вписался в их позолоченные рамки? — сержант презрительно фыркнул, звук как плевок, — Зато ты вписался сюда. В обшивку "Молнии". В рёв, когда рвёшь с места на полной. В скрип корпуса, когда вжимаешься в пояс, уходя от погони. В пот и масло машинного отделения после боя, — мужчина ткнул толстым пальцем в поднос.
Дымящееся рагу пахло настоящим мясом, специями, — В нашу команду. В нашу семью. И это, босс, – он ткнул пальцем в еду, потом – себе в грудь, – настоящее. Как этот хлеб. Как мясо. Как мы.
Дмитрий вновь вернулся в прошлое. Гулкий смех механика Грота в тесном машинном отсеке "Молнии" после победы над неисправностью гипердрайва. Запах пота и озона. Чья-то рука – шершавая, в масляных пятнах – суёт ему свой паёк: "Жри, босс, а то сдуешься!" Молчаливое напряжение на мостике в его первый боевой приказ – не страх, а доверие.
Юноша смотрел на мужчину. На широкое, открытое лицо. Освещённое теперь не только холодным светом голограммы, но и... внутренним теплом. От этих слов. Стальное кольцо напряжения, сжимавшее грудь, ослабло. Пальцы на рукояти пистолета разжались. Оружие глухо стукнуло о стол. Окончательно. Горечь в душе не исчезла. Но её остроту притупила волна... принадлежности. К чему-то настоящему.