- Мозг в глубокой коме. Травма, шок, вторжение… - Анна провела рукой по голопроекту мозга, где красная зона яростно билась, — Сознание… глубоко подавлено. Заперто. Возможно – блуждает в лабиринтах травмы и Клейма. Нейронные паттерны хаотичны. Признаков осознанной активности нет, — взгляд бездонных и холодных глаз селлеанки впился в Кейла, — Прогноз неопределённый. Шансы на возвращение… - Морвин сделала едва заметную паузу, обсидиановые зрачки сузились на миллиметр -…Менее 30% в ближайшие 72 часа. И это оптимистично, учитывая природу клейма.
Слова доктора ударили Кейла с физической силой. Мужчина отшатнулся на полшага. Спина врезалась вхолодную дюрастальную стену. Глухой стук брони о металл эхом отозвался в тишине отсека. Широкое лицо дрогнуло. Морщины у глаз и рта углубились, став тенями отчаяния. Карие зрачки потускнели, уставившись куда-то в пространство за спиной Морвин, на бледное лицо Дмитрия под куполом. В них читалось немое потрясение, тяжесть обрушившейся горы, и что-то острое, режущее – глубокая, всепоглощающая вина.
Кейл тяжело вздохнул. Звук вышел не усталым – сломленным. Глубоким, как трещина в фундаменте станции. Он опустил голову, взгляд упал на искажённое отражение его собственного лица, изрезанного болью, в полированном пластике шлема.
- В последний раз… – голос сержанта прозвучал хрипло, тихо, как скрип ржавых петель давно запертой двери. Кейл поднял взгляд на Морвин, но видел не её.
-…говорил с Димой. После инцидента с Бейли, — мужчина сжал шлем так, что полимер заскрипел, проседая под нечеловеческим давлением, — Я был… жестоким. Грубым. Сказал… что он не тот человек, который вытащил меня из огня на Арктуре, — каждое слово давило горло, как удавка, — Он пытался объяснить… Патриарха, давление… а я… - Кейл резко качнул головой, жест отчаяния и самобичевания, — Я назвал его «Молния. Старым прозвищем. Как тогда, на Арктуре, когда он вытащил меня из-под обрушивающейся фермы, и его броня искрила от статики разрядов. Как укор. Как будто он… предал не только Бейли, но и нас. Себя прежнего.
Сержант замолчал, дыхание стало шумным, прерывистым, как у раненого зверя, нарушая искусственную тишину отсека. Взгляд снова прилип к Дмитрию, к бледному, машинно-поддерживаемому лицу – живому упрёку.
- А теперь… – голос сержанта сорвался, стал ещё тише, ещё более разбитым, едва различимым над гудением аппаратов, — …теперь молния здесь. И последнее, что Дима слышал от меня… был укор. Последнее, что парень знал… что даже я, старый дурак… разочарован в нём.
Морвин молчала. Селлеанка не дрогнула. Ни единым мускулом. Не протянула руку утешения. Не произнесла пустых слов. Обсидиановые глаза наблюдали за Кейлом с тем же неумолимым, аналитическим вниманием, с каким она изучала скачки нейронной активности. Рука доктора замерла на консоли, пальцы-скальпели чуть согнуты. Вина сержанта – биологически нерелевантный фактор. Но женщина видела это.
- Мы делаем всё возможное, сержант, – наконец произнесла Анна. Голос не смягчился, но и не резал. Обыкновенная констатация действительности.
- Но битва сейчас идёт внутри него. Против травмы. Против клейма, — Морвин микродвижением головы указала на Дмитрия, — И, возможно, против тех демонов, о которых вы… упомянули, — взгляд доктора скользнул к сержанту, оценивающе, — Ваше присутствие здесь… регистрируется его подсознанием. На примитивном, автономном уровне. Продолжайте говорить с ним. Даже если кажется, что это бесполезно. Говорите, что важно. О «Молнии». О том, что было до… последнего разговора.
Анна резко отвернулась, внимание приковали новые всплески на голопроекции, где красная зона судорожно дёргалась, яростно бросаясь на барьеры стабилизаторов, — Тридцать процентов – это не ноль, сержант. Это шанс, — слова Анны прозвучали не как надежда, а как факт, холодный и неопровержимый, — Используйте его.
Фигура селлеанки, снова замершая у консоли, стала окончательным барьером. В стерильном воздухе повисли невысказанные слова, гул машин и тяжёлое, виноватое молчание сержанта.
И тогда Кейл, превозмогая ком в горле, сделал шаг к стеклу. Голос, грубый от сдерживаемых эмоций, прозвучал слишком громко в тишине, — Слышишь, Молния? Пора домой.
На сгибе бледной руки Дмитрия имперская печать вздрогнула. Тусклый синий свет вспыхнул – язвительно, как холодный огонь в ране. В тот же миг, прежде чем погаснуть, бросил в сознание Кейла ледяную искру – обрывок видения: обсидиановый шлем Шилы, повёрнутый к нему, и чувство... не гнева, а бесконечной, усталой презренности. Затем – только призрачное послесвечение и глухой звон в ушах.
Над койкой красная метка псионического стресса рванулась вверх, заполняя проекцию кровавым светом на долю секунды, прежде чем стабилизаторы снова вцепились в неё. Морвин, не отрываясь от консоли, едва заметно замерла, её палец завис над сенсором на миллиметр. Тусклое сияние мёртвого светящегося шрама на руке Дмитрия погасло. Тишина отсека, нарушаемая лишь ритмичным гулом аппаратов, снова сомкнулась, но теперь она вибрировала от невысказанного вопроса.
Кейл замер. Дыхание застряло, как ком льда в горле. Глаза, широкие от тщетной надежды, метались от воскового лица Дмитрия к усмирённой, но всё ещё пульсирующей красной метке, затем – к непробиваемой спине Морвин.
Морвин не повернулась. Руки селлеанки уже скользила по интерфейсу с прежней, машинной точностью. Собственные показатели – мёртвая ровная линия. Ни слова. Ни объяснения. Ни крупицы тепла. Молчание было стеной – подтверждением хрупкости тридцати процентов и бездны, зиявшей за ними.
Кейл оторвал взгляд от спины Анны. Снова – к Дмитрию. К восковому лицу под куполом. К руке, где секунду назад мерцал канал в Пустоту. Голос Морвин эхом звучал в черепе: — "Говорите, что важно. О Молнии", — ком в горле кололся ледяными осколками. Слова, которые мужчина бросил тогда, в апартаментах, жгли язык. Но другие… слова до… застряли в горле, заваленные обломками гнева.
Сержант сделал ещё один шаг, грудью вдавившись в ледяное стекло. Отражение – измождённое, изрезанное тревогой – наложилось на мертвенный профиль Дмитрия. Запах озона резал ноздри. Сладковатый душок некротической сыворотки висел в воздухе, как предчувствие конца.
-Чёрное солнце… – выдохнул Кейл, и слово сорвалось хриплым шёпотом, как первая капля перед обвалом.
-Помнишь… ту станцию в секторе Гамма? — спросил сержант, сглотнув, — Обрушилась… после прямого попадания, — пальцы снова сжали шлем, полимер хрустнул, — Ты тогда… вытащил меня. Полез в самое пекло, когда станция начала рушиться. Броня твоя…- Кейл замер, пытаясь выловить из памяти не гнев последних дней, а искры статики на обугленной стали, рёв челнока с корвета, которому, ещё не успели дать имя, вырывающейся из-под тонн рухнувшего ада, —…искрила. Как молния. Прямо как тогда…
Тишина. Только гул аппаратов. Пульсация красной метки. Бледная маска лица под куполом. Ни вздоха клейма. Ни дрожи века. Ни отзвука в Пустоте.
Над койкой в стерильном холоде жёлтые зоны мигали немыми предупреждениями. Красная метка ровно пульсировала – кровавое сердце чужеродного паразита. Лицо Дмитрия оставалось безжизненной маской. Аппараты гудели свою монотонную, безучастную песню вечности.
Морвин не дрогнула. Внимание приковано к потоку данных. Но палец на долю секунды замер над сенсором, когда Кейл произнёс «искрила». Микродвижение. Почти невидимое.
Сержант опустил голову. Отчаяние тяжёлой, ледяной волной накатило снова. Тридцать процентов вдруг сжались до размера мёртвой звезды в бескрайней тьме. Слова казались жалкими песчинками, брошенными в бездонный колодец комы. Мужчина сжал шлем – искорёженный полимер теперь был памятником его беспомощности.
Тяжёлое, ядовитое молчание снова окутало гуще стерильного воздуха, под неумолимый аккомпанемент гудящих машин и кровавого пульса монитора над головой человека, который когда-то был Молнией.
На сгибе бледной руки Дмитрия, там, где секунду назад был лишь призрачный отблеск, клеймо Шилы слабо дрогнуло. Не вспышка. Едва уловимая рябь мертвенного синего света, как последний вздох утопающего в ледяной воде. Словно эхо слов «искрила» донеслось до самого края ничто и коснулось чего-то древнего, спящего и бесконечно холодного.
На миг – лишь на миг – пульсация красной метки на мониторе стала чуть резче, яростнее, прежде чем стабилизаторы снова затянули удавку. Морвин едва заметно наклонила голову, обсидиановый взгляд скользнул по показателям, фиксируя аномалию. Ничего не изменилось. Только Кейл, сжавший искорёженный шлем до хруста, почувствовал, как ледяная игла клейма на мгновение вонзилась в висок, унося с собой обрывок: искры на обугленной броне, рёв челнока... и бездонную, вечную холодность сапфировых глаз Шилы. Затем – тишина. Глубже прежней. Бездна поглотила и эту искру.
Эпилог.
Кабинет Минди Шон был оазисом упорядоченного хаоса. Столы, заваленные стопками кристаллических планшетов. Мерцающие голографические проекции котировок межзвёздных валют. Тихий гул серверных стоек, обрабатывающих транзакции в реальном времени. Здесь царила цифровая вселенная, которую Минди понимала лучше собственного дыхания. Финансовый центр Конечной Фронтирной Станции. Бухгалтер, аудитор и психотерапевт бюджетных потоков в одном лице. Милая, с вечно тревожной морщинкой между бровями и привычкой теребить кончик карандаша из чистого вейлстали. Девушка была тем стабилизатором, который не давал финансам станции сорваться в штопор.
Сегодня оазис трещал по швам. Взрывы в ангаре Зета. Разрушения. Поток раненых. Сам Дмитрий – в критическом состоянии в медотсеке. Минди балансировала на остриё ножа над финансовой пропастью. Пальцы летали по сенсорным интерфейсам. Строчили отчёты о нанесённом ущербе. Сводили дебет с кредитом в отчаянной попытке оценить масштаб катастрофы. Каждая цифра – стоимость разрушенного оборудования, цена медикаментов для пострадавших, упущенная выгода от приостановки грузопотоков – отзывалась тупой болью под ложечкой.