С той поры у него сохранились кое-какие знания, необходимые для поддержания культурной беседы, но дело было не в этом.
Просто Соня, будущая жена, становилась все более и более чужой. Красивая, в обманчиво простой блузке и черных брючках, она выглядела почти как иностранка. Оказалось, что она знакома почти со всеми гостями выставки, люди здоровались с ней, улыбались, Соня отвечала и, наскоро представив Яна, заводила светскую беседу, в которой он чувствовал себя лишним.
В конце концов Ян оставил ее болтать с представительным дядечкой, партийным функционером, судя по откормленному и самоуверенному виду, а сам пошел смотреть картины и еще больше заскучал. На его взгляд, это была мазня, которую свежим ветром Перестройки случайно выдуло из запасников. «Или я просто не эстет», – загрустил Ян и вернулся к своей даме, которая тоже безо всякого интереса смотрела на скопления квадратиков и треугольничков.
Он так и не понял, зачем Соня пошла с ним на эту выставку – покрасоваться среди бомонда, иметь повод хвастаться коллегам, что была там, куда не всех пускают, или, самое страшное, хотела показать ему, в какие высокие круги вхожа, среди каких людей своя и где он тоже будет свой, когда женится.
Наверное, у нее не было столь коварных планов, но Ян теперь видел ее словно в кривом зеркале, и ничего с этим поделать не мог. Раскованность казалась теперь капризностью, легкость в общении – равнодушием, и даже то, что она выбрала специальность рентгенолога, представлялось Яну проявлением холодной и эгоистичной натуры. Понятно, что он преувеличивал, но теперь почему-то даже противная Дина была ему милее Сони. Она злая, резкая, колючая, вертит Васькой, как хочет, но зато какая есть, такая и есть. Ничего из себя не строит.
Проводив Соню и притворившись, что не понимает ее намеков насчет зайти, Ян побрел домой, уговаривая себя, что все наладится, что все его страхи и внезапные всплески чувств к незнакомым девушкам – это всего лишь естественные реакции свободного самца, загоняемого в брачную клетку. Если бы мужчины позволяли бы этим недостойным чувствам овладеть собой, то институт брака давно бы исчез, а точнее, даже и не появился бы, между тем семья – наиболее полноценная форма человеческого существования. Он никогда не слышал от своих родителей, что они поженились по безумной любви и страсти, однако же были счастливы, и он рядом с ними сам чувствовал себя тепло и уютно и в то же время понимал, что есть особая связь только между ними двумя, какая-то зона, где ему места нет, и это казалось хорошо и правильно. Они не были идеальной семьей, бывало, и ссорились, и ругались, и деньги иногда не умели рассчитать, и мама не всегда готовила обед, и папа не умел ничего делать по дому, и Ян приносил из школы двойки, фингалы и оторванные от формы карманы, но это ничего не меняло. Они все равно любили друг друга такими, как есть, хулиганами и растяпами. Потерянный кошелек был потерянным кошельком, немножко обидно и жаль денег, но сердце Яна в таких случаях не сжималось от предчувствия сурового нагоняя.
Когда Ян поступал, то знал, что, если провалится, это отдалит его от мечты стать врачом, и только. Понимал, что родители огорчатся, но ни секунды не боялся, что они станут его за это меньше любить.
Родители были очень дружны, и Ян подозревал, что эта близость не упала им с неба в виде божьего благословения, а далась работой души, когда ты умеешь сдержать обиду, не показать разочарования и заставить себя сказать погрязшему в двойках ребенку, что все равно он твой любимый сын.
Короче говоря, все хорошее в жизни дается трудом и не сразу.
Они с Князевым пошли на сложную опухоль и потеряли больного на столе. Это не было неожиданностью, и хирурги, и пациент знали, что такой исход вероятен, рискнули, но проиграли.
Князев сказал, что без операции этого человека ждало два-три месяца относительно сносной жизни, а потом долгое и мучительное умирание, так что они, по сути, избавили его от страданий, но Яну все равно было тяжело. Можно было остановиться на этапе мобилизации, когда стало ясно, что от крупных сосудов просто так отскочить не получится, но Князев попер, как бык на ворота, а Ян постеснялся его остановить.
Ценой робости и чинопочитания стала человеческая жизнь, и неважно, сколько там ее оставалось.
За время работы Колдунов привык к смертям, но его все еще коробило, когда не успевали еще труп снять со стола, как врачи уже начинали прикидывать, как оформить историю, чтобы было поменьше вопросов, и напишут ли родственники жалобу.
Вот и сегодня Князев сразу, как усадил Яна писать протокол, стал вслух раздумывать, ждут его неприятности или ничего. Между строк Ян понял, что Князев возлагал на этого пациента определенные надежды в плане своего назначения на должность заместителя по лечебной работе и очень расстроился, что собственными руками лишил себя протекции. От мысли, что руку Князева сегодня вели больше карьерные устремления, чем медицинские соображения, Яну сделалось совсем тошно, и он отпросился в библиотеку, а сам поехал домой.
Идеализм идеализмом, служение служением, но если объектом твоей трудовой деятельности является человек, то он и превращается в объект. Рано или поздно ты перестаешь видеть в пациенте личность, и это нормально, недаром многие доктора отказываются лечить своих близких, потому что чувства искажают объективную картину болезни, ты видишь или то, что хочешь видеть, или, наоборот, то, чего боишься.
Все так, и, несмотря на всякие слюнявые рассуждения, что хороший врач – это тот, рядом с которым больному становится легче, полезнее попасть к холодному и умному доктору, чем к доброму и тупому. Но когда человек умирает, он перестает быть твоим пациентом, и тут самое время вспомнить, что жизнь, которой ты его своей рукой лишил, состояла у него не только из болезни, он любил, мечтал, строил планы и мог бы делать это еще целых два месяца, если бы не ты.
Сегодня Ян чувствовал свою вину особенно остро. Еще во время ревизии он понял, что ситуация безнадежная, сказал об этом Князеву, но тот сначала отшутился, а потом цыкнул, как на третьекурсника, и Ян заткнулся. Не то чтобы он испугался гнева научного руководителя, просто стало неловко, да и военная привычка выполнять приказы старших по званию сработала. Он не знал, что Князев ослеплен честолюбивыми амбициями и уже видит, как бедный пациент прямо из послеоперационной палаты звонит куда надо с настоятельной рекомендацией назначить на должность именно Князева, а не какого-то там Бахтиярова.
«Нет, если я сам заболею, то, пожалуй, буду лечиться у тех, кому не смогу ничего дать, кроме денег, – вздохнул Ян, – а лучше так помру, ибо лечись не лечись, а к этому вопросу все равно вернешься».
По крайней мере, стало ясно, почему многие хирурги пьют.
Хотелось побыть одному, но дома Вася с Диной готовились к сессии. Отличница Дина у себя в институте сдала все досрочно и теперь пыталась наставить на путь истинный Василия.
Бедняга сидел в большой комнате за разложенными на столе конспектами, а Дина вышагивала по периметру, время от времени грозно покрикивая на своего ученика.
Увидев Яна, Вася встрепенулся, но Дина хлопнула ладонью по столу, цыкнула «учи давай!» – и он послушно втянул голову в плечи. Яну ничего не сказали, но бросили такой взгляд, что он быстро ретировался в кухню.
Минут через пять к нему вышла Дина и без спросу вытянула сигаретку из его пачки.
– Фу-у-у, устала, – прошептала она, откидываясь на спинку стула и закрывая глаза, – хуже, чем бетонную стену долбить, ей-богу.
В проеме показалась Васина голова, Дина выпрямилась и закричала:
– Нечего-нечего! Пока не выучишь, никакого курева!
Голова молча исчезла.
Сочувственно вздохнув, Ян включил газ под чайником.
– Жрете небось всякую сухомятку, – сказала Дина сурово, – картошка-то хоть есть?
Ян заглянул в ящик для овощей. Там лежало десятка два клубней с белыми проростками.
– Ну вот и хорошо, – отпихнув его бедром, Дина бросила картошку в раковину и стала чистить с нечеловеческой скоростью.
– Жалко, ты не служишь, через пяток лет была бы уже полковником, а то и генералом.
– Нет, не хочу. Мне вообще ваша система не нравится.
– Чего это?
– Знаешь, меня пугает, что у военных самый идиотский путь решения проблемы, самый долгий, запутанный и энергозатратный воспринимается не только как наилучший, но и как единственно возможный.
– Да, что есть, то есть, – с гордостью согласился Ян, – это сбивает с толку наших врагов.
– Из прямого у вас только извилины в голове, – Дина уже начистила картошки, помыла найденную в ящике буфета старинную мясорубку с деревянной рукояткой, отшлифованной руками многих поколений хозяек, собрала и прикрутила к столу.
– Не только.
Пожав плечами, Дина опустила картофелину в раструб и быстро завертела ручкой. Легкий столик подпрыгивал от ее резких движений, и Ян облокотился на него, нажал, но все равно чувствовал, с какой силой Дина дергает ручку.
– Ты Геракл вообще, – восхитился он.
– Ты драники хочешь или нет?
– Хочу.
– Тогда заткнись. И отвернись, я лук кидаю.
Но луковица оказалась такой ядреной, что оба все равно заплакали.
– Васька сказал, вы женитесь? – спросил Ян, смахивая слезы.
– Да я, если честно, не знаю… – всхлипнув, Дина вдруг отвернулась и зажгла новую сигарету.
Опустившись на корточки, Ян открыл духовку. Дверца подалась с трудом и противно взвизгнула.
– Давненько сюда не заглядывал глаз человека, – сказал Ян и достал большую чугунную сковороду.
Проведя по ней пальцем, Дина поморщилась и взялась за железную мочалку. Раздался противный звук скрежета железа по железу.
Яну вдруг захотелось, чтобы у них с Лазаревым все сложилось счастливо, ведь это так просто и так правильно, когда женишься на том, кого любишь.
Отмыв сковороду, Дина начала жарить драники. Картофельное тесто шипело и пузырилось, масло скворчало, по кухне поплыл аромат жареного лука, и Яну вдруг сделалось спокойно и хорошо, как будто дома.