Что он оставит здесь, если уедет? Родителей? Самое смешное, что они его отъезду будут только рады. Папа часто сравнивает медицину у нас и за бугром, и всегда в пользу последней. Он будет доволен, что сын приобщится к науке мирового уровня, тем более он сильно обижен на систему за то, что она отправила сына в Афганистан.
Заканчивается холодная война, политика разрядки привела к тому, что границы открываются, так что они с родителями смогут навещать друг друга хотя бы раз в году, что, в сущности, столько же, сколько и сейчас. Сейчас, конечно, легче, потому что греет сознание, что ты в любую минуту, как захочешь, прыгнешь в поезд и приедешь в родной дом, но, положа руку на сердце, пользуется Ян этой возможностью совсем не часто.
Если внимательно подумать, то ничего сверхъестественного в предложении Наташи нет, и ее желание свинтить отсюда далеко не уникально, объяснимо и ничего плохого не говорит о ней самой.
Легко рассуждать о патриотизме, когда ты воспитан в любви и заботе, и родина была для тебя ласковой матерью, или даже строгой, но ответственной мачехой. Неважно, любила или нет, но оберегала, кормила, учила, вывела в люди. Она исполнила свой долг материнства, теперь твоя очередь исполнить сыновний долг благодарности. Все просто. Но что делать тем людям, для которых родная страна обернулась жестокой убийцей и грабителем? Наташа осталась совсем одна не потому, что родные погибли на войне, нет, они стали жертвой государственного произвола. Полина Георгиевна лишилась отца, а Наташа – деда только потому, что он кому-то чем-то помешал или имел неосторожность высказать свое мнение в обществе, где делать этого не стоило. Человеку ни за что, ни про что загубили жизнь и оставили семью без кормильца, еще, наверное, и имущество отобрали, чтобы жена врага народа знала, с кем спать и от кого рожать детей.
А потом у Наташи перед глазами был пример матери, которая смогла если не простить, то как-то оправдать эти перегибы власти, и честно служила людям и стране, не видя от них никакой благодарности, а потом умерла, потому что этот народ, которому она отдавала все силы, не потрудился вызвать «скорую помощь», когда она упала на улице, не побеспокоился о ее самочувствии на работе и не подошел к ней в приемном покое, когда ее в тяжелом состоянии все-таки привезли в больницу.
Пожалуй, на месте Наташи он бы тоже захотел уехать.
* * *
На следующий день Ян, как обычно, пришел к ней в библиотеку. Наташа встретила его совершенно спокойно, как будто и не важно было, что он решил. От этого Яну делалось не по себе, он не мог сосредоточиться на своей монографии и каждые десять минут выбегал на улицу курить. Хотелось поскорее все решить, но библиотека – не самое подходящее место для таких важных разговоров.
Буквы в монографии расплывались, прыгали перед глазами, и, не в силах больше выносить это волнение, Ян сказал, что сходит домой, поспит и вернется к концу рабочего дня.
Работающий по ночам человек умеет засыпать в любое время суток и в любом положении, но сегодня Морфей ни за что не хотел заключать Яна Колдунова в свои объятия. На нервной почве Ян почистил для ужина полную с горкой кастрюлю картошки, высадил все оставшиеся сигареты, так что пришлось по второму кругу докуривать самые сочные хабарики, и вернулся в библиотеку как раз к закрытию.
Наташа тоже из последних сил притворялась равнодушной, и оба так переживали, что по дороге не сказали друг другу ни слова, но только вошли в комнату, как Наташа, не снимая пальто, выпалила:
– Ну что ты решил? Поедешь?
– Нет, – сказал Ян, давясь этим словом.
Наташа опустилась на краешек кровати:
– Может, подумаешь еще?
Ян покачал головой:
– Наташа, это единственное, что я не смогу для тебя сделать.
Она начала медленно расстегивать пальто, но рука замерла на полпути:
– Ясно… Я почему-то так и думала, что ты не согласишься.
– Понимаешь, я давал присягу и теперь не могу ее нарушить.
– Но ты же был в Афганистане, выполнил свой долг перед родиной, разве нет?
Колдунов улыбнулся:
– В таких делах, Наташ, родина решает, когда да, а когда нет.
Ян присел рядом с ней, хотел обнять, но Наташа отстранилась.
– А есть надежда, что ты передумаешь?
– Нет.
– В таком случае, я не знаю, как нам быть дальше, потому что я тоже своего решения не изменю.
– Наташ, ну подожди! Я понимаю, почему ты хочешь уехать, твоя семья настрадалась здесь…
– Моя семья погибла здесь.
– Да, это правда, но правда и то, что сталинских репрессий больше нет. Они давно закончились, и сейчас у нас нормальная жизнь, а будет еще лучше.
Она покачала головой:
– Мама тоже так говорила. Мол, если все уедут, кто здесь будет строить нормальную жизнь… Напомнить тебе, чем все для нее закончилось? Она действительно верила, что вот в войне победим, заживем, вот разруху одолеем, заживем, вот культ личности развенчаем, заживем… Что ж, победили, одолели, развенчали, а мама так и не зажила. Знаешь, она будто подносила кирпичи для строительства хорошей жизни, кирпичи эти у нее забирали, выкидывали в яму, а строили из дерьма. А в конце концов взяли и кирпичом этим ударили ее по голове, чтобы не мешалась. Я так не хочу.
Вздохнув, Ян взял ее за руку.
– Наташа, – начал он осторожно, – ты извини, что я так, будто со стороны на тебя смотрю, но как врач я вижу, что ты сейчас находишься в тяжелейшем стрессе из-за внезапной смерти мамы. Это нормально, ни один человек не в силах удержать такой удар и сохранить адекватность, но ты должна понимать, что ответственные решения ты пока принимать не можешь.
– Почему это?
– Я же говорю, от горя у человека расстраивается психика.
– Ян, ты, наверное, думаешь, что раз я работаю в библиотеке, то я жизни совсем не видела, и вообще восторженная истеричка, так, что ли?
– Нет, конечно! Ты очень сильная, но горе сильнее любого человека. Это все равно как если бы я, прости мне такое некорректное сравнение, выпил бутылку водки и собрался оперировать. И пусть я сто раз умный, волевой и опытный, и очень хочу выполнить свою работу самым наилучшим образом, алкоголь внутри меня не даст мне это сделать. Понимаешь, Наташа? Ты как пьяная сейчас.
– Спасибо.
– Ладно, хорошо, как после наркоза. Тебе надо прийти в себя, прежде чем принимать решение, которое определит всю твою дальнейшую жизнь.
Наташа сухо засмеялась:
– Ян, а что изменится? Дед мой не погибнет в лагерях? Мама не умрет по вине врача?
– Ты будешь способна мыслить здраво. Наташа, я очень тебя прошу, подожди хотя бы полгодика! Ты немножко отойдешь… Пусть отец сам к тебе приедет, ты с ним пообщаешься как следует после долгой разлуки, поймешь, так ли сильно хочешь жить с ним, узнаешь, чего от тебя хочет он. И если ты все-таки поймешь, что хочешь уехать, тогда что ж…
– А тогда что ж? Ты поедешь со мной?
Ян промолчал. Был соблазн слукавить, пообещать, надеясь на то, что за полгода он всяко уговорит ее остаться.
– Так что ж тогда, Ян?
– Нет, Наташа, я и тогда не поеду.
– Тогда мы в безвыходном положении, Ян. Сигаретка есть?
Он достал купленную по дороге пачку и зажигалку. Закурили. Поискав глазами, Наташа не увидела ничего похожего на пепельницу, выдернула листочек из отрывного календаря, висевшего возле дверного косяка, и свернула его кульком. Ян машинально посмотрел – на календаре теперь было 27 января. Никто не отрывал листки после смерти Полины Георгиевны.
Он глубоко затянулся.
– Итак, ты не уедешь, я не останусь. Мы оба тверды в своем решении, а это значит что?
– Что?
– Что мы не можем быть вместе.
– Нет, Наташ, ну должен же быть какой-то выход…
– Поехали со мной.
– Это невозможно. Я – офицер Советской армии и не могу нарушить присягу.
– Тогда, Ян, если ты не предлагаешь нам построить дом на границе между СССР и ФРГ и жить там…
– А у них есть общая граница? – удивился Ян.
– Короче, какой-то выход в твоем понимании – это чтобы я осталась тут.
– Ну как бы да…
– Прости.
– Наташ, но я ведь люблю тебя.
– Любишь, значит поедешь.
– А ты?
– Ян, послушай, – Наташа упрямо сдвинула брови, – я потеряла мать и осталась жива. Так неужели ты думаешь, что я не переживу разлуку с тобой?
Все еще не веря, что она всерьез, Ян выслушал про хвост, который не надо отрезать по кускам, и будто в полусне отправился домой.
Он знал, что говорил сейчас не с Наташей, а с ее горем, и выгнало его горе, а не она сама, но что с этим делать, как достучаться до девочки в белых шерстяных носочках, Ян не понимал.
Неделю он ждал, что она соскучится и позвонит ему, потом надеялся, что придет просто так, без звонка. Представлял, как вернется домой, а она уже там, на кухне, пьет знаменитый Васин чай и болтает с Диной. И оба они сделают вид, что она давно здесь, и ничего не случилось, никто не собирался никуда уезжать, просто Дина уйдет под каким-нибудь дурацким предлогом, чтобы они обнялись и поклялись друг другу никогда больше не расставаться.
В эти дни ему выпало много дежурств – и, свои, и плюс поставили подменить заболевшего коллегу, Ян трудился сутки через сутки, а иногда так уставал, что и в свободные дни не уходил домой ночевать, спал на Димкиной койке в общаге. Первый раз это было не совсем комфортно, потому что от тумбочки Лившица пованивало формалином, но Ян быстро привык.
Он позвонил Наташе домой, начал, как девушка, оправдываться, что «я три дня на работе, и подумал, вдруг ты мне звонила, а меня нет», но она перебила довольно жестко, сказав, что если Ян не передумал, то им не о чем разговаривать.
К сожалению, он не передумал, понимая, что если уедет, то жить дальше, уважая себя, будет просто невозможно. Если бы он только поступил не в академию, а в гражданский вуз! Был бы обычным штатским доктором, махнул бы за Наташей так, что только пятки бы сверкали. Подальше от всех этих интриг, взяток и кумовства. Только он имел неосторожность принять военную присягу и в данный момент является офицером Советской армии.