Не помню, когда еще я переживала такое потрясение. Жизнь моя никогда не казалась мне приятной и безопасной. Закаленная грубым деревенским бытом в моей Михайловке, я, осиротев, решила обосноваться в Москве, ведь только там, как мне казалось, я могла бы найти применение моим способностям. И я за пару лет в большом мегаполисе достигла не так уж и мало. Во-первых, после многих скитаний и попыток устроиться нашла более-менее нормальную работу. Да, я была кассиром в большом супермаркете, всего лишь кассиром. Но все равно, это была работа, постоянно приносящая мне деньги. Помимо того, я подрабатывала, убираясь в расположенной рядом с домом школе. Мы могли позволить себе снять двухкомнатную скромную квартиру, почти новую, чистую и уютную. Кроме того, мы достаточно крепко стояли на ногах, чтобы воспитывать маленькую Ульрику. Няня Марина, соседка и подруга, стала частью нашей семьи. Мы полностью доверяли друг другу. Но одно дело — доверять в условиях довольно спокойно протекающей жизни, где все ясно и никому не нужно доказывать свою дружбу и преданность, и совсем другое — предложить законопослушной женщине, молодой вдове, едва оправившейся от потери мужа, нарушить закон и зажить совершенно новой, не свойственной ей жизнью. Как отнесется Марина к моему предложению? Поймет ли меня? Не осудит ли? Стоит ли ей рассказывать всю правду или же придумать вариант спасительной лжи?
Долгие часы за рулем тянулись медленно, очень медленно. И я была даже рада этому, потому что для того, чтобы придумать, как нам всем устроить свою жизнь заново, нужно было время, чтобы все хорошенько продумать.
Моя машина летела навстречу теплому июньскому ветру, мимо проносились какие-то селения, леса, поля, сады, и меня не покидало чувство какой-то оторванности от реальности. Все те люди, что жили вокруг меня, должны были быть счастливы тем, что жизнь их проста и предсказуема. Что, несмотря на все их житейские проблемы, им все равно повезло, что они не вляпались в историю, в которой увязла я. Конечно, все понемногу нарушали закон, разные ситуации толкают людей на это. Но то, что собиралась предпринять я, мне трудно было назвать нарушением закона, потому что для меня лично существовали какие-то свои законы. Законы, позволяющие не навредить близким людям. А они будут посильнее тех, что прописаны в юридических учебниках. Поступи я правильно, в соответствии с законом в общепринятом смысле, я обрекла бы на многолетние страдания маленькую девочку, ребенка, которого я любила больше жизни. Вот поэтому я должна была сделать все возможное и невозможное, чтобы она осталась при мне и чтобы никогда и ни при каких обстоятельствах Уля не узнала правду.
Когда я чувствовала, что устала и что не могу больше находиться за рулем, я делала остановки в придорожных гостиницах и кафе. И хотя аппетита не было, я заставляла себя поесть немного супу и выпить чаю. Пару раз я останавливалась, чтобы просто снять номер и выспаться. Я очень боялась, что мой организм не выдержит и я потеряю сознание прямо за рулем. Вот этого я точно не могла допустить. Поэтому, подчиняясь инстинкту самосохранения, я позволяла себе отдых.
В перерывах между мыслями о предстоящем разговоре с Мариной я, изводя себя изнуряющим желанием убить Рокота, отомстить ему, чувствовала, что теряю силы. Месть, яд которой уже разъедал мою кровь, с одной стороны, ослабляла меня, с другой — придавала смысл всему тому, что я задумала. Картины, которые я рисовала в своем воображении, где кровь лилась рекой, где раздавались выстрелы и звуки, издаваемые живым существом, в сердце которого вонзается острый нож, были какими-то болезненными, если не клиническими. Я боялась, что сойду с ума до того, как увижу Ульрику. Поэтому я отгоняла от себя мысли и про Рокота тоже. Для начала его надо найти. А чтобы найти, мне нужны были деньги. Конечно, я заручилась поддержкой и дружбой Дождева, которому по штату было положено искать бандита и сажать за решетку. Но что может сделать он, обыкновенный следователь провинциального города, с ограниченными средствами и возможностями, когда Россия — огромная страна, и затеряться в ней не так уж и трудно. Этот зверь, бандит Рокотов, эта бессердечная тварь, будет и дальше резать людей, отбирая у них деньги, чтобы набить себе живот колбасой и залить глотку водкой, и в поисках безопасного места отправится в следующую деревню или город, оставляя после себя жирный кровавый след.
Иногда он представлялся мне огромным драконом с окровавленной пастью и маленькими свинячьими глазками. А иногда — каким-то монстром, лица которого я никак не могла вспомнить.
В мои планы входило найти его. Найти и уничтожить. Но перед этим сделать ему так больно, чтобы он смог прочувствовать боль всех своих жертв, всех тех, кого он замучил до смерти.
Даже если его найдут все те, кто сейчас занимался его официальным поиском, даже если его поместят в камеру, я должна добиться того, чтобы меня впустили в эту камеру, где я расправилась бы с ним так, как задумала.
Если бы мне когда-нибудь сказали (или нагадали), что в какой-то момент своей жизни я сама превращусь в монстра, в чудовище, которое только и думает о том, как убить, разве я поверила бы? Да и могли ли те, кто знает меня как милую и кроткую девушку, улыбчивую, с распахнутыми глазами, это предположить? Когда им всем, кто был знаком со мной, скажут, что она, то есть я, совершила убийство, они замашут руками и скажут: нет-нет, что вы, она не способна на это, она и мухи не обидит! Как часто близкие говорят так об убийцах!
Где-то в глубине своего сознания я подозревала, что те чувства, что пожирали меня изнутри, рано или поздно все же отпустят меня. Что боль потери утихнет, и я доверюсь судьбе. Положусь на высшие силы, которые отомстят за смерть невинных жертв. Но пока этого не случилось, я медленно, но верно превращалась в потенциальную убийцу.
К Москве я подъезжала глубокой ночью. Мчалась по широким и гладким, как черный влажный линолеум, шоссе, с легкостью обгоняя машины и представляя себе, что лечу по воздуху. Очень опасное это состояние, когда скорость практически не чувствуешь и кажется, что ты чуть ли не стоишь на месте. Так все зыбко, страшно и вместе с тем завораживающе. И только мельканье огней и свист проносящихся рядом с тобой машин еще могут вернуть тебя в реальность. Думаю, это и спасает.
Я позвонила Марине за три часа до приезда. Она, наконец-то дождавшись моего звонка, защебетала, залилась в телефоне, мол, как же я переживала, куда ты пропала, разве так можно… Я спокойно ответила ей, что скоро уже буду дома. Зачем-то спросила, есть ли горячая вода (как будто ее часто отключали). Просто мне захотелось произнести эти два слова «горячая вода», потому что в этот момент мне сразу представлялась наша уютная ванная комната, выстроенные в ряд на бортике ванны флаконы с пеной и шампунями. За те несколько дней, что меня не было дома, я так истосковалась по теплу и уюту, по домашней чистоте и самым моим близким людям, что уже и не верилось, что я их увижу. Мне казалось, что я уезжала оттуда нормальным человеком, а возвращаюсь зверем. Быть может, в каждом человеке есть что-то звериное, заложенное самой природой, и вот у меня этого «добра» оказалось слишком много. Я тогда действительно не знала, как буду жить дальше. И вообще, что будет со всеми нами. Все те вопросы, что одолевали меня всю дорогу, так и не нашли своих ответов. И теперь я полагалась только на Марину. Она, вполне себе адекватная и правильная женщина, уж точно скажет мне, верно ли я поступила. И ответит на вопрос, что сделала бы она сама, окажись на моем месте.
Москва переливалась электрическим светом, она была роскошна своими сверкающими витринами, подсвеченными церквями и сияющими проспектами. Все нормальные люди спали. Ненормальные — продолжали растрачивать свою жизнь в ночных ресторанах и барах, клубах или совершать безумные прогулки или смертельные гонки по ночным улицам. Хотя были и такие (светящиеся окна погасших многоэтажек свидетельствовали об этом), которым было просто не до сна по разным причинам. Кто-то поджидал своего припозднившегося друга или супруга, кто-то не мог успокоиться после семейного скандала, кто-то просто страдал от клинической бессонницы или в тишине работал, творил, читал, мечтал. А кто-то, вот как моя Марина, волновался и плакал, предчувствуя беду.
В прихожую я не просто вошла, а ввалилась, падая от усталости. Ноги мои дрожали, голова разламывалась так, что хотелось только одного — проглотить пару таблеток спасительного саридона и дождаться, когда же эта боль утихнет.
Марина подхватила меня и довела до дивана. Принесла мне, перемещаясь по квартире на цыпочках в мягких тапочках, чтобы не разбудить маленькую Ульрику, стакан с водой и таблетки.
— Ты ж моя хорошая… — Она села рядом со мной и обняла меня за плечи. Немного расслабившись от того, что я все-таки дома и что жива, я отреагировала бурными горячими слезами, которые струились по щекам, заливаясь за воротник.
Марина. Вот откуда в ней это знание, это предчувствие, это внутреннее зрение? Когда я вошла в прихожую и закрыла за собой дверь, она же поняла, что я вернулась одна. Одна.
— Мариночка, — прошептала я, давясь от слез, — ее больше нет. Нет.
Она тотчас отпрянула от меня, и я по ее взгляду поняла, что она впала в какой-то ступор, что пока еще не могла воспринять мои слова. И конечно же, еще не оценила весь масштаб трагедии, навалившейся на нас, на нашу, по сути, семью.
Возможно, в эти секунды воображение рисовало ей сцены автомобильной аварии или больничных декораций (операционная, заполненная встревоженными хирургами в окровавленных перчатках), да мало ли что может воспроизвести мозг после слов о смерти молодой женщины, девушки!
Мой рассказ о том, что мы опоздали к похоронам тети Ирмы, занял не больше минуты.
— Сказать, что я во всем виновата, — ничего не сказать… — прошептала я сдавленным голосом. — Понимаешь, смерть — это так страшно. Но рядом со смертью шагает сама жизнь с ярким солнцем, теплым ветерком… Мы возвращались уже домой, проезжали мимо леса, и тогда она вдруг вспомнила, что знает одну большую поляну, где всегда было много земляники. Мы решили остановиться и проверить, так ли это… прошло много лет, все могло измениться. Думаю, что нам просто хотелось почувствовать контраст между всем тем, что мы пережили на кладбище и в доме тети Ирмы, и самой жизнью. Иначе как еще можно оценить все это? И я, будь я другим человеком, с другим характером, могла