— Тома!
— Я — современная женщина, Вася, и если ты витаешь в своих… как их там… эмпиреях, то я твердо стою на ногах. И всегда предпочитаю называть вещи и события своими именами. Твоя графиня ревновала своего мужа, графа Прозорова, к крепостной девке Ольге…
— …Ольке, — зачем-то поправил ее Карташов, и от страха, что сейчас услышит от Тамары нечто неприятное, а то и убийственное, что положит конец их хрупким отношениям, даже втянул голову в плечи.
— Да какая разница! Граф развлекался с крепостной, графиня ревновала, а сама-то, вся белая и пушистая, завела роман со своим соседом, Андреем Липовским, молодым, почти мальчишкой! Потом она решила отравить свою соперницу, беременную Ольгу, крепостную, после чего сбежала в Петербург! Вот, собственно говоря, и вся твоя история! И теперь ты хочешь найти потомков этой аховой семейки, чтобы они вложили свои денежки в восстановление этой усадьбы, где и происходил весь этот разврат?
— Но усадьба роскошная, красивая! Если хочешь, я покажу тебе снимки…
И Карташов с готовностью раскрыл свой телефон, с которым никогда не расставался.
— Нет-нет, увольте меня! Вася, так зачем ты пригласил меня сюда? Что случилось?
— Да после твоих слов и не знаю, рассказывать тебе или нет… — Он не кокетничал и не набивал цену своей информации, он искренне полагал, что Тамаре действительно ничего уже не интересно в этой истории.
— Ладно, слушаю, — и Тамара вдруг улыбнулась. Да так хорошо, что Василий судорожно, с облегчением вздохнул.
— Дело в том, что в одном из писем Липовского графине написано следующее…
Он моментально извлек из кармана брюк сложенный листок, заранее приготовленную специально для Тамары копию письма, и, пока она не остановила его, положил на стол прямо перед ней.
«Душенька моя, Вѣрочка! Ужъ и не знаю, какъ доказать мою любовь къ тебѣ, слова мои ничего не значатъ. Да и къ себѣ ты меня рѣдко подпускаешь. Все вниманіе твое обращено къ супругу твоему, графу, Никитѣ Владиміровичу. И отъ ревности къ дѣвкѣ крѣпостной, Ольке, ты изводишься. И Леда твоя умерла. Вотъ несчастьѣ-то! Чтобы повеселить тебя, ангелъ мой, отправляю я тебѣ со своимъ слугой Сашкой родную сестру Леды — Быстру. Она точная копія твоей Леды. Такая же изящная и ласковая. И будетъ любить тебя такъ же нѣжно, какъ и Леда. Напиши мнѣ, полюбишь ли ты мою Быстру, сообщи, не разозлилъ ли тебя мой подарокъ. Обнимаю тебя, моя душенька и страдалица, твой рабъ, А.Л.».
Тамара быстро пробежала письмо глазами. Пожала плечами.
— И что? Что здесь нового-то? Я уже, кажется, его читала.
— Понимаешь, мне доподлинно известно, что у графини Веры Васильевны была любимая борзая по кличке Леда. И в одном из писем своей подруге, графине Дымовой, она пишет, что ее Леда умерла от какой-то неизвестной болезни. А вот из письма Липовского видно, что он взамен умершей собаки подарил ей «родную сестру Леды» — Быстру. Ну, логично же?
— Конечно, логично. И что с этой Быстрой?
— А то, что примерно часа два тому назад мне позвонил один мой знакомый… Ты знаешь его, Яков Хорн, и отправил мне фотографию одного золотого старинного медальона, на котором выгравировано имя… угадай, какое?
— «Быстра»? — нахмурилась Тамара. — Ты серьезно?
— Да!
— И откуда он взял этот медальон?
— К сожалению, это не его медальон. Вчера к нему пришел один человек с этим медальоном и спросил, старинное ли это украшение, золото ли, ценно ли, ну и Хорн (а он в отличие от тебя очень даже живо интересуется такими вещами) попросил разрешения сфотографировать медальон, чтобы как бы выяснить, насколько он ценный. На самом деле, конечно, он сразу сообразил, что эта гравировка — дороже золота! Что, возможно, этот медальон принадлежал графине Прозоровой и висел на шее ее борзой. Существует один семейный портрет четы Прозоровых, где в ногах графини лежит белая борзая с точно таким же медальоном, но только на нем, полагаю, выгравировано имя «Леда». Кстати говоря, портрет этот исчез вместе с самой графиней.
— Да, как-то недооценила я эту историю… Но кто бы мог подумать, что всплывет этот медальон?
— Так вот, — оживился Василий, — я отправил этот снимок Гринбергу в Германию. Написал ему о том, что медальон этот в городе и что я могу показать человека, который приносил его в скупку.
— Постой, но если он приносил медальон к Хорну, то почему не продал?
— Вероятно, сначала захотел узнать его истинную стоимость.
— Ну да… И что теперь?
— Хочу заинтересовать Гринберга сначала этим медальоном, поскольку это напрямую может быть связано с его семейной легендой, а потом сводить его уже к этой усадьбе, показать ему рисунки. Одно дело — отправлять какие-то снимки рисунков, а другое — привести его на место, чтобы он представил себе, какую красоту он может вернуть миру.
— Но это же миллионы!
— Он богат. Очень богат. К слову сказать, его приятель, друг детства, тоже родом из их мест, восстановил католическую церковь здесь, неподалеку, в одной деревне.
— Ох, не знаю, Вася… Как-то все это нереально…
— А вдруг он заинтересуется? Вдруг ему захочется восстановить усадьбу своих предков?
— Да она же в лесу, до нее еще добраться нужно, все вырубать… От нее там только одни стены и остались. Крыша давно провалилась.
— Тамарочка, прошу тебя… — Василий вдруг схватил ее руку и принялся целовать пальцы. И этот порыв был не любовным, нет. Он хотел от нее другого, более серьезного и важного для него — разделить с ним его интерес, проникнуться его мечтой! — Поедем с тобой туда. Осмотрим усадьбу. Сделаем фотографии. Одному мне как-то…
— Страшно? — вдруг рассмеялась она. — Боишься?
— Ну… Не то чтобы боюсь… Но с тобой мне было бы лучше, интереснее. Глядишь, ты и сама заинтересовалась бы этой историей.
В кафе вошла группа нарядно одетых молодых женщин. Они, весело переговариваясь, подозвали официанта и попросили его сдвинуть два столика, чтобы расположиться всем вместе.
— Это из бухгалтерии администрации, я знаю некоторых, — прошептала, стараясь не глядеть в их сторону, Тамара. — Пришли жареной рыбки поесть.
— Ну так что? — Василий продолжал держать ее за руку. — Поедешь со мной?
— А что мне за это будет?
— Мы с тобой найдем клад, разбогатеем и сможем отправиться путешествовать по миру! — Он улыбнулся своим нелепым фантазиям, понимая, насколько все это глупо прозвучало. Всю усадьбу давно обследовали, каждый камешек, каждый кирпич, каждую стену или балку. И никакого клада, конечно же, не нашли.
— Ну тогда ладно, я согласна. Все, мне пора домой. Через час за мной заедут в больницу.
Она поднялась, Василий проводил ее к выходу. Сам он решил остаться и пообедать. А заодно насладиться послевкусием от встречи с Тамарой. Она согласилась, согласилась составить ему компанию!
— Вот тебе пятьсот рублей, на такси там, помаду… — Он сунул ей в ладонь мятую купюру. — Если хочешь, я куплю сегодня курицу, и ты запечешь ее на ужин, а?
— Ну ладно… — Тамара клюнула его в щеку, совершенно забыв, что им положено скрываться, прятаться, шифроваться, и, покачивая бедрами, направилась в сторону стоянки такси.
Василий вернулся за стол, заказал себе жареных карасей в сметане и салат.
«Хорн, ну и Хорн… И как это ты упустил этот медальон?»
Он долго еще рассматривал присланный ему скупщиком снимок с медальоном.
А в голове его звучал голос из далекого прошлого, голос Андрея Липовского, человека, который когда-то ходил вот по этим же улицам, может, купался в этом заливе и даже ел карасей в сметане, выловленных в Волге, пил водку с Прозоровым, поглядывая на его супругу, Верочку, свою любовницу, и страдал из-за того, что даже его любовь не могла спасти Верочку от любви ее к своему мужу, от ревности к крепостной девке Ольке.
«…Чтобы повеселить тебя, ангелъ мой, отправляю я тебѣ со своимъ слугой Сашкой родную сестру Леды — Быстру. Она точная копія твоей Леды».
Разволновавшись, Василий заказал себе пятьдесят граммов ледяной водки.
10. Лина Круль
… Я смотрела на нее и не могла взять в толк, действительно ли она произнесла все эти спасительные для меня слова, или же это плод моего воображения.
— Ты чего молчишь? Ну, говори же!!! Она еще там, в том городе? В морге? — закричала она.
Я закрыла глаза, чтобы не видеть ее глаз, полных слез. Чтобы вообще не видеть всего того, что прежде называлось нашим домом и вносило в наши жизни какую-то правильную размеренность и покой. Даже счастье. Потому что маленькая двухлетняя Ульрика делала нас троих, одиноких и безмужних женщин, счастливыми. Эта маленькая девочка стала смыслом нашей жизни.
Но я на самом деле не знала, как рассказать ей правду.
— Ты что… похоронила ее там? В том городе? Лишь только потому, что там есть немецкое кладбище? — Мысли ее неслись по ложному направлению. При чем здесь вообще немецкое кладбище? — А почему не позвонила и не позвала нас? Мы бы с Улей приехали! Она могла бы побыть еще несколько дней в морге…
— Хорошо, — прошептала я, с трудом подбирая слова. — Давай представим себе, что я позвонила, и вы приехали. Что было бы дальше?
— Как что? Похоронили бы ее… Деньги вроде бы есть, думаю, что на похороны в провинциальном городке наскребли бы.
— Дальше. Что дальше?
— Как что? Полиция будет искать этого бандита… — Здесь она закусила губу и закрыла глаза, вероятно, представляя себе все то, что произошло с подругой.
— А мы? А Уля? Что было бы с ней?
— Как что, будем ее воспитывать! Какие странные вопросы ты задаешь!
— Но кто нам ее отдаст? Кто позволит нам ее удочерить? У меня, к примеру, ничего нет, я снимаю квартиру и работаю всего лишь кассиром. Хотя и подрабатываю, мою полы в школе. К тому же я не замужем. Мне точно не отдадут. Теперь ты…
Она вскинула голову, нахмурилась.
— У тебя две попытки суицида, скажи спасибо своему мужу. Если бы не его воспаление легких, думаю, я давно бы уже навещала твою могилу. В любом случае ты на учете в психдиспансере. Кроме всего прочего, у тебя суды с дочерью твоего покойного Игоря. И не факт, что ты выиграешь суд и останешься в квартире. И никто, поверь мне, не станет разбираться, кто