Ее крик перешел в хрип, но она все равно продолжала звать его.
Она забралась на второй этаж, рискуя проломить хрупкую лестницу и вообще погибнуть!
Снова вернулась к парадному крыльцу в надежде, что Василий уже вышел и теперь ищет ее. Но нет, его нигде не было. И тогда она побежала в другую сторону, влево, где проход к комнатам был завален кусками обрушившейся стены. Она не помнила, как карабкалась по ним, царапая ноги и больно ударяясь коленями и локтями об острые обломки кирпичных развалин. Наконец, преодолев это препятствие, она нырнула под арку в какую-то большую и светлую от высоких и узких окон комнату, которая вполне могла служить спальней, увидела в самом углу ее сооружение из прогнивших балок, поднырнула под них, надеясь, что там будет дверь в другую комнату, и тут же потеряла твердость под ногами и сорвалась куда-то вниз…
17. Лина Круль
Когда человек не знает, как ему поступить, то чаще всего он полагается на свою интуицию или даже на инстинкт самосохранения. Я же, стоя под дверью Льва Гурвича, в облаке из шифона и духов, с ярко накрашенными губами и полными растерянности и ужаса глазами, совершенно не была готова к встрече.
Просидев неопределенное время в кафе напротив его дома и дожидаясь его, я продумывала разные варианты нашего знакомства, нашей первой встречи. Но ни один вариант не был приемлем. Изображать из себя восторженную дурочку, помешавшуюся на его акварелях, у меня просто не хватит сил. Признаться ему в любви, как к мужчине, тоже. Оставалось только сделать вид, что я перепутала адрес и что записку оставила совершенно другому человеку. Конечно, если он умный и опытный в общении с девушками, то быстро меня раскусит и первым делом потащит в постель. Если болезненно скромный и нерешительный молодой человек, то после нескольких ободряющих фраз пригласит к себе — успокоить, напоить и накормить. Третий тип молодого человека (никакой, обыкновенный, предсказуемый, «мышь-моль-серость») был уж точно не применим к Льву Гурвичу хотя бы потому, что он был талантливым художником, к тому же в его жилах текла кровь его знаменитого отца. Однако будь он все же копией своего отца, человека, ставящего себя на несколько голов выше других, яркого, харизматичного и влиятельного, то вряд ли он послушался бы своей матери и уже подростком начал бы наводить мосты к своему папашке, предал бы мать и поднырнул под его теплое и жирное крыло — переехал бы к нему, стал бы частью его жизни. Но он родился другим, материнские гены перевесили.
Словом, внутреннее чувство подсказывало мне, что Лев Гурвич — человек мягкий, уступчивый и что с ним можно будет договориться.
Я позвонила. Дверь открыли почти сразу, словно меня ждали. Да и как не ждать девушку после такой записки. Хотя, конечно, он мог бы ждать и кого-то другого.
Передо мной стоял высокий светловолосый молодой мужчина с румянцем во всю щеку. Он улыбался, но улыбка была словно приклеена к печальному лицу. Ну конечно, с чего бы ему радоваться, когда такая прелестная девушка явно ошиблась адресом и вырядилась уж точно не для него.
Я стояла и смотрела на него, делая вид, что никак не пойму, что происходит и кого я вижу перед собой. Я и брови хмурила, и лоб морщила, и губу прикусывала.
— Я здесь записку оставила? Или?..
— Здесь. Вот она, — и он извлек из кармана джинсов мою записку.
Я зачем-то развернула ее и прочла, решив для себя немного потянуть время и дождаться момента, когда Гурвич сам предпримет первый шаг и что-то скажет. Возможно, даст и определение случившемуся: обыкновенное недоразумение!
«Привет, мой дорогой! Ну вот я тебя и нашла. К сожалению, не застала. Но дождись меня, я скоро приду. Твоя Лина».
Мы стояли и смотрели друг на друга какое-то время молча. Возможно, Лева думал о том, как бы меня задержать, что бы такое придумать, я же, растеряв еще в Марксе, у Дождева, весь свой талант мошенницы и лгуньи, определенно не знала, что мне делать. И когда я решила уже развернуться и просто уйти, вдруг услышала:
— Вашего «дорогого» случайно зовут не Лев? — И здесь Гурвич так мило улыбнулся, и такие чудесные ямочки появились на его щеках, что меня отпустило.
— Не помню, может, и так… — улыбнулась я ему в ответ.
— Но уж вас-то точно зовут Лина…
— Да, меня зовут Лина, — на мгновенье задумавшись, солгала я, готовая продолжать это делать ровно столько, сколько понадобится для безопасности Ульрики.
— Может, вас проводить туда, где живет ваш приятель? Ну а если передумали, то можете зайти ко мне… — Он был сама неуверенность.
Не знай я ничего о Леве, ни за что не зашла бы. Мало ли каких извращенцев повсюду. Но мне просто необходимо было туда попасть, в его квартиру и, хотя бы на время, в его жизнь.
— А вы не маньяк? — Я разглядывала ямочки на его щеках.
— Думаю, нет, но полагаю, что в каждом человеке есть что-то от маньяка, от мании… Мания величия, мания преследования… Ох, кажется я напугал вас! Я не маньяк, не убийца, я — художник!
И тут я, совершенно выпав из намеченного ранее собственного сценария, достала телефон, где хранила снимки его акварелей, и показала один:
— Это ваша работа?
Лицо Левы стало вмиг серьезным, он распахнул дверь и скомандовал:
— Заходите!
Я вошла, и сразу в мои легкие проникли крепкие запахи скипидара, растворителя, сухого дерева. Все стены были увешаны масляными работами Левы. Конечно, акварель — это лишь одна сторона его творчества, на Крымском же Валу предпочтение отдают маслу. Меня окружали натюрморты и пейзажи, яркие, сочные, полные света и жизни.
— Спасибо, что не прогнали, — сказала я, ласково взглянув на Гурвича.
— Пожалуйста, вот сюда… Конечно, у меня здесь не убрано, мама в отъезде, вернее, она вообще уехала, бросила меня, — он дурашливо улыбнулся. — Словом, это даже не то, что беспорядок, это вот так я живу. Только в маминой комнате порядок и, может, еще пахнет духами, ну, или в кухне, когда она еще не уехала, вся посуда была чистая… А сейчас… Представляете, мне лень даже поставить тарелку в посудомоечную машину! Садитесь!
Он предложил мне сесть на диванчик в большой комнате, вдоль которого тянулся журнальный стол, покрытый белой бумагой в кофейных пятнах и крошках. Сам Лева взял стул и сел напротив меня.
— Это я купила ваши акварели, Лева…
— Да я уж понял… Кофе?
— Нет, что вы, уже вечер. Я вечером не пью кофе.
— Тогда вино?
— Можно.
Он принес вина, разлил по фужерам.
— Вот только не поверю, что такая девушка, как вы, нашла меня исключительно из-за моих акварелей. Признайтесь, это же мой отец вас ко мне прислал, да? Типа организовал знакомство?
Вот это поворот! Вот это да! Ну просто подарок судьбы какой-то!
— …Сказал вам, чтобы вы оделись как бунинская барышня, закутались в шелка и придумали что-нибудь эдакое, чтобы зацепить меня, да? Должно быть, вы дочка какого-нибудь папиного друга…
Я сделала большой глоток вина. «Лева, у меня подругу убили, и вот, чтобы отомстить за ее смерть, я должна раздобыть деньги, и в этом мне может помочь твой отец…»
Вот интересно, как бы он отреагировал, если бы я произнесла это вслух?
На его фразу о бунинской барышне я не ответила. Просто похлопала ладонью по дивану, приглашая Леву сесть рядом. Как профессиональная соблазнительница.
— Понятное дело, что я здесь не случайно… — призналась я, и он, сев совсем близко, осторожно посмотрел мне в глаза. Думаю, одна из догадок начала возбуждать его — а что, если отец в качестве подарка прислал к нему проститутку?
Я усмехнулась. Сначала переспала со следователем, теперь вот собираюсь сделать это с этим большим мальчиком, которого намереваюсь использовать. Сколько еще граней мне предстоит перешагнуть, пока я не дойду до своей цели? И когда, в какой момент моя душа начала грубеть, покрываться панцирем, а сердце превращаться в камень? Должно быть, тогда, когда я увидела почти отделившуюся от шеи голову Лины, ее лицо, залитое кровью, прикрытые глаза… Что нас не убивает, то делает сильнее. Так, кажется, говорят?
— Что вам нужно? Хотя нет, не так… Что с вами случилось? Вы бы видели себя, на вас же лица нет!
Он даже отодвинулся от меня, чтобы ему было хорошо видно мое лицо. Мы сидели с ним в уютной, освещенной настенным фонариком комнате, на столе переливалось всеми оттенками бордового вино в тонких фужерах.
— Я думала, что у меня получится, но нет… Ничего не получается. Сначала хотела подружиться с вами с помощью ваших акварелей, подумала, что это будет верный ход. Но потом, когда купила ваши работы и разглядела их, то поняла, что они на самом деле хороши, и что вы человек талантливый, и будет просто гнусно, когда все закончится и вы поймете, что я вас просто использовала.
Он вдруг взял мои руки в свои. Свет фонарика отражался в его блестящих глазах. Он был похож на человека, готового принять самую ужасную новость, вплоть до признания в совершенном преступлении, и сразу же простить человека, который этим поделился. Только взамен на что?
— А вы используйте меня, используйте… — он сильно волновался, по вискам его заструился пот. — Лина…
Вот они, инстинкты. Это не у меня, а у него, у Левы, начали просыпаться эти самые инстинкты, вернее, один и самый, пожалуй, мощный, древний инстинкт. Еще несколько минут, и он уже не сможет совладать со своими желаниями и повалит меня на кровать. И случится повторение старого, как мир, сценария. Как с Дождевым. Неужели это мужчины зачастую воспринимают как плату, подарок, вознаграждение?
Я спросила себя, смогу ли я это не пропускать через себя, а просто сразу забыть, чтобы никогда и не вспоминать об этом? Чтобы не саднило, не кровоточило, не упрекало? У меня было мало мужчин, и всех их я, воспитанная на семейных традициях, всегда, с первого дня, воспринимала как потенциальных мужей. Жалко, что не получилось с замужеством, что все мои кандидаты оказались несерьезными, предателями, мошенниками и так далее. И мне бы уже научиться видеть в каждом мужчине источник зла, но, видимо, не такими уж и глубокими оказались сердечные раны, раз я снова вернулась к своим фантазиям и надеждам.