— Лева, ну что за бред ты несешь? Ты же меня совсем не знаешь!
Бред бредом, но слушать его для меня было удовольствием. Он произнес всего одну фразу, предлагая мне жить вместе, а я уже видела, как мы с ним едем куда-то на машине, на речку, по-семейному, с детишками на заднем сиденье, с какими-то простыми и приятными разговорами. Или мы за городом, на даче, к примеру, я закатываю помидоры в банках, а в саду наши дети собирают малину или просто поливают себя, распаленных жарким солнцем, из шланга. А вернувшийся с рыбалки Лева чистит кухонным ножом сверкающую на солнце мелкую рыбешку. Эти картинки возникали ниоткуда и казались на удивление реальными, я даже слышала детские голоса…
— Как это я тебя не знаю? Что ты такое говоришь?! Да после того, как ты мне доверилась и рассказала о том, что с вами произошло там, в лесу, да я … Хочу сказать, что если бы ты даже рассказала, что случайно убила свою подругу… — Здесь я вздрогнула, очень хорошо все это себе представив. Воображение подчас рисует такие жуткие картины, что удивляешься, как еще не разорвалось сердце! — …Я бы все равно встал на твою сторону и защищал тебя, взял под свое крыло.
— Ты серьезно? Даже если бы узнал, что я убийца?
— Да!
— У тебя с мозгами все в порядке?
— Я вообще умный. Просто я люблю тебя, понимаешь? Я не шучу. И я могу сделать для тебя все, что угодно, лишь бы доказать это.
Я хотела предостеречь его, сказать, что нельзя быть таким и что он потому так душевно щедр, что ему просто не встретилась жестокая и циничная стерва, которая искорежила бы его душу так, что он постарался бы забыть слово «любовь» и шарахался бы от женщин, как от сатаны. Я поймала себя на том, что жалею его, что это я готова его защитить от зла, которого вокруг не так уж и мало, и что это я готова взять его под свое крыло. Возможно, это было такое сложное, трансформированное материнское чувство, но какая разница, как оно называется, если мне было так хорошо и спокойно с Левой.
— Лина погибла, я же рассказывала… Для начала зови меня все же Таней. Это для остальных я какое-то время буду Линой, чтобы сохранить при себе Ульрику.
— Ох, да, прости. Уж не знаю почему, но имя Лина просто вросло в тебя и пустило корни. Хорошо, я постараюсь. Хотя, ради чистоты эксперимента, вернее, своего плана, причем довольно опасного, я бы лучше продолжал называть тебя Линой.
А ведь он был прав. И я согласилась.
Лева приготовил спагетти с сыром, мы пообедали, потом прилегли отдохнуть. Нелюбопытный или слишком хорошо воспитанный, Лева так и не повторил своей просьбы показать ему ту вещь, что я собиралась предложить его отцу.
Я сама достала из сумки золотой медальон с гравировкой «Леда». Еще там, в Марксе, я продела в ушко обыкновенный шнурок, как поступила и с другим медальоном — «Быстра», который в знак благодарности подарила Дождеву.
— Вот, смотри. Правда, красиво?
Лева взял медальон в руку, потряс кистью, как бы оценивая тяжесть. Затем, думаю, непроизвольно пожал плечами, и для меня это движение могло означать только одно — ну да, довольно тяжелый медальон, но не вижу в нем ничего особенно ценного.
— Ты не подумай, я проделала такой путь к твоему отцу не только ради этой штуковины. У меня есть кое-что поинтереснее, но я покажу тебе это потом, хорошо?
Я не знаю, зачем вообще произнесла все это, ведь если говоришь «а», то можно бы уже сказать и «б», да только я почему-то не решалась вывалить содержимое своей сумки перед Левой. Возможно, я еще просто не была готова рассказать ему всю правду до самого конца.
Готовясь к встрече с Александром Гурвичем, я погрузила все драгоценности в теплый мыльный раствор, не уверенная, что поступаю правильно. Конечно, после того, как все эти сокровища были извлечены из подпола, вид они имели тусклый, пыльный. Те же жемчуга, что были сняты со скелета, и вовсе надо было отмочить в воде, потому что они стали свидетелями превращения этой женщины, что замуровали там, в тлен. Их словно окунули в саму смерть.
Перед тем как в первый раз мыть их, я надела перчатки, чтобы не соприкасаться напрямую с этой трагедией. Но душа-то моя все чувствовала и понимала, что мне надо бы от всей этой неземной красоты избавиться, что не принесут мне все эти жемчуга и сапфиры счастья.
Перебирая в теплой воде бусины из желтоватого жемчуга, я представляла себе, как обращаюсь в какую-нибудь скупку или ювелирный магазин, чтобы их продать, и как жадный хитрюга, вот так же перебирая жемчуг, назовет мне смешную цену, сумму, на которую можно будет купить килограмм сосисок и банку кетчупа. И эта история, мои хождения по подобным местам, будет повторяться вновь и вновь, пока я не почувствую, что за мной следят. Тот, кто на самом деле в уме своем оценил драгоценности, будет меня искать, и кто знает, какого сорта люди начнут охоту за мной…
Вот почему я стала искать человека верного, опытного, умного и не опасного, каким мне представлялся Александр Гурвич. И вот теперь, уже совсем скоро, он примет меня, посмотрит сначала на жемчуг (остальное пока придержу), оценит его, а уж дальше все будет зависеть только от него.
А медальон — это так, затравка, наживка, которую он, если не дурак, проглотит и по-настоящему заинтересуется мной.
Конечно, он москвич и не может всего знать, но я-то, находясь в Марксе, тоже узнала из интернета кое-что про прозоровскую усадьбу, про пропавшую графиню Веру Васильевну, нашла и несколько портретов этой красивой молодой женщины, продавшей себя распутнику графу. Уж если она на своих борзых надевала золотые тяжелые медальоны, то можно было представить себе, какие драгоценности носила сама. Увеличивая семейный портрет Прозоровых, я с особым чувством узнавала надетое на Веру Васильевну жемчужное ожерелье, крупные серьги с синими камнями, перстни… Все это каким-то невообразимым, просто фантастическим образом сейчас лежало передо мной и будоражило мое воображение.
…Ровно в семь часов мы с Левой входили в святая святых — в квартиру Александра Гурвича. Бурлящая взволнованная кровь шумела у меня в ушах, поднимая давление. Как же много зависело сейчас от этого вечера!
22. Дождев
На следующий день я снова отправился в лес, чтобы метр за метром осмотреть место предполагаемого преступления. Однако я не учел, что буду там не один. Усадьба, за сутки превратившаяся в место настоящего паломничества любителей старины, теперь просто кишела любопытствующими, среди которых наверняка были и журналисты. В такой обстановке невозможно было оставаться незамеченным, и вскоре я увидел, как ко мне бодрым шагом направляется человек с видеокамерой. Симпатичный белозубый молодой человек, одежда которого уже успела приобрести грязноватый вид (тоже спускался!), весело спросил меня, что мне известно о вчерашней находке в старинной усадьбе. Я вежливо ответил, что мне известно лишь то, что и всем — что там нашли какие-то останки. И что еще не факт, что они принадлежат графине Прозоровой, как прозвучало даже в местных теленовостях. Что надо дождаться экспертизы, ну и все такое.
— А сами что делаете здесь? — не унимался журналист, с подозрением глядя на грозди земляники в моей руке.
— Землянику ем. Попробуйте, на этой поляне она очень сладкая. Или вы теперь будете считать, что все, кого вы увидите поблизости от усадьбы, только и думают о графьях Прозоровых?
Он все понял и удалился. Я видел, как он, направляясь к лесу, над которым теперь почему-то кружили с жутким карканьем стаи воронья, то и дело наклонялся, чтобы сорвать землянику.
Много времени я провел на обочине дороги, на том самом месте, где стоял «Фольксваген» Лины. Вопрос, на который я как бы уже получил ответ, все равно не давал мне покоя. Зачем ей понадобилось, чтобы мы сняли отпечатки пальцев с машины? Почему она, грубо говоря, не забила на всю эту историю с нападением и не уехала? Это в том случае, если она была одна, и если однозначно поверить в ее историю. Но если же Рокотов зарезал Лину, и Татьяна, чтобы не отдавать дочку Лины в детский дом, похоронила подружку, решив, что какое-то время она будет выдавать себя за нее, то даже в этом случае непонятно, зачем было выяснять имя убийцы. Неужели она действительно хочет сама найти его и отомстить, убить? Интересно, и как она себе все это представляет? Даже если вообразить себе невозможное, что она сама нашла Рокота, то неужели она сумеет так убить его, что не оставит следов? Ведь даже убийцу такого зверя, как Рокот, будут искать. И ведь найдут ее, найдут! Она же не профессионалка, совершит ошибки, и ее вычислят. И посадят! И тогда девочка Ульрика все равно попадет в детский дом. Тогда в чем же резон? В чем?!
Спустя часа два бесполезных поисков улик я присел в траву на той самой обочине и вдруг увидел россыпь ромашек, но не белых: лепестки были бурыми и помятыми. Я вскочил и оглянулся. Затем присел и начал внимательно рассматривать их. Они были живы, но еще недавно на них, может, наступили. Однако им удалось подняться. Листья этого ромашкового кустика напоминали зелень укропа. И они тоже были темно-красного цвета. Я достал перчатки и осторожно раздвинул ромашки, чтобы разглядеть траву и землю под ними. Там была кровь. Много крови. Конечно, она высохла, но успела пропитать собой землю, перепачкать траву. Это место находилось как раз напротив того, где стояла машина Лины.
Я собрал траву и ромашку в пятнах крови, сложил в пакет, чтобы потом отдать Вадиму. Мы с ним и раньше видели кровь на траве и шли по ее следу, пока не наткнулись на труп Михи. Но вряд ли эта кровь принадлежит Михе, вся оставшаяся в его теле кровь вытекла все-таки на дорогу, где его Рокот и прирезал.
С обочины я снова повернул в лес. Где-то высоко в ветвях вспархивали птицы, и звук их мягких крыльев, касающихся ветвей, сливался с густым многозвучным гулом самого леса. Я сделал несколько шагов и увидел сломанную ветку. Нет, на ней не было ни клока ткани, ни кружева, не было под ногами на хвойном рыжеватом упругом насте ни единой пуговицы или заколки для волос, но лежал поваленный сухой ствол с торчащими в разные стороны сухими ветками, две из которых были обломаны, причем не так давно, потому что место облома было светлым, его не тронуло время и лесной сор. Если Лина бежала от Рокота, то ее путь пролегал примерно от машины в лес, и бежала она по прямой, неслась, не разбирая дороги и цепляясь ногами за ветки и коряги. С друг