Тайга сгорела. Это случилось давно. Уже кое-где проросли листвяшки, влажнозеленые ломкие деревца. Но им не укрыть пепелище, не вдохнуть в него жизнь. Хочется выйти из мертвого леса. Кажется, выйти легко. Надо только подняться по склону, через заломы — туда, где небо, живые большие деревья...
Но нет конца сгоревшему лесу. Пожар как разошелся, так и хлестал — до большого дождя. Вверх доходил до снегов, книзу катился стадом безумных рыжих сохатых. Никто пожару не помешал.
...Олени с одышкой, с хрустом в суставах тянут вьюки. Ваня Стреженцев, каюр, ведет в поводу свою связку. У Вани быстрые темные глаза с кровяными белками, на голове защитная стеганая панама.
Другой каюр, Сергей Торкуев, тофоларец, едет верхом на олене, в маленьком седле с крутыми луками, с древними, в резьбе, стременами. Сергей никогда не ходит пешком. Олень лезет в гору, незряче водит мутно-синими глазами. Щуплый саянский олень не споткнется на камне, в завале, в быстро бегущей воде, не взбунтует...
Сергей распевает песню про город у Черного моря. Поет он чисто, верно, и кажется, видел тот город, Черное море, хотя известно, что Сергей вырос в Саянах, в стране Тофоларии и видел только реки: Уду, Белую Дургомжу, Кара-Бурень и Дотот, видел камни, пихты, село Алыгджер в распадке меж гор.
Едет верхом жена Сергея Лена. Она молчит целыми днями, молча исполняет приказы мужа. Лена тоже каюром в Саянской геологической партии.
Геофизик Валерий, геолог Симочка, Вася — маршрутный рабочий, коллектор Григорий идут пешком. Начальник партии Чукин спустил из-под кепки на шею платок, от мошки.
Чукин остановился, огляделся вокруг. Все тоже стали и ждут. Сесть бы, вытянуть ноги, не шевелиться...
— Больно уж тут мрачно, — сказал Чукин. — Поднимемся еще немножко. Кстати, и в маршруты будет ближе ходить.
Чукин пошел, и все пошли, ничего не сказав, и шли еще долго, пока не увидели, что начальник прилег над ручьем, сунул в воду лицо. Значит, больше идти не придется. Чукин на переходах воду не пьет.
— Да, — сказал он, поднявшись, — будем ставить лагерь. Пора.
Григорий берет из вьюка топор, рубит колья для палатки, усердно их заостряет. Он в тайге первый раз. Однажды, в начале сезона, забил в мох тупые суковатые палки. К ним привязали палатку, и ночью, в стужу и дождь, всех накрыло мокрым брезентом.
...Затеплился, заторопился выдохнуть дым костерок-дымокур для оленей. Симочка тихо ходила, сбирала тонкие палки, бросала в костер. Чукин с Валерием растянули палатки. Каюры занялись оленями.
Только рабочий Вася, молодой еще, нынче окончил десятилетку, отвернулся от всех, привалился затылком к стволу.
— Василий, — сказал Чукин, — ты бы принес дровишек, что ли...
— Я устал, — ответил Василий. Больше его не трогали.
Поставили палатки, развьючили и спутали оленей, разостлали кошмы. Скоро сварился суп.
До чего же тепло у костра!
Сидят в стороне Сергей с женой Леной, хлебают чай из крашеной миски, черпают ложками из мешка скрошившиеся в муку сухари. Их лица смуглы и стары.
— Сергей, — позвал Гриша, отвалившись от супа, — с какого ты года?
— Я еще молодой, — радостно, звонко ответил Сергей. — Восемь классов окончил, девятый коридор...
— Так... — подумал Григорий. — Неужто я старше Сергея?
— Степан Константинович, — обратился он к Чукину, — а что, если достать бутылочку? Ведь завтра нам уходить.
— Пожалуйста... Мне хорошо и без этого. Если хотите — пожалуйста. Не забудьте только, что вам еще образцы разбирать. — Чукин интеллигентный начальник, непьющий.
Ваня-каюр уже тащит бутылку с длинной деревянной затычкой, залитой парафином.
...Завтра они уходят, каюры и Гриша. Надо везти в Алыгджер вьюки с камнями. Надо отправить по почте шлифы в Ленинград, в институт, чтобы их обработали к возвращению партии. Надо купить провиант и вернуться сюда, в этот лагерь, в сгоревшую тайгу. Километры не считаны. Сотня-то будет. Сотня туда, сотня оттуда…
Утро прохладное, крепкое. Пахнет гарью, болотным багульным настоем. Симочка спит с краю у стенки палатки. Спит Валерий. Васи и Чукина нет. Слышатся их голоса у ручья.
— Мне надо в Иркутск ехать, в институт поступать, — пришепетывая, бормочет Вася. — Обещ-щали до августа... А тут вообщ-ще навряд ли когда вернеш-шься.
— Врешь, — говорит ему Чукин. — Тебе было известно, что работать надо до октября. Ведь тебя же предупреждали. Ты ведь взрослый человек.
Вася не спорит, но снова шипит:
— Ш-што ж работать? Обещ-щали девяносто рублей, а теперь уж-ж только семьдесят пять...
— Ах ты, подлец, — слышит Гриша отчетливый чукинский голос. — Ты еще мне нагло врешь в глаза. Много ли ты наработал? Прекратить сейчас же нытье! Никуда ты не уйдешь отсюда, пока не кончится сезон. Здесь не туристский поход и не юннатский кружок. И ты брось мне свои замашки. Струсил — значит, крепись.
Вася опять зашипел, но потише.
Чукин влезает в палатку.
— Ну и Васька, — злорадствует Гриша. —Что, сбежать захотел? По-моему, он жидковат...
— Он просто мальчишка, — холодно сказал Чукин. — Мальчишка, и больше ничего. Ему будет полезно хлебнуть геологической жизни. Может быть, он что-нибудь поймет. И вам тоже, кстати...
Гриша умолк, осекся, полез в аптечку, заклеивает пластырем сбитые ноги. Проснулся Валерий, наклеил на пальцы пару заплаток. Симочка тоже наклеила.
— Григорий Петрович, — вежливо обратился к Грише Валерий. Он ко всем обращается вежливо, на «вы». — Купите, пожалуйста, мне и Симе в Алыгджере новые сапоги и носки, по возможности, конечно, шерстяные.
— Ладно... — согласился Григорий.
Он в это утро согласен на все. Он уходит — из горелого леса, от мошки, от изболевших лишайных деревьев, от скорбно заломленных сучьев. Он уходит с края света ближе к его сердцевине, в село Алыгджер, столицу страны Тофоларии. Алыгджер кажется ему отсюда ничуть не меньше других столиц.
...Славное утро. Все оно спрыснуто росой, стынет, дрожит и лучится. Григорий видит, как дальше, дальше к вершинам уходит Василий. Никуда ему не уйти. А он, Григорий, уйдет. До чего же хорошее утро!
Вызвякивают колокольцами олени. Попыхивает бледный дневной костерок. Варится медвежатина, жесткое серое мясо. Теперь-то оно помягчало: третий день на жаре, а вначале его не сгрызть было зубами. Медведь глупый попался и молодой. Влез от собак на лесину и сидел там, кругло выставив зад. Иван в азарте трижды стрелял, а свалил зверя Сергей, даже с седла не слез, угодил прямо в сердце.
Сергей — прекрасный стрелок, только охотиться он не любит. А уж если убьет кабаргу — уносит ее в свою палатку и долго там держит, куражится, не дает в общий котел.
Иван не такой добычливый, как Сергей, но рыбачит и охотничает со страстью, каждую свободную минуту.
Изловленным хариусом, подстреленным рябчиком потчует всех.
...Медвежье мясо пришлось очень кстати: им можно прокормиться, пока вернется караван из Алыгджера. Вот только соли почти совсем не осталось: оленям скормили. И сахару мало — дней на пять, и круп...
— Григорий Петрович, — зовет Сергей Торкуев, —вот попробуйте на олене проехать. Сильный бык. Ой-ой-ой какой сильный. Пешком-то идти сто километров устанешь, может, проедете где. Сильный бык. К нам начальник с района прилетал. Ой-ой-ой какой дядька. Выше вас. Габаритный. Пешком не ходил ни грамма. На олене в горы ездил.
Гриша закинул ногу в седло. Толкнулся другой ногой. Линялая оленья шкура поехала вместе с седлом. Она не пришита к оленьему мясу. Григорий валится вместе со шкурой через олений хребет.
— Григорий Петрович, — кричит Сергей, — это, как бы сказать, тофоларская пословица: «С коня падаешь, он тебе гриву подстилает, а с оленя падаешь, он тебе рога подставляет...»
Гриша еще раз садится на оленя — и едет, не ведая, как и куда, не шевелясь, не дыша, мучительно улыбаясь.
— Ну ладно, ладно, — говорит он, сидя прямо и неподвижно. — Подержите. Я слезу. Я научусь. Путь у нас не ближний.
— Знаете, это очень колоритная картина: вы на олене, — тонко, дробно смеется Чукин. Все тоже смеются. И даже Василий там, наверху, смотрит, смеется.
Симочка перевела на кальку с планшета горы, ручьи, болота — путь к Алыгджеру. Чукин позвал в палатку Гришу, каюров, для напутственного разговора.
— Работы на этом массиве, — сказал он, — максимум на пять дней. Ну, мы ее растянем на неделю. Постараемся. Но за неделю вам тоже не обернуться.
Ваня Стреженцев хмыкнул.
— Дай бог, две недели...
— Дожди пойдут, — заметил Торкуев. — Вода в реках ой-ой-ой как поднимется. Навряд ли проберешься.
— Могу дать вам десять дней. — Чукин смотрит на всех сощурясь. — Это — предельно. Десять дней мы продержимся. Впроголодь, правда. Но продержимся. Так вот. Десять дней.
Каюры молчат.
—...Три дня на дорогу туда, три обратно, день про запас и три в Алыгджоре: поменяете оленей, насушите сухарей...
— Конечно, — спешит согласиться Григорий. — Должно хватить. Обязательно хватит.
Каюры вьючат оленей. Ваня Стреженцев подмигнул Грише.
— У бабки моей огурчики... Окрошку закажем. —Бабкой Ваня зовет жену. Они год как женаты.
Ловкий, спорый он человек, Ваня Стреженцев. Кинет кошму оленю на спину, туда же рывком бросит вьюк. Перехлестнет их веревкой, подхватит ее у оленя под брюхом, сунет коленкой в олений бок, потянет, дернет, олень переступит, качнувшись, и вьюки крепко сидят. Положит топор на вьюк — топор прирастает. Лицо у Вани в рыжей, с медным проблеском, бороде, остро смотрят глаза под короткими бровями. Разбойно, картинно повисли поля панамы. Красив Иван, маленький, ладный, крепкий.
Сергей неуклюж, непроворен. Вьючится он вдвое дольше Ивана. На голове его белый грибок — накомарник. Сетку Сергей засунул вовнутрь. Она ему не нужна. Он не боится мошки. Ему понравилась белая шляпа. Он никогда ее не снимает. Ругается с Леной по-тофоларски, но так, что понятно всем.