Как бы там ни было, наших друзей не разлучил этот горький урок несчастливой любви и ревности. От разрыва их уберег аспирант Первицкий. Ревновать к Первицкому, им казалось, нельзя: он представлялся им не только существом высшего, в сравнении с ними, порядка, но и запредельным стариком, тридцати лет. Они уступили предмет своей первой любви коменданту, не поняв, для чего он ему. Потеря эта, одинаково горькая для обоих, снова сблизила светлого с темным. Они отпросились с итоговой линейки и улепетнули — без строя, пешком, бегом — на ближайшую станцию. Их Почетные грамоты получили за них товарищи по бригаде.
Им предстояло путешествие на Кавказ, то есть бродяжество по Кавказу. Так они решили еще зимой. Начинать настоящую мужскую жизнь надлежало с бродяжества — ту прописную истину они усвоили из курса советской литературы. Бродяжничал у Черного моря Горький, бродяжничал Паустовский — любимые авторы наших друзей. И еще был Джек Лондон, тоже любимый автор: Кит Беллью, вкус медвежьего мяса...
Денег они взяли с собою в обрез, что осталось от летней стипендии (бедность, только бедность). Закинули за плечи рюкзаки, и скорый поезд привез их в Сочи. Едва ли стоило начинать серьезную жизнь, то есть бродяжество с его лишениями и трудами, в Сочи. Они посмотрели друг другу в глаза, улыбнулись, достали из мешков свежие рубашки и побежали — не в порт наниматься грузчиками, а в ресторан «Горка».
Пошли туда вместе, а возвращались врозь: темный снюхался с кем-то, кого-то отхватил на танцах. Светлый маялся ночь на вокзале. Утром явился темный, он за ночь еще потемнел.
— Ну как? — спросил светлый.
— В ажуре, — ответил темный. Подробностей он не сообщил.
О, светлому снова пришлось испытать неравенство с другом.
После вечера в ресторане их общая касса сделалась вовсе тощей.
Зато весь следующий день, в Сухуми, прошел под знаком поста, экономии и запрета. В обед они налегали на хлеб и горчицу — горчицы вволю тогда подавалось в любой столовке. И до того они надоели друг другу в этот скучный, горький, горчичный день, что ночевать устроились порознь, под деревом у вокзала. Пока не стемнело, писали свои путевые заметки. Не только заметки. Сидя спиною друг к другу, писали они любовные письма красавице с геофака. Хотя в этих письмах и слова не было о любви, но — любовные, все равно. Верхним чутьем, по скрипу перьев, по паузам в скрипе, они угадывали, что пишут, кому и о чем.
Комендант Первицкий теперь не стоял меж ними, не возвышался столпом. Он ничего не значил, если вглядеться издалека. Хотя он был комендант, ветеран, аспирант, его тридцать лет — неприличная старость. Его долгополая кавалерийская шинель, может быть, чего-то и стоила в холодные вечера на стройке, но из Сухуми она представлялась ненужной хламиной, как, скажем, валенки или овчинные рукавицы. И даже медаль «За взятие Будапешта» не так уж много и значила, если подумать...
Друзья писали письма своей возлюбленной не от любви, а для самоутверждения: мы хотя и ушли с поля брани, но не молчим, не сдаемся, ты слышишь? Уже мы еще восстанем, придем. Письма они писали авансом на будущее. Пока что любовь не обязывала их ни к чему, не служила им талисманом, наоборот: они обожглись, им нечего было терять.
В Батуми они приплыли на большом пароходе, на палубе. Теперь, согласно плану-маршруту, надо было ступить на тропу, то есть на приморское шоссе, и через Зеленый Мыс, Цихидзири, Кобулети, Натанеби, через Сурамский перевал, Кутаиси, Риони и Гори добраться до Тбилиси и топать дальше, по Военно-Грузинской дороге, подняться на Крестовый перевал, спуститься в Дырьяльское ущелье, а там будет видно. В Батуми друзья сдали мешки в камеру хранения и с облегчением расстались, разошлись кто куда. Едва начав путешествие, они устали друг от друга: от обузы общего бумажника, от неодинаковой силы воли, от ежедневного писания писем в один и тот же адрес.
Куда направился темный, не важно, светлый помчался на рынок: голод не тетка. Рынок батумский был изобилен, и что особенно привлекало нашего странника, это винные ряды: горные люди в белых шерстяных носках и чувяках, в войлочных шапочках, с иссиня-пунцовыми большими носами, с козьими мехами, бочонками и резиновыми трубками, добрые, осовелые, как мухи, вполпьяна. Дегустация вин на батумском базаре в те годы не стоила никаких денег. Именно дегустацией и занялся наш герой. Как вдруг у самого его уха раздался сакраментальный вопрос: «Который час?»
Его задала, в общем довольно-таки молодая особа, но какая-то вся неприбранная, в замызганном платьишке выше колен, большеротая, губастая, с бесформенным добрым носом картошкой, на длинных, тонких, незагорелых ногах, с большим животом и большими грудями. Брови и ресницы ее выгорели, волосы вообще не имели цвета. И только круглые, немножко выпученные глаза сохранили окраску. Едва ли их можно было назвать васильковыми или льняными, но что-то в них голубело, плескалось, то ли озеро, то ли луг, на котором цветут колокольчик и незабудка.
Рыночная особа уставилась на юного бродягу бессмысленными, бездонными голубоватыми глазами и еще раз спросила хриплым басом: «Который час?»
Быть может, он ей ответил или забыл ответить, он только видел перед собою глаза и губы, а все другое старался не видеть. Девушка была почти одного с ним роста, и так показалось, почудилось ему, что девушке он для чего-то нужен, именно он. Откуда-то занесло ее в этот рынок, и его занесло.
Для чего? Он не думал об этом. Для чего она тут на рынке, без кошелки, с праздно висящими вдоль бедер толстыми голыми руками, с дурацким своим вопросом «который час?». Не все ли равно? Он был неиспорченный и доверчивый мальчик. Ему показалось, что их только двое на рынке, весь рынок отдельно от них, непохожий на них и чужой, а они не чужие, почти что свои, одной масти: блондин и блондинка.
Он еще присмотрелся к блондинке, немножко его покоробила неухоженность этой особы, какая-то ее расхристанность. Но выбора не было у него. Впервые в жизни создание женского пола обратилось к нему на улице с этим вопросом: «Который час?» Нужно было решиться, сделать первый самостоятельный и, быть может, ошибочный шаг — в сторону с колеи. Ведь учатся на ошибках, не так ли? Вот выпал случай: пожалуйста, ошибись, поучись.
Один из бухгалтеров человеческого опыта, подводя итоги, заметил однажды: «Чтобы преодолеть соблазн, надо ему поддаться».
Но соблазна-то не было, вот в чем дело. Наш герой рассусоливал, медлил не только по робости и неопытности, но еще и за отсутствием хоть какого-нибудь специального интереса к предмету.
Как бы там ни было, вскоре они вдвоем с батумской рыночной феей занялись дегустацией вин. Дегустация вдвоем отличалась от проб в одиночку тем, что за опробованное вино приходилось платить. Дева знала толк в аджарских винах, умела поторговаться с виночерпиями. Он отдавал красноносым торговцам замусоленные рубли из общественной кассы, чувствуя под ногами разверзающуюся бездну. Но — отдавал.
За выпивкой они подружились с батумской девой, ее знали Мила, их отношения обрели свободу и простоту. Она сказала, что вообще-то работает где-то, но сейчас не работает — почему-то, совершенно свободна. Он ей рассказал о своей бродяжеской жизни, о друге, закинул удочку насчет того, где бы им с другом переночевать в Батуми. Мила сказала, что вообще-то можно переночевать у нее.
Удача не приходит в одиночку. Сделав первый шаг к удаче, светлый теперь бойко взбегал по лесенке на вершину блаженства. Он взял подругу под руку, прохладную, отпотевшую изнутри, они куда-то побежали по батумским, недавно окаченным желтым, субтропическим, как из ведра, дождем и уже раскалившимся под жгучим солнцем, пряно пахнущим шашлыками и чебуреками, пивом, прелью, гнилью улочкам. Вошли в подъезд дома, штукатуренного без пользы, оплывшего, позеленевшего от сырости, и едва вошли, как оказались в прихожей рая. Нечто большое, рыхлое, бесформенное обволокло нашего героя, толстые губы его подруги разверзлись, откуда-то из глубин, из недр ее существа, донеслось клокотание лавы. Наш герой держал все это изобильное богатство, доставшееся ему за бесценок, в своих сильных руках тачечника-землекопа и не знал, что с ним делать дальше. Рай находился где-то неподалеку, за одной из дверей — их было несколько. Но почему-то подруга, хозяйка рая, не торопилась в рай, не отворяла двери.
В каждый момент кто-нибудь мог войти с улицы или выйти из внутренних дверей. Подруга не выражала каких-либо признаков беспокойства, лава все клокотала. Наш герой наконец отстранился, сделав усилие, клокотание прекратилось...
Мила поправила прическу, одернула платье, открыла ближайшую дверь — она оказалась незапертой. Из глубины помещения донесся слабый женский голос:
— Мила, это ты?
— Я, мама, — ответила Мила и повлекла своего кавалера знакомиться к маме.
Мама не удивилась такому визиту. Она, должно быть, привыкла к визитам. Она сидела в задней комнате на диване, в передней, проходной комнате стояли стол и кровать. Над головой у мамы висела какая-то очень знакомая картина, может быть, «Незнакомка». Светлому было не до картин. Он сел подле мамы — та ему показала сесть подле нее. Мама была маленькая, пожилая, седенькая, видно, очень больная, интеллигентная еврейка. Было видно, что интеллигентность ей досталась не по наследству, а по уму. Темные ее печальные глаза источали умственную энергию. Мама была очень благожелательна к незнакомому посетителю. Ее порадовало то обстоятельство, что посетитель из Ленинграда. Она сказала: «Камни этого города облагораживают человеческие души».
Наш герой не успел еще сделать подобный вывод из собственного опыта, однако тотчас согласился с Милиной мамой. Справившись с первым смущением, он скоро освоился и поддерживал разговор на должном интеллигентном уровне, хотя нить разговора то и дело рвалась: светлый думал, ну как же могло уродиться такое чудовище — Мила — от этой маленькой умной, образованной женщины.
Женщина говорила о Северянине и Бальмонте, о Париже, где ей пришлось побывать. Она увлекалась в юности Северянином и Бальмонтом. И Парижем: «О! Париж!» Она сказала о муже, у нее был муж, теперь его нет. Его не стало незадолго до начала войны, а именно за четыре гора. На руках у нее остались две дочери: приемная дочь Людмила — дочь друзей их семьи, которых тоже не стало, и Дина, младшая дочь. Она поет в филармонии, здесь в Батуми. Сегодня у Дины концерт, она придет поздно... «Если вам негде переночевать, — сказала Милина мама, — в нашем доме всегда найдется местечко для ленинградцев». Она устала от разговора и дала понять, что устала.