Горюхин приплыл с лесничим на мыс Ыдып. Моторку втащили на галечный берег. Лесничий пошел на кедровый хребет проверить, как идет заготовка орехов. Сказал Горюхину, что вернется завтра в обед.
Горюхин остался один и поспал на припеке. Ему привиделась Тоня Большая, научный работник из Яйлю. Он удивлялся лесничему, тот отдавал предпочтение маленькой Тоне, она жила вместе с большой и тоже работала по науке. Большая была настоящая женщина, как называл ее в своих мыслях Горюхин, товаристая.
Он думал о Тоне грубыми словами, чтобы уничтожилась разница между ним и Тоней, чтобы она стала как все, просто баба. Но когда он приходил с лесничим в домик к двум Тоням и брал в руки их толстые книги и читал на переплетах неизвестные ему слова: «энтомология», «фитопатология», когда он разглядывал в Тонин микроскоп свой собственный, желтый от махорки палец и дивился хитрой его конструкции, тогда Горюхин чувствовал зависть к Тоне Большой и свою темноту перед ней. Он думал, что надо будет купить настольную лампу и абажур, как у Тони, и забрать в сельмаге все книги и все прочитать, тогда уже можно будет надеяться.
Горюхин был маленький, костистый, как ерш, галифе его полоскались в резиновых голенищах. На фуражке лесная эмблема — две дубовые веточки. И чуб из-под козырька. Горюхину тридцать четвертый годочек. Молодой, ни избы у него, ни жены, ни коровы.
...Горюхинский сон был прельстительный, грешный; солнце еще прибавляло жару видению. Но тут он услышал посвист рябчика, и тоненький этот звук разбудил Горюхина: слух его был всегда насторожен, отзывался на всякий таежный голос. Горюхин очнулся от сновидения, мгновенно остыл — и правда, рябчик свистел на елке возле ручья.
Горюхин сломил ветку таволги, обрубил ее ножом, выдавил из стебля белую, мягкую сердцевину. Он прорезал в дудке отверстие и стал посвистывать тонко, как рябчик. Тот прилетел, закрутил головой и забулькал. Убивать его не хотелось.
Горюхин спрятал манок и пошел на Колдор порыбачить. Он вынул крючок из подкладки фуражки, достал из мешка коробок, в котором хранились жилки, конский волос и нитки. Пук рыжего волоса он приладил к стеблю крючка, примотал черной ниткой и подрубил ножом. Навязал мушку на леску. Обстругал лозняковое удилище.
Колдор светло, яснозвучно и чисто катил по долине, его разрезали большие камни, и снова река свивалась в живое, гибкое тело.
Горюхин закинул мушку, повел удилищем, на воде обозначился след. Хариус прыгнул за редкой в осеннее время поживой и тотчас взлетел, плюхнулся на берет. Попрыгал и засох.
Горюхин порыбачил, сколько ему хотелось, потом достал из мешка деревянную дудку, обтянутую звериной кишкой. Хотя еще было не время для гона маралов — звери, заслышав дудение, все равно не откликнулись бы и не пришли, — Горюхин приставил дудку ко рту, потянул в себя воздух, предельным усилием глотки, легких и губ добился звучания древесины. Послышался хриплый сперва, а потом все более трубный, высокий звук. Горюхин трубил и трубил, проникаясь звериной страстью. Дудение выражало призыв и угрозу, но главное — страсть. Горюхину хотелось выдуть из трубы такую высокую ноту, какую он слышал однажды на маральем гону. Он до того напрягался, втягивал живот куда-то внутрь грудной клетки, что чуть не свалились штаны. Горюхин всласть надуделся, устал, спрятал дудку в мешок.
Завел мотор и поехал в Яйлю. Там вытащил лодку выше, чем нужно, на берег. Присел над мотором у всех поселковых людей на виду. Лицо его было замкнуто, озабочено. Он отвинтил свечу в моторе, привинтил ее обратно. Многолюдство поселка, хождение возле конторы лесхоза и в научном городке угнетало его, — среди занятых службой людей он почувствовал робость, тоску.
Единственно, чему хорошо научился Горюхин за тридцать четыре года житья, это охоте. Его отца подстрелили контрабандисты, когда была граница с Тувой, а мать утонула в Чулышмане. Дома, семьи он не знал, рос в интернате в Айре. Там было две комнаты под жилье и две под классы. Кроватей на всех не хватало, их составили тесно в ряд, спали в затылок друг дружке. Если кто поворачивался на спину, его лягали ногами. Больше всех доставалось Горюхину, хотя он самый маленький, тощий: спать любил на спине.
После пятого класса Горюхин пошел пастухом в Балыкчу, в колхоз. Ему дали ружье, он стрелял рябчиков, ловил хариусов, гонялся за стрекозами, казнил клещей-кровопийц, ему было гораздо лучше пасти овец на Башкаусе, Чулышмане, на горах среди трав и цветов, чем жить в интернате. Он смеялся над интернатскими, которым нужно писать диктовки, спать в затылок друг дружке.
Потом он кормился на разных таежных работах, сшибал, молотил и веял кедровый орех, добывал соболя. Достигши возраста, стал лесником, ходил по тайге, ночами спал у костра, на пихтовой подстилке. В тайге все было, чтоб жить в свое удовольствие. Только невест не было.
...Приплыв на яйлинский берег, похлопотав над вполне исправной лодкой, Горюхин пошел в магазин и долго разглядывал там бутылки с болгарским клубничным сиропом, шампанским и шоколадным ликером. Пить ему не хотелось и не на что было, но он знал, что пойти просто так в домик к научному работнику, к Тоне Большой, не сможет, и купил флакон тройного одеколона.
Он выпил одеколон, немного замутив его озерной водой, и вскоре почувствовал легкость в ногах и руках. Дома поселка словно приблизились к нему, и он припомнил, что в крайнем доме с просевшей возле трубы драночной кровлей живет Катерина Кудинова, что это он пришел к ней первым, когда горела тайга над Колдором и мужа ее задавило камнем...
Он вспомнил: огонь стекал от хребта. Лиственницы и пихты валились, освобождали вросшие каменные глыбы, камни гремели до самой реки. Пожар мог хлынуть в кедровый массив, и тогда бы тайга умерла. Все лесники сбегались к огню на своих моторках и лезли навстречу камнепаду и жару. Саня Кудинов работал у самого пала. Он резал моторной пилой деревья, чтобы огородить кедровник просекой. Пожар гудел у него за спиной... Камень повалил Саню и убил, и пошел громыхать до самого Колдора. Саню снесли в холодок. Пилу взял Горюхин и резал, рубил, копал траншею, пока не одолели пожар.
Горюхина всей артелью снарядили тогда снести весть о смерти мужа Екатерине Кудиновой, потому что он был самый легкий на ногу человек, бессемейный, таежный, ему — как с гуся вода...
Горюхин подумал, что можно пойти в кудиновский дом. Катерина подаст огурцов и капусты. Можно вволю похрупать. Он зубами, деснами, небом ощутил этот хруст и щипкий рассольный холод.
«...Или к Дмитрию Степановичу Рачкину. Он мне должен медовуху поставить. Сам говорил, что мой батька кровяные панты ему давал, когда он валялся больной в тифу... Я ему мало, что ли, яблонь сажал, когда на Беле лесхозовский сад закладывали? И удобрение возил с Чулышмана — полную лодку, могло вполне опрокинуть низовкой...» Горюхин совсем уже было пошел к начальнику сада на Яйлю. В саду хорошо. Травы много, не кошена. Можно грушевки набрать в карманы...
Но к саду нужно идти мимо конторы лесхоза, и Горюхин стал думать о Зырянове, самом главном на озере человеке. После тройного одеколона директор лесхоза вдруг представился ему человеком близким: директор знает горюхинские заслуги... А как же? Кто ему доставлял маралов — быка и матку — на чучела для музея? Кто первый принес весть про оползень на реке Баязе?..
— «...Мог вполне навернуться! — подумал Горюхин. — Что ты?! Такая сила!»
Он поставил тогда петлю на медведя — зверь с кордона овечку унес и запрятал в папоротниках. Дело верное было, петлю Горюхин сделал из нового троса. Ночевать он спустился к устью Баяза. Спал на корнях кедрача, без огня, потому что в тайге было парно и жарко. На случай дождя он устроил навес из плоских пихтовых лап. Но дождь разразился, зашумел, как водопад Корбу; молнии с дымом и треском входили в сплошной поток падающей воды.
Горюхин родился на озере, но плавать, как и другие озерные жители, не умел. Дождя такого в горюхинской жизни не бывало. Костер погас. Пихтовые лапы придавило дождем к земле. Горюхин испугался и страх перед водой был равен страху перед вставшим на задние лапы медведем. Того хоть можно стрелять... Горюхин залез на кедрач. Он просидел, обхвативши стволину, всю ночь и еще до полудня. Он увидел такое, что мог бы поседеть, но лохматые кудри его оказались устойчивы перед страхом... Всю ночь поливало гору, расплавился снег наверху, и Баяз хлынул из берегов. Горюхин увидел, как просто, словно кипрей на покосе, падают лиственницы и пихты. Тайга сломилась, погибала в жутком потопе. Только кедрач стоял, напрягался — дрожали иглы на нем, стукали в комель камни. Горюхин прижимался к стволу, дрожал с ним вместе. Соболь спасался рядом на ветке. При молниях виден был страх в соболином глазу и как будто просьба о помощи. Соболя можно было взять в руки.
Завалы деревьев и скальные глыбы закрыли Баяз. Утром Горюхин увидел голую гору на месте кедрового леса, где он вчера охотился на медведя. Только матерые кедры кое-где дыбились на пустом умытом откосе. Не было больше реки Баяза. Горюхин увидел внизу новое озеро и серый песчаник на берегу. Между битых, стоящих отдельно деревьев убегали, уносили последки ночного потопа ручьи, рукава и большие новые русла...
Горюхин спустился в урчащую воду; соболь остался сидеть, только глаз не сводил с уходящего человека.
Горюхин подумал, что если бы ночью ошибся деревом, кусали бы его сейчас таймени под Карагаем. Кому рассказать — и не поверят. У костров на таежных ночевках шумели о своих подвигах те мужики, у которых глотки были пошире, чем у Горюхина.
...Изжога стала сильнее от воспоминания о Баязе, а хмель прошел. Горюхин понял, что не пойдет к директору Зырянову. Тот сидит за столом в кабинете, стол у него широкий, не дотянешься руку пожать.
— Юр, ты чо свою лодку, ровно девку, оглаживаешь? По делу приплыл или так не сидится — чешется?
— Меня лесничий прислал. Он в ореховую бригаду пошел на Планду-Коль, а мне с Зыряновым договориться надо насчет рабочих.