— Скажи ты ему, — говорила Елена, — чтобы много на себя не принимал. Ведь люди при нем отправлены. А он бригадир. На нем только руководство. За всех делов не переделаешь. А ему все мало...
Радио на столбе возле клуба сказало: температура воздуха 48 — 50 градусов. Инструктор все поворачивался спиной к лошадке, чтобы не пустить к себе под тулуп ветру. Не утерпев, бежал за кошевкой, изо всех сил прижимал к носу и лбу заскорузлые от мороза рукавицы.
Пожалуй, все же стоило переждать мороз. Едва инструктор подумал об этом, как из-за его спины вдруг появились сосны и густо стали по бокам дороги. Лес начался внезапно, сразу посреди степи. Тут было тише, теплее.
Сосны стояли все тонконоги, невелики. Инструктор ехал по тракторной колее. Лес делался глуше, старее. Попадались теперь и матерые ели и пихты. Дорога пошла по буграм и падям. Привела к закопченной избушке. Подле избушки приткнулся тракторный вагончик. Было видно, что в избе и в вагоне топятся печки. Санька-Ежик рубил сосновые сучья у порога избы.
— Тпр-р-р-р! — громко сказал инструктор. — Здорово, лесоруб!
— Здравствуйте, — сказал Санька, ничуть не удивившись прибывшему человеку. — Вы когда в комсомол принимаете? Я поступать буду.
— Сейчас, только тулуп скину. — Инструктор подмигнул Саньке. — Распрягай пока кобылу. Это тебе первое комсомольское поручение.
Маша Тинина покормила инструктора супом с рожками. Суп был хоть жидок, да горяч. Инструктор поел, скурил в тепле три коротенькие сигаретки и пошел на делянку.
Увидав нового человека, лесорубы потянулись к нему. Сели на недавно сваленную и раскряжеванную сосновую стволину, задымили.
— Вечером проведем собрание, — сказал инструктор. — Коротенько. Можно бы и сейчас, да мороз.
— Мы привыкли, — сказал Ленька Зырянов. — Нам ничо.
— Быстрее чеши языком-то, — сказал куривший поблизости лесоруб, — вот и согреешься.
— К весне дело...
Все поглядели на небо. Оттуда светило совсем еще слабенько, но будто уже и весеннее солнце. Лица людей, сведенные усталостью и морозом, помягчели, протаяли на них улыбки. Дело к весне.
— Дайте-ка я вам покажу, как надо лес валить, — сказал инструктор. Сам он был тоже чеканихинский. — Дайте пилу. Ну, с кем?
— Пойдем подергаем, — сказал сидевший на чурбаке здоровый парень в ватнике.
Инструктор взял лопату, шагнул в целый снег и стал разгребать его вокруг сосны, широко махая руками.
— Ишь, дорвался до работки, жеребец стоялый...
Инструктор опустился прямо в снег на колени. Его напарник подстелил большую лоскутную рукавицу. Они взялись за пилу-двухручку. Пила со скрежетом пошла в крепкое у комля дерево.
— Дай-кось, кто шибче, — крикнул вдруг Ленька Зырянов и поскакал по глубокому снегу к другой сосне. — Митьк, берись!
Ленька с приятелем Митькой схватились за пилу. Запрыгали острые ее зубы, порскнули опилки. Через минуту пильщиков прошиб пар.
— Не хуже, чем в бане, — сказал Петр Дегтярев.
— Может, веничков принести?
— Гни, ломи, ребята!
— Хо, хо, хо.
Инструктор уже взялся за топор, а Леньке с Митькой еще было далеко до сосновой середки.
Лесорубы сгрудились вокруг, каждый норовил отнять пилу у Митьки и у Леньки. Нельзя было поддаться приезжему человеку.
Петр Дегтярев вдруг шагнул в снег, волоча свою деревянную ногу, подобрался к Ленькиной сосне.
— А ну-ко, — сказал, — отступитесь. — Он высоко поднял топор и посмотрел на него, постоял неподвижно. Скосил глаз на инструктора. Тот безостановочно молотил по стволине. Заросшее редкой бородой, угластое дегтяревское лицо было серьезно. Он сощурился и жвякнул топором по дереву. Огромный медово-желтый кусок древесины отскочил от ствола. Петр рубанул еще и еще. Он рубил без щепы, без ошметков. Увесистые клинья падали в снег.
Все притихли, глядя на такую работу. Все хорошо знали, чего она стоит, эта неторопливая точность и кажущаяся легкость дегтяревских ударов.
— Жену бы так учил...
Петр положил топор и уперся плечом в шершавый сосновый бок. Макушка мотнулась. Подрубленная стволина принялась тяжко повертываться на своем пне, ухнула в снег. Следом за ней упала и та, что рубил инструктор.
— Криво подпилили, — сказал Дегтярев. — Вон она куда завернула.
— Была б у кобылы грива, не беда, что ходит криво...
— Хо, хо, хо.
— Лесорубничать — это тебе не взносы собирать...
Чеканихинские мужики были довольны.
Инструктор жил в лесу три дня. Он работал на делянке, выпустил боевой листок, рассказывал по вечерам обо всем, что читал, что слышал в районе, что узнал, служа в армии. Иногда он слушал сам, лежа в вагончике, на верхней полке, глядя, как прорывается в щели закупоренный в железную печку огонь, как его красная тень шарахается по стенам. Больше всех рассказывал Санька Дунькин.
— Вот, значит, один царь был, — говорил Санька, заплетаясь в словах. — Как женится, ночь переспит, а утром ей голову отрубает. И вот на одну нарвался. Она ему «Восемьдесят тысяч километров под водой», «Таинственный остров», «Капитан Немо» — все рассказывала тысячу и одну ночь. Только начнет спать — она ему сказку. До половины дойдет — уже рассвет. Он ей и не отрубает голову, ему интересно. Больше трех лет рассказывала, а потом уже зовет: «Юрка! Иди сюда!» Уже сын у них, Юрка. Ну, он увидал, так и не стал ей рубить голову...
Все перепуталось в Санькиной голове. Но никому не хочется поправлять Ежика. Только хохочут да просят: «Ври дальше! Накручивай!»
Хорошо лежать на полке, тепло. Ноги, и спина, и плечи натружены за день, уши наморожены, горят. Закроешь глаза — в них снег и сосны поворачиваются на своих пнях и пилы шоркают по дереву. Не хочется никуда уезжать.
— Коллектив у тебя ничего, — сказал инструктор Дегтяреву. — Так все хорошо. Только ты подумай о росте рядов. Я тебе тут устав оставлю. Подработай. Пожалуй, можно Дунькина принимать. Ну, и еще кое-кого. Ребята у тебя отличные.
— А чего ж, можно. Он тут у нас заместо патефона. Без него бы скучно было. И так он парнишка старательный.
Вода в Юше чистая, как зима. На солнце теплынь. Пар над степью. На юге опять завиднелись Алтайские горы — бело-розовый окоем.
Леньке Зырянову надо гнать по Юше сплотку пихтачей. Зимой он сам их валил, цеплял тросом к трактору. Теперь стоит на носу сплотки, держит в руках чуть затесанную гребь — целый пихтовый ствол, — пошевеливает.
Узкая сплоточка приплясывает на воде и несется вперед, как ярая щука. Глаза у Леньки вздрагивают от азарта. На голове пограничная фуражка с зеленым кантом, брат привез. Блестящий черный ремешок от фуражки опущен под подбородок.
Юша несет Леньку, вспарывает пополам степь и блестит, как наточенный ножик. Ленькино сердце замирает от бесстрашия.
У задней греби стоит Санька Дунькин. Он отпустил гребь, присел на корточки, глядит на шибко бегущую воду. Ленька и позабыл про него — сам себе капитан.
Сплотка круто нырнула влево за излуку. Рукоятка задней греби, закряхтев, пошла вправо и невзначай смахнула Саньку в воду. Санька заголосил истошно и скрылся в Юше.
Ленька Зырянов обернулся, сдернул с себя ватник. Под ватником гимнастерка — подарил, пограничник. И фуражка на Леньке тоже братнина. Побежал по зыбучим стволинам, хлюпнули брызги из-под сапог.
Крикнул:
— Дунькин, ты чо?
А Дунькин уже хлебнул воды, уже его нету.
А к берегу припаяны белые, обгрызанные куски льда.
Ленька прыгнул в воду. Сплотку повело поперек реки, ткнуло носом в берег. Ленька бил по воде ногами, руками, не давался течению. Саньку вынесло на него. Хоть до берега близко...
Отжались. Санька сидел на земле, качался и моргал глазами.
— Хорошо, что я не утоп, — сказал он тихо. — Тетка Лена обещалась вчерашний год мне дядьки Петра штаны дать. Хорошие. С пуговицами.
— Дурак... Бежим... Сплотка где уж?
Снова плыли по Юше. Санька сжимал свое куриное тельце, чтоб оно не касалось мокрых, холодных тряпок. Его рот свело в оборочку. Выстукивая зубами, он выкрикивал одну за другой припевки:
Меня милый провожал
Ночью на рассвете.
Может, будет никого,
Может, будут дети...
Ленька грелся, работая гребью. Пора уже быть Бобровской переправе. Уже над степью ночь и, не видимые днем, проступили по всему жнитву огненные палы. В них клубится неспокойная жизнь огней. Они сомкнутым строем наступают на тьму. Позади них опять тьма. Ленька глядит на огни, и Санька тоже глядит, и каждый видит свое и не может оторваться.
— Леньк, — зовет Санька, — гляди, как змеюки красные. Ползают...
— Да ну, прямо змеюки. Это конница в атаку пошла. Вон саблями машут.
Сплотка чиркнула боком по какому-то выступу. Затрещали доски. Ленька схватился за гребь и сразу увидал, как высыпали на берег темные избушки. «Бобровка... Припаромок задели», — сообразил он и налег на гребь плечами, грудью.
Привалили к берегу, зачалили сплотку. Пошли в избу паромщика.
За столом в избе знакомые чеканихинские мужики, посредине заместитель председателя Скрылев. Он уже неделя как приехал в Бобровку принимать лес. На нем черный френч; лицо сухое, бровастое. Только под глазами кожа обмякла, порозовела. Глаза мокрые.
— Ну что, Дунькин, — сказал Скрылев, — какие вы ребята?
— Мы ребята-ежики, — выкрикнул Санька. — У нас в кармане ножики. Сами ножики куем, а в солдаты, шиш, пойдем! — Зубы у него ляскнули. Тело передернулось под мокрым ватником. Он сел на пол возле порога.
Все засмеялись.
— Ну ладно, — сказал Скрылев, — давайте-ка с прибытием... Чтоб завтра лучше трактор заводился... — Он достал из-под стола бутылку, налил сначала Леньке, потом трактористу, поменьше — двум колхозникам и совсем мало паромщику. Все выпили по очереди и закусили. Пили из одной кружки, другой посуды не было. На столе лежала буханка пшеничного хлеба да шматок сала.
Себе Скрылев налил после всех. Опрокинул бутылку над кружкой и в донышко постучал.