— Остатки сладки, — подмигнул он, и его мокрые глаза вдруг прояснились, сухое лицо стало добрым, улыбчивым.
Ленька сидел, не сняв фуражки, ремешок холодил ему щеки. Он смотрел, как Скрылев несет ко рту кружку, и вдруг крикнул:
— Стой! Сам пьешь, а Саньке почему не налил? Думаешь, он дурак, да? А он, может, еще и тебя умней. Он в Юше искупался, весь мокрый сидит. Думаешь, ты начальник, так можешь все сам выпить? А здесь река, степь, — понял? Здесь все начальники.
Захмелел Ленька. Крошки во рту не было за весь день.
— Вот, — сказал он и обвел всех задичавшими глазами: с кем еще сцепиться?
— Ах так, — сказал Скрылев. — Ах так... Так, значит? Да я тебя... — И полез из-за стола, загодя приготовив кулаки.
Невесть что еще могло произойти, но Санька вдруг запричитал с порога:
Председатель наш вприсядку,
Заместитель — трепака,
Во дворе мычат коровы —
Нет ни капли молока.
Скрылев внезапно, по-пьяному, с хрипотцой рассмеялся:
— Председатель у нас вприсядку себе не позволит... Он только что вальсы... Это мы, серый народец, сроду «тырлу» выколачиваем. Председатель у нас — высокого полета птица. Нетутошиий гусь...
Степь пообсохла, побурела. Дыбится в дальней дали белая краюшка гор. Дойти бы до этих гор... Да времени нету. Надо кормить свиней, чистить свинарник...
А в горах снег. Маша Тинина вспоминает, какой снег был в лесу. От него пахло свежеиспеченным хлебом. Это, наверно, оттого, что Маша каждый день пекла хлеб для лесорубов, для Леньки Зырянова.
...Вот если бы с Ленькой на мотоцикле. Наверное, за день можно доехать. Обязательно надо будет... Живем у самых гор, а гор ни разу не видели... Можно отпроситься на день. Прийти к председателю, когда Скрылева нет. Скрылев не пустит...
Надо будет с собой пирогов взять. Остановиться где-нибудь на лужайке. Наверное, в горах есть лужайка. И вода... Вода в горах чистая-чистая...
Маша долго еще смотрит на белую краюшку гор. Потом идет деревней, ищет зоотехника. На двери клуба объявление:
«Сегодня в семь часов состоится комсомольское собрание.
Повестка дня.
Прием в члены ВЛКСМ.
Исключение из членов ВЛКСМ.
После конца танцы под гармонию».
Маша прочла объявление. Кого же это исключать?.. Чего это Дегтярев надумал?
Комсомольцы сидят на скамейках против сцены. На собрание пришли даже прицепщицы с дальней бригады. Только Насти Табанчуковой нет.
У стола на сцене стоит Санька-Ежик. Он задрал кверху подбородок и глядит, а вроде и не глядит в зал. Весь он непохожий на обычного Саньку. На нем белая рубаха в полоску и кирзовые сапоги — прямо из магазина.
— Расскажите вашу автобиографию, — строго говорит ему Дегтярев.
Санька еще выше задирает подбородок. Всем видно, как по тоненькой его шее беспокойно ходит косточка-кадык.
— Вон Леня Зырянов знает, — сказал Санька и проглотил кадык. — Мы с ним вместе робили. За конями ходили. Коров пасли... Мы с ним еще и прицепщиками были... — Санька подумал, припоминая, что еще было в его жизни, и сказал тихо: — Еще я поварить могу. Маша меня Тинина научила... — Санька кончил.
— Какие еще будут вопросы? — спрашивает Дегтярев.
— Каким должен быть комсомолец? — это Маша Тинина спросила.
Санька отвел назад плечики, так что под рубашкой проступила его узенькая куриная грудь. Он сдвинул вместе ноги и подался весь вперед.
— Комсомолец должен быть во всем перевичным.
— Каким, каким? — спросил Дегтярев. — Наверное, передовым?
— Ну... — Санька изумленно оглянулся. Что тут может быть непонятного?
Саньку решили принять в комсомол. Только поставили ему условие: чтобы похабных частушек больше не петь, а осенью чтобы в школу.
Приняли и других чеканихинских ребят.
— Переходим ко второму пункту повестки дня, — сказал Дегтярев. Он достал из-за пазухи сложенную вчетверо бумажку, развернул ее и прочел: «...От заместителя председателя колхоза Скрылева М. С. Заявление. Одиннадцатого мая сего года член ВЛКСМ Зырянов Л. К., будучи в нетрезвом виде, нанес мне публично оскорбления, а также физической силой на Бобровской переправе при исполнении служебных обязанностей. На что мною ему было указано. В присутствии свидетелей. Вследствие чего считаю поведение несовместимым. А именно оскорбление члена КПСС со стороны члена ВЛКСМ и прошу от имени правления Зырянова Л.К. за морально-бытовое разложение исключить из рядов».
Все сидят и смотрят на Дегтярева. Дегтярев не знает, что делать. Ему не хочется исключать Леньку. Звонил в райком комсомола, да все в разъездах. На посевной.
— Какие есть выступления? — неуверенно спрашивает Дегтярев.
Собрание молчит. Только на скамейках шевеление, шепоток... Все чего-то ждут. Что-то будет?
Под дверью уже скулит гармошка, просится внутрь. Но будто никто ее и не слышит.
Дегтярев хмурится. «Виноват — значит, отвечай, — думает он. — Нельзя без дисциплины». Эти мысли привычны для него, придают ему уверенность. «Без дисциплины нельзя», — твердит про себя Дегтярев.
Маше Тининой надо писать протокол. Ничего она не пишет. Она хочет сказать. Сейчас она скажет. Сейчас... Вот, встала...
— У нас на свинарнике, — говорит Маша, — и то подход есть. К свиньям стараемся подходить по-человечески. А тут чего же выходит — бумажка важней? По бумажке человеку всю жизнь испортить? Так получается... А Скрылев, может быть, сам пьяный был. У него и нос как свекла. Одно только слово у нас, что комсомольское собрание. Проголосовали — и на «тырлу»...
— Разобрать надо!
— Обсудить!
— Исключить просто...
— За что?
— Лучше меня исключайте! — тоненько закричал Дунькин. — От Леньки больше пользы. Если бы не он, так я бы в Юше утоп...
В клуб вошел председатель колхоза. Но на сцену не полез, остался внизу.
— У вас тут дела серьезные, — сказал председатель. — Я объявление прочитал. Мешать не буду. Только скажу пару слов. Разрешите? Вот сегодня вы здесь все собрались. Комсомол. Я вам хочу сказать спасибо от всего колхоза. И тебе тоже, Петр Егорыч. — Председатель протянул Дегтяреву руку. Тот подошел к краю сцены, нагнулся и потряс ее. — С лесом вы нас просто выручили. Молодцы. Огромное дело сделали. Леня-то Зырянов здесь? Ага, вон он сидит. Он ведь у нас первый лоцман. И лесоруб — первый класс. И трелевщик. На все руки парень. Так ведь?
— Так, — сказало собрание.
— Ну, продолжайте, — сказал председатель. — Я кончил. — И сел на скамейку.
— Какие будут еще выступления? — спросил Дегтярев.
Гармошка просунулась в дверь, мяукнула. Все обернулись к ней.
— Брысь! Закройсь! Куда? Удались, тырла! Не видишь — здесь комсомольское собрание...
Нина Ковалева
Нина приехала на тренировочный сбор в Горно-Алтайск вместе с лыжной командой «Буревестика». Снегу не было пока, тренер гонял команду по сопкам. Сопки были в давнюю пору одеты лесом, а теперь острижены и обриты. На вершинах сопок крошился от ветра и от времени камень и рос бадан — мясистые, цвета запекшейся крови листья; они уже гибли от инея, жухли; в тайге люди брали бадан на заварку и пили, как чай.
Нина была мастер спорта. После гонок и тренировок сердце ее дрожало и даже гудело, как провода на ветру. Будто хотело сорваться. Нина читала книгу, а сердце летело. Нине надо было пройти пятерку лучше, чем Зинка ходит, лучше, чем Валька, резвее, чем Гусакова и Колчина. Книга совсем не читалась. Только снега́ грезились Нине, только лыжня пролегала, как рельсы, нужно было катить. Все лучшее, главное в Нининой жизни — это было движение, гонка.
Нине нравилось жить и гоняться на лыжах, и ездить на сборы, в столовой брать по талонам спортивного общества сметану и беляши. Техникум ей разрешил отсрочить на год сдачу диплома.
В сборной команде только две девочки были перворазрядницы, а так все мастера. Все могли пробежать пятерку за двадцать минут, но бежать Нине было труднее, чем, например, Алке Липской. Алка огромная, дылда, вон рычаги — и мужик позавидует. Алка злющая, у ней даже губ не видать на лице от спортивной злости...
«Тебе надо очень много работать, — научал тренер Нину. — Ты техничнее Липской, зато она прет, как конь, а тебе дыхания не хватает. Надо больше тренироваться. Выносливость развивать. И плечевой пояс у тебя слабо развит».
Нина Ковалева была маленького роста крепенькая, беленькая девочка. Она очень старалась. Всегда старалась, всю жизнь. Все получали в школе пятерки, а ей никогда не понять было, почему разность квадратов равняется разности оснований, помноженной на сумму оснований. Нужно было учить наизусть геометрию, химию, Конституцию СССР. На вечерах танцевали другие девчонки, а Нина сидела, учила все наизусть.
Она приехала из деревни, из восьмилетки, в город Томск и поступила в геодезический техникум, там был недобор. И никак не понять ей было, что значит тангенс узла при изысканиях трассы. Нина боялась самого слова «тангенс», и «биссектриса» тоже пугала ее. Она никогда не каталась на лыжах, но нужно было сдавать зачет по физподготовке, и Нине выдали лыжи. Она проехала нужные три километра, упала всего один раз, ее похвалили, она уложилась в норму. Ей сделалось так хорошо и свободно, она посмелела и щебетала весь вечер, и не взялась к завтрашним занятиям за учебник тахиметрии.
Нина вступила в секцию лыжников, и обида ее, трудами добытые тройки, неравенство между девчоками — все стало не важно, а главным — тренировки, спортивная форма, режим. Нина старалась и через год уже говорила: «Мы поедем на кустовые соревнования в Кустанай», а еще через год: «Мы поедем на республиканские гонки в Уктус....» Девочки стали завидовать Нине.
...Тренер давал ей большие нагрузки. Он говорил: «Ты разрабатывай сердце. Плюс к тренировкам каждый день пробегай еще три километра сама». Нина все выполняла, и даже летом, когда приезжала в село, после работы на поле она убегала в степь, и там, в темноте, раздавалось ее дыханье.